И я подумал: так этому подонку Биллу и надо, — обрадовался случаю, бросил меня в беде с развалившейся машиной и даже не подумал помочь.
— Еще объявится, — сказал я. — Он, когда ехал в Лондон, надеялся получить с кого-то несколько тысчонок наличными.
— Лучше ему не совать сюда носа, когда здесь Клод, — сказала она. — Клод — собственник. Он будет недоволен, даже если увидит меня здесь с вами, хоть и знает, что вы меня тогда подвезли. Он не желает, чтоб я спала с другими мужчинами.
Клод Моггерхэнгер оказался легок на помине — и недели не прошло, как наведался в клуб проверить, хорошо ли идут дела. Увидел меня у дверей и наверняка сразу узнал: уж очень свирепо он на меня уставился. Я ответил ему тем же. Через десять минут меня тронул за локоть управляющий и сказал — меня, мол, хочет видеть мистер Моггерхэнгер.
— Зачем? — резко спросил я.
— Не знаю, — ответил он на ходу. — Может быть, хочет дать вам работу.
— Я и так работаю.
— Постарайтесь показать себя с наилучшей стороны, — сказал управляющий. Он был такой бледный, серьезный, я даже засмеялся.
Моггерхэнгер заполнял собой весь крошечный кабинетик, и сразу было видно, кто здесь хозяин.
— Я тебя помню, Майкл. А ты меня?
— Да, — отвечаю. — Я хорошо вас разглядел.
— Так вот, Майкл, лучше нам с самого начала определить наши отношения. Я думаю, доверять тебе можно. По крайней мере так говорит мистер Дент. Кроме того, ты здорово водишь машину, в этом я сам убедился. Хочу дать тебе работу лично у меня. Доктор говорит, язва моя разыгралась вовсю, и, хотя водить машину для меня одно удовольствие, он советует взять шофера. Предлагаю это место тебе, если только у тебя есть права и нет судимостей.
Я уже хотел сказать, об этом, мол, он может не беспокоиться но он поднял руку — всю в кольцах — и сказал:
— Молчи и слушай. Во-первых, будешь звать меня сэр — усек? Дальше: получаешь комнату в моем доме в Илинге. Годится? Жалованье то же, что и здесь. Согласен?
Я не успевал слова вымолвить, только коротко кивал.
— Если считаешь это повышением, тогда мы поладим, — продолжал Моггерхэнгер. — От тебя требуется немного: классно водить машину и соблюдать верность. Иначе говоря, держи язык за зубами. Чтоб все видеть, все слышать — и никому ни звука. Распустишь язык — останешься без языка. Болтунов не держим. Понятно?
— Да, сэр.
— Молодец, — сказал он. — Будешь стараться — далеко пойдешь!
Ну и вот. Так я стал личным шофером самого богатого и самого могущественного лондонского гангстера.
Мистер Моггерхэнгер поселил меня под самой крышей в своем большом доме в Илинге. Апартаменты эти, как он выражался, представляли собой комнату с покатым потолком, вечно приходилось гнуться в три погибели, точно углекоп в забое, не то на голове мигом вспухнет шишка. Была тут кой-какая разномастная, уже не нужная в доме мебель, и мне ее вполне хватало. Пол — дощатый, в белых кляксах: какой-то придурок вздумал красить стены и заляпал все вокруг.
Едва я водворился на новом месте, Моггерхэнгер велел мне сесть за руль «бентли» и часок поездить, освоиться с незнакомой машиной. Мне казалось, я сижу не в машине, а в просторной гостиной. Тут можно было встать чуть не во весь рост, а если не сдрейфишь, гони со скоростью больше ста миль в час. Я сидел за рулем и только о том и думал, как бы привести машину обратно в целости-сохранности. В тот первый раз я хотел одного: поскорей вывести ее на кольцевую дорогу, за город, где движение поменьше. Поначалу я вел ее осторожно, но быстро заметил, что ее мощность и скорость, а уж вид — и подавно, внушают страх и почтение чуть ли не всем встречным водителям. Если я хотел, чтоб какой-нибудь коммивояжеришка в своем новеньком драндулете посторонился, мне стоило только прибавить ходу, словно я готов смять его в лепешку, и рано или поздно он непременно уступал дорогу. Иногда не сразу, но все-таки уступал. Опасаться можно было только владельцев заграничных машин: эти свято верили в превосходство своей машины над всеми английскими и сдуру или из упрямства нипочем не желали убираться с дороги — вот тогда приходилось тормозить. Но я не злился на них, по-своему они были правы: чего ради уступать какому-то пижону только потому, что он уселся в «бентли», да притом «бентли»-то чужой?
Если Моггерхэнгер сидел со мной на переднем сиденье, он распоряжался так, будто сам вел машину.
— Давай, давай, — говорил он. — Жми, не стесняйся — тогда проскочишь, пока не зажегся красный. Обгони вон тот «купер». Сразу видно, этот ублюдок корчит из себя самого господа бога. Вот так и держи, тогда на следующем повороте стукнешь его и прижмешь к обочине.
Ночью, когда мы возвращались с его фермы в Беркшире, он говорил:
— Этот псих забыл промыть фары. Обгони его, Майкл. Вильни поближе, пускай наложит в штаны со страху. Чиркни по нему, как по спичечному коробку, пускай его зажжется. С удовольствием раскошелюсь на банку эмали для нашей машины.
— Да, мистер Моггерхэнгер, — говорил я, но никаких этих подлостей с попутными машинами не проделывал, разве только они и впрямь того заслуживали и можно было их проучить без всякого риска для себя.
Но Моггерхэнгеру нравилось почесать язык — ну и на здоровье. Если б я принимал его болтовню всерьез, он бы в два счета вышвырнул меня вон, это уж как пить дать, ну, а я просто глядел прямо перед собой, а что у меня на уме, по моей морде нипочем не прочтешь — этому я живо научился и знай твердил одно: «Да, мистер Моггерхэнгер» и «Нет, мистер Моггерхэнгер».
Одно было нехорошо: он без конца рыгал, и оттого в машине всегда воняло. Улыбаться мне не разрешалось, приходилось терпеть. Поначалу ему вроде было из-за этого неловко, раза два он даже сказал:
— Я только тогда и здоров, когда рыгаю, Майкл. Мне не рыгать — все равно что не дышать. — На полном серьезе сказал.
Чаще он усаживался сзади, а на коленях держал портфель и пачку газет. Всякий раз, как приходилось добрый час ждать его у адвокатской конторы, я утыкался в них носом, а тут были все утренние газеты, и теперь я всегда был в курсе новостей и скандальных происшествий, это вроде как стало частью моей работы.
Во время дальних поездок на Моггерхэнгера иногда нападала охота порассуждать.
— Самая большая роскошь в нашей жизни — это когда у тебя не одно жилье, а несколько. Все остальное ерунда. Можно есть хлеб с подсолнечным маслом и ходить в отрепьях, но если у тебя и там и сям свое жилье, да в придачу к нему пяток паспортов, тебе уже никто не страшен. Вот только мне никак нельзя ходить в отрепьях, не то меня ни в грош не будут ставить, и обед поневоле уминаю из четырех блюд, не то подумают — плохи мои дела и хватка у меня уже не та. И ходить всюду пешком или ездить автобусом мне тоже нельзя: с делами не управлюсь, ничего не успею. Но у меня по крайней мере есть квартира в городе, загородный дом в Беркшире, бунгало в Корнуэлле и шале на Мальорке, да еще гнездышко в Илинге и домишко в Кенте. Вот это собственность, Майкл, без дураков. И при каждом жилье — машина. Если мне вдруг изменит удача, всерьез изменит, я могу тихо-мирно прожить на это до конца дней. Жене моей это, понятно, пришлось бы не по вкусу, а моя неженка дочка и вовсе на меня бы взъелась, но уж если до этого дойдет, у меня в Швейцарии припрятана кой-какая мелочишка, хватит, чтоб их утихомирить. Все это у меня взвешено и решено, одного только не знаю: сколько весит мой кулак. Это другим виднее, да они нипочем не скажут, потому как тогда им и костей не собрать. Ты не думай, Майкл, вовсе я не считаю, будто с людьми иначе нельзя. Я не зверь. Одним насилием всего не добьешься, и не всегда оно годится. Прежде я только на него и полагался, а потом вижу — чаще всего оно без надобности. Главное, все знают — рука у меня тяжелая, и этого довольно, все к моим услугам. Иной раз, понятно, приходится накостылять какому-нибудь бедолаге или вспороть шкуру, все равно — за дело или без дела, не то подумают, у меня теперь кишка тонка. Я чем дальше, тем лучше обхожусь крепким словцом да грозным взглядом, об меня всякий обломает зубы, это мне теперь самому себе и то не больно нужно доказывать. Такая уж она жизнь. Меня таким война сделала или, может, война только помогла. Мне тогда было уже под тридцать, и столько за мной числилось всякой уголовщины, даже армия и та отвернула от меня нос. Для меня-то война вовремя началась. А когда кончилась и я увидал, что она с людьми натворила, я подумал: лучше бы ее не было. Такого я не ждал, Майкл. Такого никто не ждал. Но все равно я ею воспользовался — что мне еще оставалось? Таким уж меня сделали — и я сам, и другие. Ты не думай, я своему отечеству не враг. Я не хуже других, такой же англичанин… Ну, может, не до мозга костей. Просто я помогал переправлять кой-какое продовольствие куда следует и устраивать всякие развлечения — без нас нашим клиентам ничего бы такого не видать как своих ушей. А люди-то ведь все на один манер. Недвижимость шла по дешевке — вот я и ухватил несколько лакомых кусков. Дальше — больше, дела мои шли на лад, и теперь, когда иной раз по ночам не спится, я твержу себе: вон, мол, сколько у меня денег, ну, округляю, конечно. Хочешь — верь, хочешь — нет, а это и впрямь успокаивает. Богатство — хорошая надувная подушка, держит на плаву. Если б не все эти деньги, я бы спятил. Но я не спячу, Майкл, дудки, так что смотри не переметнись на другую сторону. В пятьдесят лет, в самом, можно сказать, расцвете я нажил язву — кто ее знает, откуда она взялась. Всю жизнь, стоило мне глянуть на человека, я сразу видел, можно с ним иметь дело или нет. Да только, наверно, меткий глаз — штука вредная, от него у меня за столько лет и разъело нутро. И теперь мне уже сама язва говорит, с кем стоит вести дела, а с кем — нет. Как схватит — не то чтоб невтерпеж, а все-таки, бывает, я здорово ее чувствую. Если погляжу на человека и язва молчит, стало быть, человек подходящий. А схватит — зову подмогу, чтоб силком содрать с него, что требуется. Язвомер у меня первый класс, Майкл. Надо патент на него взять. Может, всякому не худо завести такое у себя в кишках. Умей из всего извлечь пользу, особенно из плохого, хорошее — оно всем помогает, а ты старайся, чтоб тебе и плохое шло впрок. Но не думай, я от жизни получаю далеко не все. Этим и не пахнет. Во-первых, я даже не знаю, чего хочу. Знаю только, чего у меня нет. Можно подумать, это одно и то же, а на самом деле — ничего подобного. Вот нет у меня до сих пор сына. Я, конечно, не ем себя поедом, а все ж нет-нет да и куснет обида. Дочерей полно — правда, законная только одна. А вот сына еще не было, хотя, говорят, от настоящего мужчины как раз дочери и родятся. А у меня их столько всюду порассыпано, и уж я всегда знаю, когда ребенок мой: раз дочь, тут и сомневаться нечего. Если у какой-нибудь моей бабенки родится сын, я точно знаю: обманула меня. И уж я так ее отделаю — сама себя не узнает, ну а настоящему папочке, сутенеру ее, еще не так достанется. Только это все одна трепотня, Майкл. Теперь я редко даю волю рукам, все больше языком действую, но и этого хватает, а уж если не хватит, так я живо научу кого надо уму-разуму.
