— Бесспорно, ты прелесть, Рут, и у тебя есть много восхитительных качеств.
— Так нравлюсь я тебе или нет?
Она принимает воинственную позу: руки скрещены на груди, взгляд угрожающе-пристальный, попробуй тут пооткровенничай…
— Сам не знаю, но мне нравится, что ты такая храбрая.
— Что да, то да, — соглашается она, ей и самой нравится ее храбрость.
Беру ее ладонь и, осторожно помассировав, начинаю целовать каждый пальчик. Это доставляет ей удовольствие, Рут сама протягивает мне руку, и я массирую все выше и выше, и вот уже нежно поглаживаю ее грудь. Приподнявшись, подлезаю под простынный «заборчик», осыпаю поцелуями все ее тело, прижимаясь все крепче. Рут лезет мне под юбку, и ее пальцы обхватывают мой истомившийся член. Лепечет, что в ее вкусе как раз такие «крепыши», и шаловливо его похлопывает. Потом говорит, что ей хочется, чтобы была полная темнота, абсолютная, если я не против.
— Хорошо, — в ту же секунду соглашаюсь я, все мое тело сведено предвкушением, сердце блаженно ноет. Мне приказано притвориться незнакомцем, который все время молчит, и чтобы ни слова. Зачем, почему — никаких объяснений, но инстинктивно понимаю, что главная моя задача — подчиняться.
Еще несколько минут уходит на создание требуемой обстановки. Мне приходится лезть на подоконник и прилаживать поверх жалюзи два одеяла, еще одно расстелить на полу, загородив дверную щель, и, наконец, свернуть плотный шарик из бумаги, чтобы заткнуть им замочную скважину. И действительно, наступила кромешная тьма. Такая, что бесполезно даже напрягать глаза, чтобы хоть что-то разглядеть. Протянув руку, натыкаюсь на ногу Рут и, обхватив ее обеими руками, двигаюсь выше, к бедрам, и вот наконец-то… она… я накрываю ладонью этот теплый, упругий холмик, я зарываюсь пальцами в эти шелковистые, чуть пружинящие, похожие на тонкую проволоку, завитки, я топорщу их, и приглаживаю, и приказываю своим пальцам не спешить, не вторгаться сразу внутрь, а когда они все-таки находят желанное устье, я двигаюсь не вглубь, а вдоль, нежно расправляя и лаская влажные набухшие складки, и еще немного дальше… я чуть-чуть раздвигаю ягодицы, массирую кожу вокруг ямки, и иду вспять… и все еще не пускаю свои пальцы внутрь… нет. А когда наклоняюсь, чтобы все там зацеловать, даже не вижу, куда тянутся мои губы…
В этом есть что-то от порнографических уловок, и поэтому мне вспоминаются соответствующие моменты и картины. Девица из фильма Трюффо, с мечтательным видом рассказывающая о том, как приятно, когда тебя лижет корова — наплыв камеры, хлев — проводит своим шершавым языком вверх — долго-долго, и вниз, долго-долго, и как приятно этот язык дерет кожу. Другой кадр, уже не в хлеву, а на парковочной площадке: та же девица отчаянно отбивается от трех платных трахальщиков, а они запихивают ее в машину, на колени к своему боссу, сутенеру. Тот сидит очень прямо, на нем черные кожаные перчатки. Он похлопывает девицу по заду: проверяет реакцию… никакой; он задирает ей юбку, предъявляя зрителям узенькие нейлоновые трусики; он поддевает их черным пальцем, угощает девицу парой более увесистых шлепков, та не шевелится; он бьет еще сильнее, и еще. Изощренные, отточенные удары, разнообразнейшее меню ударов, наконец, насытившись, он с ней совокупляется.
…Рут отзывается на мои слепые поцелуи слабыми содроганиями. Я разворачиваю ее ноги, и она, поняв, перекатывается на живот. Я сажусь на ее чудесные, упругие ягодицы, я вжимаюсь в них, трусь о гладкую кожу. Мои руки двигаются вдоль спины, я давлю все сильнее и слышу, как из ее легких прерывисто и резко вырывается воздух. Я подсовываю ладони под груди и чуть выгибаю ее торс, отвожу плечи назад. Я делаю это, чтобы убаюкать желание, в этом сейчас единственное мое спасение: оттягивать эти податливые плечи назад, и снова толкать их вниз, и тянуть, и толкать. Если я перестану это делать, то не выдержу напора спермы, я взорвусь и упаду рядом с Рут, сжавшись в комок от отчаянья. Напор уже слабее… снова ее разворачиваю и нахожу губами приоткрытый рот. Оказывается, это так упоительно: не видеть, быть эгоистом, не заботиться о ней, купаться только в своих ощущениях, знать только свои мысли, наполненные то яростью, то любовью… Но вдруг эти образы и ощущения, эта предельная сосредоточенность на самом себе исчезает, рухнув под внезапным натиском нежащего, но почти обжигающего тепла… Я даже не заметил, где и когда зародилась первая волна, наверное, все-таки в паху, но это уже не важно, этих волн уже не остановить, они захлестывают меня всего. И теперь я думаю только о ней, о Рут. Мое тело так жаждет подарить ей наслаждение, что я теряюсь, забыв про все хорошо обкатанные амурные приемы. Скольжу по ее телу, стараясь почувствовать каждый изгиб, грудь к груди, бедра к бедрам, полнота ощущений требует полноты отрешенности, а мои руки тем временем спонтанно гладят, успокаивают, ловят нарастающий жар раскрывшихся солоноватых недр. Чувствую, как Рут опускается ниже, как ее рука помогает мне войти… И вот я — том… теперь только бы не думать о ней, о моей строптивой девочке. Колоссальным усилием воли приказываю себе: «НЕТ». Не целовать, не гладить, не кончать… держись. Я нарочно думаю о Кэрол, о пустынях, о замерзающих озерах.
— Прервись, — вдруг говорит она, нарушив долгое молчание.
Я подчиняюсь и ложусь рядом, она крепко держит меня за руку, ждет, а ее пальчики тем временем рисуют на моем лбу что-то очень похожее на змей, между ними какой-то эллипс.[62] Потом садится на меня верхом, и я опять в ней, но она почему-то замерла. Я порываюсь действовать сам, но детка моя останавливает меня, ее ладони упираются мне в грудь, обхватывают мой загривок. Я чувствую, как шея моя напрягается, в эти моменты так бывает всегда, голова и тело словно бы вступают в противоборство… Рут покачивается с невыносимой медлительностью, и движения ее так чутки, так мне желанны, что я почти теряю сознание от этой невероятной близости. Она наклоняется, и ее груди, мягко дрогнув, скользят вдоль моей груди, и опять она выпрямляется и опять еле-еле… так тихо, что я почти не ощущаю, что Рут моя, совсем моя… Когда ее губы прижимаются к моим, давно ждущим, я чувствую, что она думает только обо мне, о моей радости…
Гм-м-м-м, жена. Не могу представить Рут в фартуке или затевающей семейную склоку. Попутчицей в моих бесконечных разъездах — да, спутницей жизни, если угодно, перед ней я готов распахнуть последние заслоны, скрывающие мою душу, — бери, владей.
Я тянусь в темноте к ее лицу. Оно мокрое — от слез?
— Ты плакала?
Не отвечает.
— Тебе нехорошо?
— Нет.
— Ты чем-то расстроена?
— Это просто эмоции.
— Плохие?
— Нет. То есть и да, и нет.
— А я пытался представить, какой ты будешь в будущем, в нашем.
— Напрасно.
— Я люблю тебя.
— Ой, не надо, не надо… все портить.
— А ты меня любишь?
— Ну, ты даешь… Тебе обязательно нужно об этом спрашивать?
— Да. Обязательно.
— А я не буду ничего отвечать, это глупо.
Она фыркает, начинает хихикать, снова фыркает и, отведя от лица мою ладонь, стискивает между ног, накрыв ею треугольничек волос.
— У-уф.
— Что такое?
— Ничего. Просто я думаю. Что же мне теперь делать? По крайней мере, идея Просветления как-то помогала выбраться из грязи, из этой гнуси, которая меня окружает.
Я нащупываю ее руку, она влажная и твердая от напряжения.
— Ты не хочешь, чтобы я снял с окон одеяла?
— У-уф. Нет, это будет уже слишком.
Она снова начинает хихикать.
— Я такая везучая, что он тоже окажется туфтой.
— Кто?
— Мой очередной истинно мудрый индийский наставник, который по новой начнет мне что-нибудь внушать.
Она опять фыркает и отнимает у меня свою руку.
— Ну, а какие цели ты ставила перед собой до поездки в Индию?
— Хи-хи-хи, не помню уже.
— Не ври.
— Ох, — она вздыхает, — работать, — еще один вздох, — окончить университет, — вздох. — Наняться в контору, в престижную. В выходные заниматься спортом с Тимом.
— И чем тебя это не устраивало?
— Это же все только ради денег, а деньги — ерунда.
— А до поездки ты тоже так думала?
— До поездки я особо об этом не задумывалась.
Проснулся я весь в поту, на меня были навалены и простынка, и обе подушки. Рут рядом не было, я снова слегка задремал, и вдруг до меня дошло: я один, совсем один в этом домишке. Весь покрытый испариной, я в ужасе вскочил. Одеяла так и висели на окнах, творя кромешную черноту, я не представлял, который теперь час, и даже — который ДЕНЬ. И вот я уже бреду по полу, пытаясь нащупать пальцами ног свои вещи — безрезультатно, ни ботинок, ни джинсов, и пришлось мне снова натянуть эту идиотскую юбчонку и топик. Открываю дверь — о-о… как приятно глотнуть свежего (относительно) воздуха. Смотрю — Рут в довольно оригинальном облачении: рубашка, а вокруг бедер обмотаны посудные полотенца. Перед ней стопка книг в бумажных обложках, со стопки свисает простыня, которую она свирепо кромсает ножом. Сделает несколько надрезов, потом разрывает их, получаются узкие полоски. Я подхожу к раковине, а там — ну и пакость! — примостился на дне огромный серый паук, размером с ладонь. Тельце у него довольно тщедушное, но тоненькие ножки, которые поддерживают его на весу, пропорциями больше напоминают ходули. Сидит, гаденыш, покачивается, сучит ножками. Хорошо бы его прихлопнуть, но не рукой же, бр-р. Хватаю швабру и подсовываю конец палки под раздутое брюхо, надеясь, что паук переместится на нее. Надо же, действительно заполз, тоненькие ножки, нащупав точку опоры, замерли. Осторожно поднимаю швабру вверх и разворачиваю оседланный пауком конец в сторону двери, но только я опустил палку параллельно полу, как этот гаденыш встрепенулся и пополз назад, к моей руке. Я стал энергично размахивать концом швабры — сейчас отцепится, упадет, но не тут-то было. Проклятая тварь — тьфу ты! — еще резвее помчалась к моей руке. И тут я не выдержал, шмякнул палкой об пол, из паука что-то брызнуло…
