Герц тяжело переносил шестичасовое безделье. Во время занятий «духам» запрещалось выходить курить, отпрашиваться в туалет, разговаривать, вертеться по сторонам, облокачиваться на парту корпусом, читать, рисовать и даже глубоко погружаться в свои мысли. В любой момент сержант мог назвать фамилию курсанта, и последний должен был выкриком «Я!» обозначиться в пространстве. Сравнительно легко переносился первый час безделья; в это время курсанты приходили в себя от утренних испытаний и треволнений. Но потом начиналась дыбоподобная пытка — отупелая борьба с накатывавшим волнами сном. Натруженные от хронического недосыпания глаза превращались в мышеловки, которые то и дело захлопывались, подставляя курсантов под сержантский удар. Воля «духов» по-бурлацки надрывалась в попытке перетащить раскисшее от обездвиженности тело ещё хоть на одну бессонную секунду вперёд. Минуты, напоенные физическим и умственным бездействием до невменяемого состояния, не шли, а зигзагами плелись к обеду. Теория относительности начинала подтверждаться на практике. Голод из мучителя мог стать союзником. И тут, как говорится, пеняй на себя сам; если ты вдруг как-то умудрился насытиться за завтраком, то открытия второго фронта не жди, сражайся со сном в одиночку.
— Прочь, — отгонял Герц Оле Лукойе. — Самка… Сёмга… Сам-сём… Грыжа… Без понятия… Виардо… Вили Пух… Сам ты там… Полоскун… Супоросный купорос… Баттерфляй… Трасса Е-95… Кулёма… Мама… Ма…
— Сашо-о-ок, Сашенька-а-а, — ласково проговорил Лысов, поглаживая Герца по голове.
— У-у-у, — промычал Герц, причмокивая губами, как ребёнок.
— Где ключи от танка?
— У-у-у.
— Санёк, ну, скажи.
— Та-ма.
— Тама нету, я смотрел.
— Та-ма, там.
— Сашок, уснуть на ОГП — это косяк.
— Строевая.
— Сегодня нет строевой.
— Зисм.
— Подъём!!!
Герц вскочил на ноги. Спросонья его повело в сторону, и он завалился на сидевшего рядом Павлушкина. Перед классной доской, на которой висела карта СССР, в ожидании своей участи стояли ещё пять сонь, разбуженных минутой, двумя, тремя раньше Герца.
— Не высыпаемся, — да? — спросил Лысов у Герца.
Вопрос относился к разряду риторических. Вероятно, по этой причине Герц не ответил. Действительно, что тут скажешь?
— Спать полюбил? — не отставал Лысов.
Вопрос относился к категории глупых. Видимо, поэтому Герц опять не нашёлся, что ответить, однако, не забыл с раскаянием вздохнуть, чтобы не раздражать сержанта вторым по счёту молчанием.
— Кому спим, говорю? — никак не унимался Лысов.
Вопрос относился к разряду непонятных, но игнорировать сержанта уже было опасно для здоровья.
— Задремал маленько, — ни к селу, ни к городу ответил Герц.
— С тебя к вечеру блок «Кента», обезьяна.
— Свободной кассы пока нет, товарищ сержант — сказал Герц.
— Твои проблемы. Рожай. Белую простынку со шконки[76] возьми, Павлуха воду нагреет. Поможешь ведь, Павлуха?
— Дело нехитрое, — ответило олицетворение хитрости. — Только сегодня с Герцем в наряд заступаем, сержанту Кузельцову надо будет ужин соображать. Врать не буду — касса есть, но она уже не наша. Сами понимаете.
— Займите у кого-нибудь, вы же шарите.
— Сам напросился, — подумал Павлушкин и стал втягивать в неприятность Герца всех подряд: «Ольховик, займи кассу. Не для себя — для сержанта Лысова прошу».
— Нашёл, у кого спросить, — сказал Ольховик. — На мели я. Сам Литвинову должен.
— А не в курсе, у кого есть?
— Без понятия.
— Нужно шарых[77] потрясти, реальных пацанов, — произнёс Павлушкин и засосал в трясину ещё восемь курсантов, ответивших, естественно, вежливым отказом. — Да вы чё, пацаны?! — вознегодовал Павлушкин, потешаясь в душе. — Не для себя — для сержанта Лысова! Мы бы с Герцем отдали, как смогли, сразу бы отбились!
— Дашь, а потом жди, — тихо заметил курсант Бушман, в движениях которого была несуетливая энергичность, а в улыбке — смесь почтительной робости и приятного лукавства.
— Значит, ты при бабках, как всегда, — заминировал Бушмана Павлушкин.
— Я вообще говорю, — попятился Бушман.
— Еврей! — соединил Павлушкин синий и красный проводки, и его глаза зло прищурились. — Морда жидовская! Иного от тебя и не ждал. Вечно на пацанах наживаешься. И все к тебе с поклоном. А кто ты без кассы-то? Ноль. Главно, над бабками-то не трясёшься, они тебя даже идут, как фирменный костюм. Всё время удивляюсь, как это у тебя всё красиво, вежливо так, уважительно. Ты от самого процесса тащишься что ли? Ничего с тобой понять не могу. Барыга, а как будто спасатель. Советами снабдить не забудешь, когда в долг под триста процентов даёшь. И советы-то полезные, видно, что добра желаешь. Ты обкради меня по-человечески хоть раз! Как честный вор — обкради! Я тебя умоляю, Бушман! Чтоб ты у меня в башке уложился! Чтоб я тебя сволочью — я не знаю — назвал! Для тебя в этом ничего обидного не будет. Для других — да, а с тобой — вроде похвалы. Какой-то весь не такой. Я вот тоже продуманный — не отрицаю. Кручусь, но не так же, как ты. — Павлушкин устало махнул рукой. — А-а, ладно. Живи, как знаешь.
Сержант Лысов попал в незавидное положение. Его мальчишеское лицо с глазами ветерана трёх войн посерело от злости. Лысова бесило, что Павлушкин всё выставил так, что его (Лысова) не уважают, да ещё изловчился равномерно распределить его (Лысова) ярость на треть батареи. Обида и гнев не давали сержанту собраться и остановить глумление над собой. Лысов только и успевал, что скользить взглядом по курсантам, к которым обращался Павлушкин. Банки деликатно отказывали заёмщику. Вошедший в раж Павлушкин поднимался до угроз, опускался до упрашивания, пока люди от Москвы до Камчатки (не для красного словца, читатель, просто такая география служивших), наконец, не поняли, что идёт замаскированное и победоносное, как велико-отечественная «Катюша», издевательство над представителем младшего командного состава. То тут, то там стали проклёвываться улыбки, которые Павлушкин незамедлительно выпалывал незаметными демонстрациями кулака, чтобы всеобщее удовольствие продлилось как можно дольше.
К семи курсантам, принадлежавшим сержанту Лысову, Павлушкин предусмотрительно не обращался. Наперёд знал плут, что, несмотря на его плохую кредитную историю, они легко дадут ему взаймы и даже о процентах не заикнутся. По двум причинам. Во-первых, в случае отказа лысовцы выкажут неуважение к своему командиру отделения. Во-вторых, сигареты им всё равно придётся покупать и выгоднее им это сделать через выдачу ссуды, которая рано или поздно (в случае Павлушкина лучше поздно, чем никогда) будет возвращена. Пройдоха даже опасался, как бы лысовские банки сами на него не вышли.
— Отставить, все, — собравшись с духом, произнёс Лысов. — Балаган устроили.
— Да есть у них касса, точно Вам говорю, — ничего не хотел слышать распалившийся Павлушкин; наглец уже видел в истории с сигаретами собственный интерес и решил воспользоваться моментом для закрытия личных вопросов. — Сильвестров! — произнёс он фамилию очередного курсанта, как слово «эврика!» — Не прячься, не прячься за Гуню. Ты не забыл, что ты мне кассу должен? Короче, купишь на неё сигареты товарищу сержанту, и мы квиты.
— У меня сейчас нет, — с недовольством сказал Сильвестров, и в его голосе читалось, что не доволен он не тем, что у него требуют деньги, а тем, что на данный момент их нет.
— Я б тебе занял, — ощерился Павлушкин, — но у меня как бы тоже нет. Да и как-то не в тему занимать тебе во второй раз. Ты и первый-то должок ещё не вернул. Ну, не знаю. У Гуни, что ли, займи, он твой товарищ.
— Гуню не тронь! — резко произнёс Сильвестров. — Тамбовский волк мне товарищ, сам разберусь.
— Ты себя с волком позорным не сравнивай, — сказал Павлушкин, как отрезал. — Товарищ — это тебе не тряпка, чтоб его со зверем в одной норе селить. Зря я к тебе обратился. Ты же рад долг вернуть, — да? Хочешь, а не можешь. Просто крутиться не умеешь. Натура у тебя не та. А не фиг тогда занимать, — понял?! А за товарища ответишь. Товарищ — главное слово на земле, чтобы ты знал. Друг, он что? Он просто друг и всё. Он один или два их. Другу надо жилетку подставлять, когда ему хреново. Радоваться, если ему весело. По обязанности всё, никакой свободы. А товарищу я всегда рад помочь. Добровольно, потому что он мне ничего не должен, я ему тоже. Так у казаков в Запорожье было. В «Тарасе Бульбе». Которого Пушкин написал. Может, и не Пушкин — не помню. Вообще-то Пушкин у нас всё написал, мог и «Бульбу». Делов-то.
— И всё-таки — Гоголь, — улыбнувшись, поправил Герц.
— Ну и слава Богу, — серьёзно сказал Павлушкин. — А то бы Пушкину пришлось, а на него итак вон сколько навалилось. Так, о чём я?.. О товарищах. Кстати, Вы заметили, товарищ сержант, как я к теме ОГП подвязался? Первый вопрос: «1380 год. Куликовская битва и её значение». Второй вопрос: «Боевое товарищество».
