— Ну, как там все прошло?
— Нормально, — отвечаю я. — Не то чтобы супер. Не знаю. Паршиво.
— Ну, самое главное — ты точно знаешь, как именно.
— А насчет той девчонки в окне?
— Кейт.
— Кейт. Ты вообще собираешься с ней поговорить?
— Не знаю, — говорит Джаред. — Хотя это все дико мучительно, но есть в этой стадии что-то приятное.
— Она не знает о твоем существовании. Разве это вообще можно назвать стадией!
— Это правда. Но зато я еще не успел ничего запороть.
— Тоже верно.
Мы выходим из машины и устало бредем по лужайке к переднему крыльцу, как навоевавшиеся солдаты только что из окопа, и тут Джаред весь напрягается. «Все пропало», — шепчет он мне еле слышно. Подняв глаза, я прослеживаю его взгляд и обнаруживаю на крыльце Синди — выглядит она уставшей и злой как черт. Она свирепо оглядывает нас, ободранных, хромающих, перепачканных в краске, а когда ее осуждающий взгляд останавливается на мне, то в нем вспыхивает неприкрытая враждебность. Она быстро принюхивается, лицо ее на мгновение морщится, и у меня нет никаких сомнений: она учуяла запах травы. Я готовлюсь к страшной головомойке, но эта ночь приберегла для меня еще один сюрприз. Синди спускается со ступенек и медленно кивает, как будто я только и сделал, что оправдал ее самые худшие ожидания.
— Привет, Синди, — говорю я, чтобы прервать молчание. — Что случилось?
Она еще не успела ответить, но я уже знаю, почему она пришла. Интуиция подсказывает мне: отец вышел из комы. Случилось чудо, врачи разводят руками. Какая-то сестра, проходя мимо его палаты, увидела, что он сидит на постели, растерянный, но абсолютно бодрый. И когда с него сняли кислородную маску, то он хриплым голосом позвал своих сыновей, именно во множественном числе, одного и второго. Теперь предстоит восстановление сил, чувство неловкости, физиотерапия, прерывистые разговоры о наших былых проблемах, взаимные обвинения, завуалированные извинения, но сквозь все это прорастет что-то новое, возможность второго шанса. Я не буду уклоняться, я выскажу свою горечь, дам волю своему сарказму, я не упущу возможности снова обрести целостность.
Синди секунду смотрит мне в глаза, а потом отводит взгляд.
— Твой отец умер, — говорит она.
Воспоминания мелькают как в калейдоскопе: отец учит меня кататься на новом двухколесном велосипеде, и вот он в ужасе несется за мной, когда у меня — вдруг! — получается, и я усвистываю вперед по нашей улице, а мама с Брэдом хохочут на лужайке перед домом. А вот мой макет горы Святой Елены в четвертом классе, отец до утра не ложится спать — помогает мне найти нужную пропорцию соды и уксуса, чтобы смоделировать извержение в построенной мною модели из папье-маше. Вот он, весело чертыхаясь, помогает мне вытащить пятикилограммового полосатого окуня на взятой напрокат лодке в проливе Лонг-Айленд и победно хлопает меня по спине, когда мы наконец одерживаем верх над мощной рыбиной. А вот он моет машину перед гаражом, вдруг направляет шланг на нас с Брэдом и гоняет нас струей по всему двору; мы запутываемся в шланге и в конце концов все валимся на землю — мокрая, дрыгающая ногами и руками куча-мала…
Но вот какая штука. Ничего этого на самом деле не было. Или было. Я уже сам не знаю. Я столько времени провел, заново переживая и переписывая эти годы, что уже толком не знаю, откуда взялся тот или иной эпизод. В своей безрассудной ярости я умудрился до такой степени изгадить свою память, что никогда больше не смогу вычленить из нее реальные события: если в прошлом и было что-то хорошее, все это теперь затерялось в груде вымысла. А хуже всего то, что, похоже, я сделал это намеренно.
Мы сошлись тем адским летом, я и Терри, и вдвоем
Мы огнем дышать пытались, что нас создал.
По окраинам кружили с нашим «верую» в зубах,
Спали в старом домике на пляже, напивались в солнцепек.
По закоулкам, по закоулкам
Мы спасались, мы дрались за любовь,
Убегая со всех ног в закоулки.
Брюс Спрингстин. Закоулки
Гробы называются «Уилтон», «Эксетер», «Балморал» и «Бэкингем»: так любимые покойники получают возможность вступить в загробную жизнь британскими аристократами. Можно заказать медные украшения, бронзовые рукоятки ручной работы и индивидуального пошива креп цвета шампанского с такими же подушками и покрывалами. Более дорогие модели снабжены патентованной регулируемой системой «Вечный покой», некоторые расписаны изнутри и имеют освещенные углубления с изображением Мадонны или репродукцией «Тайной вечери». Только всепроникающее ощущение смерти не позволяет всей этой индустрии окончательно скатиться в область фарса.
Брэд дома, сидит на телефоне, организует все детали, необходимые, чтобы погрузить тело под землю, поэтому я вызвался выбрать гроб, но я не думал, что это окажется так трудно! Я должен определиться с оттенком дерева и декоративными элементами для предмета, который практически сразу зароют в землю. Интересно, что из этого наиболее существенно для трупа?
Готовый товар выставлен в подвале похоронного бюро. Помещение это сильно смахивает на площадку для съемки ситкомов: блестящие лакированные гробы установлены на скромных черных пьедесталах и тщательно отполированы — до выставочного блеска. Эдакий автосалон для свежепреставившихся. В воздухе чувствуется легкий аромат лака и лимонной пропитки. Я рассеянно брожу среди гробов, размышляя о том, что абсолютно не важно, какой я выберу, и все равно страшно боюсь выбрать что-то не то. Если совершить в жизни столько ошибок, сколько совершил я, невольно вырабатываешь здоровый пофигизм в принятии решений, но тут же речь о вечности, и это меня пугает.
Меня обслуживает Ричард, толстый, дерганый, с навечно прилипшим выражением глубокого сочувствия на лице. Я его помню, он жил неподалеку: такой грустный упитанный мальчик, который никогда не мог заправить всю рубашку в штаны, один какой-нибудь конец всегда торчал. Он нервно следует за мной по залу, потея и тяжело дыша, излагает все достоинства более дорогих гробов, а когда я прямо спрашиваю о цене, кажется слегка оскорбленным: мол, в такой момент разговор о деньгах просто неприличен. По всей видимости, ему причитается определенный процент с каждой покупки, что не очень-то красиво, учитывая специфику его профессии. Коллективная скорбь всех жителей Буш-Фолс поможет его детям закончить колледж.
В конце концов я выбираю «Эксетер» красного дерева, который без налогов стоит пять тысяч шестьсот долларов. Думаю, не поторговаться ли, но потом решаю, что это будет совсем неприлично, а кроме того, мне страшно хочется покончить с этим делом и поскорее выбраться отсюда. Ричард подобострастно кивает и протискивает свои крупные формы за смехотворно маленький черный письменный стол в конце зала, чтобы оформить покупку.
— С вас еще шестьдесят долларов за охлаждение, — информирует он меня.
— За что, простите?
Он отрывается от бумаг:
— За охлаждение тела. Мы поддерживаем низкую температуру все время до погребения. Это стоит тридцать долларов в сутки.
— А, понятно. — Я уже жалею, что спросил.
— У вас еще скидка семь процентов, как у «Кугуаров».
— Что?
Ричард смотрит на меня:
— Ваш отец ведь играл за «Кугуаров»?
— Играл, — отвечаю.
— Ему положена семипроцентная скидка.
— Повезло ему.
Ричард поднимается из-за стола под шипящий звук облегчения, издаваемый его креслом, и протягивает мне чек:
— Снова повторю, что искренне сожалею о вашей невосполнимой утрате.
— Спасибо, — говорю я, размышляя о том, что при десяти процентах комиссионных он только что за пятнадцать минут заработал шестьсот баксов, поэтому вряд ли он уж очень сильно сожалеет. Но опять же, лично я только что выбрал вечное пристанище своему отцу, с которым не разговаривал семнадцать лет, поэтому я просто пожимаю мягкую и влажную руку Ричарда и радостно сматываюсь.
Многие жители Буш-Фолс сочли своим долгом явиться на похороны, и, по их мнению, смерть моего отца совершенно не является поводом перестать пялиться на меня во все глаза. Они кружат по залу и мерят меня взглядами — от изучающих до откровенно враждебных. Одно дело просто знать, что большая часть местного населения меня презирает, и совсем другое — оказаться с этими людьми под одной крышей. Напоминает детские кошмары, когда снится, что приходишь в школу и вдруг обнаруживаешь, что явился без штанов. Нагота, может, и воображаемая, но леденящий холод в животе — самый настоящий.
Оглядев толпу, я обнаруживаю, что многие мужчины одеты в старые куртки «Кугуаров» в знак солидарности с ушедшим товарищем. Так же делают пожарники или полицейские, когда приходят проститься с одним из них, погибшим при исполнении долга. В этом есть что-то возвышенное, даже если выцветшие куртки смотрятся по-дурацки на толстых, лысеющих, пузатых мужиках, нацепивших их поверх рубашек с галстуками. Идиотство, я знаю, но я все равно с горечью отмечаю, что даже после смерти отец не упустил случая напомнить мне, что я не допущен в круг избранных, к которому они с Брэдом принадлежат как кугуаровцы.
