— Он самый.
— Ну, мой. Чё дальше?
— Руся, он «красный».
Кровь прилила к лицу Александра…
— Вижу, что не зелёный, — посмотрев на Герца, сказал Ахминеев. — Ну, пылает децл, — с кем не бывает? — Он усмехнулся. —Запал, наверно, на тебя.
— Руся, я не о том. — Слёзы покатились из глаз Витейкиной, она стала всхлипывать. — Он, он, он стукануть на меня хочет… Ком-ком-комбригу. Хо-хо-хочет сдать. Ме-ме-меня.
— Быть такого не может! — Ахминеев метнул штормовой взгляд на Герца и стал успокаивать девушку: «Женя, успокойся. Не плачь — всё. Разберёмся. Ну, всё, всё — успокойся. Не стоит. Говорю — разберёмся. Вообще-то у нас нет «красных» в батарее. Тем более — Герц».
Витейкина протянула листик с жалобой Ахминееву. Сержант пробежался глазами по бумажке, передал её Герцу, посмотрел по сторонам и шепнул кляузнику:
— Ешь.
— Есть?
— Есть.
— Есть!
Не успела Витейкина опомниться, как Герц запихал жалобу в рот и непринуждённо, весело, с аппетитом стал жевать её, как будто бумага всю жизнь входила в его рацион. Безусловно, поедание листика при всех било по самолюбию Александра. Павлушкин очень удивился тому, что его гордый друг, так озабоченный сохранением собственного достоинства, умудрился как-то догадаться, что если уж бумага попала в рот, то есть её надо непринуждённо, весело, с аппетитом, в общем, с юмором по отношению к собственной персоне, — так не уронишь себя в глазах других. И действительно солдаты, стоявшие рядом с Герцем, начали улыбаться, но не издевательски, а с пониманием; мол, пострадай, дружище, раз уж так вышло. Александр чувствовал жгучий стыд перед девушкой. Естественно, он не собирался её сдавать, но как-то уж так нечаянно получилось, что собирался. За это, — думал он, — я должен ещё и не так заплатить.
— Ну вот — я же говорил, у нас ни одного «красного» в батарее, — с гордостью констатировал Ахминеев, когда донос был съеден.
— Спасибо Сталину, — шутливо подмигнул девушке Герц.
— Тьфу, на вас, — растерянно улыбнувшись, сказала Женя. — Дураки.
Артиллеристы расселись за столы и стали ждать вежливого приказа к началу трапезы. От близости еды завелись даже те курсантские животы, которые до этого были в заглохшем состоянии. Глаза «духов» разбегались от обилия яств. Тут и хлеб. Тут и масло. Тут и бигус. Тут и чай. А в центре столов эксклюзив: соль в солонках и перец в перечницах под цвет икры — хошь красный, хошь чёрный. Словом, большой ассортимент блюд. Вероятно, поэтому всего помаленьку, чтобы солдаты всё попробовали, всё оценили, а не наелись, например, одной солью.
— Приятного аппетита! — прозвучала команда Котлярова к началу приёма пищи.
— Взаимно! — громогласно выдали курсанты и стремглав понеслись от голода к сытости.
И тут чудеса, да и только. Вот вроде всегда дочиста вылижут «духи» тарелки, до донышка выпьют чай, а сытость как горизонт для путника всё там же: не ближе и не дальше. И всё равно безостановочно неслись курсанты вперёд и вперёд, надеясь, на то, что утроба как-нибудь обманется. Врали желудкам немилосердно. В них закидывали плохо пережёванную пищу, быстро нагромождая куски один на другой, чтобы тем самым создать объём в животах и застопорить маховики переваривания.
Команда Кузельцова «Закончить приём пищи!» прозвучала как эхо команды «Приятного аппетита!»
Несмотря на то, что комбат не дал Саркисяну увольнительную в город, «духи» продолжали надеяться на то, что космического завтрака не будет. Эта надежда на чудо была хрупче тростинки, поэтому её пронесли в себе очень бережно до самого конца. Ни один курсант, зайдя в столовую, не обмолвился ни словом на тему продолжительности завтрака ни товарищу, ни даже самому себе, как будто никакого договора и в помине не было… Но он был.
Ропот пронёсся по столам после приказа Кузельцова. Курсанты перестали есть, но со своих мест не поднимались. Играя желваками, «духи» смотрели перед собой, помня о договоре, не желая помнить о договоре.
— Батарея, закончить приём пищи! — хоть и настойчиво, но без раздражения повторил Кузельцов.
Курсанты продолжали сидеть. Их лица были угрюмы и злы, но без вызова в глазах.
— Календарёв, взял мой поднос и унёс! — поднявшись, приказал Кузельцов и оглядел батарею. — Никто не виноват, что Саркисян обломался, но тот, кто не сдаст посуду, не доживёт до дембеля!.. Встать!
Курсанты поднялись с разбродом в головах от несправедливой справедливости, которую с ними учинили, и подались к мойке с потерянными лицами. «Духи» никак не могли взять в толк, честно или бесчестно обошлись с ними, правильно или неправильно поступили они сами. Батарея была выбита из колеи.
Павлушкин занял очередь в мойку. Его взгляд блуждал по столовой в поисках справедливости. Вид у него был довольно жалкий. Справедливости он, естественно, не обнаружил, потому что в армейских столовых она не водится. И Павлушкин распсиховался.
— Чё вы все такие, Левченко!? — обрушился он на стоявшего впереди курсанта из второго отделения ПТУР взвода.
— Какие? — обернувшись, спросил Левченко.
— Такие!
— Если ты об оче…
— Хотя бы! — нервно перебил Павлушкин, несмотря на то, что спрашивал не об очереди, а о чём-то неизвестном даже ему самому. — Пока-а-а проползёте. Медленные, капец!
— Мы-то причём? Там наряд не успевает.
— А меня волнует?! Не пожрали — теперь ещё и ждать должны.
— Кто просит — не жди.
Павлушкин вышел из очереди. Он окинул взглядом столовую в надежде найти пустой стол, на котором можно было бы незаметно оставить поднос. На несчастье курсанта столы не успевали освободиться, как их занимали новые подразделения.
— Вот невезуха-то, — думал Павлушкин. — Если уж не везёт, то не везёт до талого. Вот, блин, мир устроен. Господи, помоги что ли. Не нужны мне миллионы, дай мне десять секунд, чтобы эти уже вышли из-за стола, а те ещё не сели. Дай окошко, я махом в него влезу. Ты знаешь, я пронырливый. Обещаю больше не материться. Ну, в смысле попусту. И курить брошу, но это не запоминай, а то запомнишь ещё, а я тебя подведу. Курить, знаешь, как бросать?! В твоё время, наверно, ещё не курили. Тяжело, короче. Ты прости, что я к тебе на «ты» обращаюсь. Может, и на «Вы» надо, вон сколько ты за нас пострадал. Неуважительно как-то на «ты». В церкви тоже тебя на «ты» называют. Ты прости батюшек. Они просто могут не знать, как надо. Ты же им не говорил «как». Может, и говорил, да я не в курсе. Может, и правильно называют. Церковь-то давно у нас. Считай, с твоих времен. Я тебя на «ты» называю, потому что ты мне родной, вот почему. Я же мамку на «Вы» не называю, — так ведь? И люблю я тебя, наверное, так же, как мамку. Своеобразно. Иногда я прямо её ненавижу. Как начнёт морали читать, так убить охота. Но ведь случись с ней что, я же не перенесу. Золотая она у меня. Ты свои морали уже давно отчитал. Две тысячи лет назад, если мне память не изменяет. Врать не буду, я, может быть, тоже тебя в то время не слушал бы. Морали, они меня раздражают. Я прямо бешусь. Но когда бы тебя к кресту стали прибивать, я бы в сторонке не стоял. Я бы им показал, Господи. И пусть бы меня вместе с тобой распяли. Ты же в моралях зла не желал. Ты же добра самого чистого для всех хотел, как мамка мне. Гаубицу бы ещё туда, к кресту, хотя я знаю, что ты против всего этого. Я и сейчас на тебя иногда злюсь, потому что много зла по кругу, а ты допускаешь, чтобы всякая мразь землю поганила. А потом как подумаю, что это же мы, — мы сами зло творим, и понимаю, что пенять-то не на кого. Ну, не творили бы — и не было бы зла. Я к тебе редко обращаюсь. Как прижмёт, в основном. Говорят, что надо постоянно. Правильно говорят. Плохо тебе — обращайся за помощью, хорошо — благодари, а то привыкли! Но ты не расстраивайся. В основном плохо всем, так что тебя не забудут. Я же к тебе потому редко обращаюсь, чтобы тебя не отвлекать. У тебя других дел по горло. Вон хоть Семёнова взять, ему вообще тошно здесь. Но ты на него всё равно не отвлекайся, он — мой. Ты только вызывай во мне жалость к нему почаще, а я уж наворочу делов. Иногда ведь не жалко его. Звания до сих пор выучить не может. Уже бы корова, — я не знаю, — выучила, а он — никак. Мозгов ему что ли подкинь. Если нет лишних мозгов у тебя в запасе, то от Герца часть отколупни, а Семёнову передай. У Герца мозгов до черта, от него не убудет. В общем, я к тебе не обращаюсь, потому что итак не надо. Знаю, что накосячу — накажешь, поступлю хорошо — сигарет подкинешь. С сигаретами, пример, плохой, конечно, но курить так хочется, ты бы знал только! Ладно, пусть будут конфеты, они нейтральные. В общем, я хоть и редко молюсь, а помню о тебе. Ты должен знать. Слово пацана… Вот я и соврал. Никогда я о тебе почти не помню. Даже не знаю, что и сказать теперь. А поможешь мне сейчас — опять тебя забуду. Такой я, знаю себя. Поэтому не помогай мне, хоть и прошу самую малость. Да и что прошу-то? Гадость какую-то. Лень в очереди стоять — вот и прошу.
Павлушкин ещё раз обозрел столовую и встретился взглядом с тщедушным сгорбленным пехотинцем в замызганной форме не по размеру, который сидел за третьим столиком первого ряда. Илья посмотрел на тарелку курсанта «махры».
