Сэм Сэвидж - Стекло

Про меня забыли в Потопотавоке. Считалось, что я там всего на три недели, осенью, официально то есть считалось, но про меня забыли, невзирая на тот факт, что я была тут как тут, у них на глазах, день за днем, чуть ли не два года целых; потеряли меня из виду, так сказать, средь опадающей листвы; на год и одиннадцать месяцев потеряли. Говорю — меня забыли, но это, конечно, сплошная психология, я же не могу, естественно, знать, что там у них творилось в головах. Может, меня и не думали забывать, может, специально не обращали внимания. Два года на меня не обращали внимания, или про меня забыли. Перевоспитывали молчанием, объявили бойкот, мало ли. Но не то чтобы бесповоротно: иногда чересчур даже много обращали на меня внимания, так что нет, не могли они про меня забыть, и Кларенс не забыл, откуда только ни приходили от него открытки — Новый Орлеан, Кей Уэст, Тампа. И в конце всегда: «Привет тебе от Лили». Когда я говорю, что это сплошная психология, я имею в виду исключительно свою собственную психологию. «Два года целых Эдна прожила позабытая и заброшенная» — да, вот такое дело. Как-то ночью группа скаутов развела костер прямо у меня перед хижиной. Попахивало линчеваньем, страшновато. Стоят все у костра, гогочут, горланят, вдруг начинают петь. Потом у двери у моей столпились, и я им открыла, стояла в дверях и слушала, пока они пели: «Путь далекий до Типперери». Некоторые так и заночевали, на хвое под соснами. Встало солнце, и они разбрелись, они кутались в спальные мешки и одеяла и в утренней дымке выглядели, как странствующие монахи. Некоторые, не все, так именно и выглядели, путаясь в одеже, бродя в тумане под деревьями, и вдруг время замерло, как тогда оно замерло, для автомобиля и мальчика, и стали они картиной. Секунда — и снова двинулись прочь, ворча, матерясь. А за собой столько мусора пооставляли, ужас, и на другой день я вышла, все прибрала, пивные банки, бутылки, бумажные пакеты, объедки, все посовала в пластиковый мешок, мешок этот понесла в Ангар и, так и подмывает сказать, что все вытряхнула на пол в столовой, но на самом деле это я только хотела вытряхнуть, из-за безобразия, какое они учинили у меня под дверью. Я все как-то не могла найти, о чем бы таком попечатать в Потопотавоке. Иногда просто перепечатывала из журналов, раз как-то целый номер «Нью-Йоркера» перепечатала, включая объявленья. Может, даже и не раз. Все, что я там печатала, было напрочь лишено смысла. Давненько я не застревала на Потопотавоке, застревала в смысле, что верчу и верчу, ворошу те давние дела в голове, стараюсь разобраться, и никакая это, конечно, не мания. Я и Кларенсу говорила, что никакая это у меня не мания, просто я думаю про все это, и больше ничего. Иногда я плакала из-за всего этого, сидя на ржавом комбайне или, может, на сеялке, не знаю, на опушке сосняка. Найджел еле шевелится. И дыхание, по-моему, участилось, и с присвистом, по-моему. И бока так и ходят, раньше я не замечала. Такой он был, когда я утром вчера проснулась. Пододвинула ему поилку, носиком поближе к голове. Села за кухонный стол, стала чистить и смазывать машинку Поплавской. Попробовала печатать, и тут только уяснила, в чем непорядок: каретка у нее не ходит, защелка, которая должна обеспечивать этот ход, сломалась, и вот все клавиши работают, а машинка, в общем, ни к черту не годится, разве что печатать тексты в одну строку. Напечатала открытку Поттс: «Найджел живет поживает». Больше ничего такого короткого не придумала. Очень мало в жизни такого короткого. Открытка получилась вся чумазая из-за ржавчины и масла. Как будто эту открытку написали пятьдесят лет назад, и, в общем, так оно и есть, в известном смысле. Да, так насчет той истории с взрывом дома. Оглядываюсь назад и думаю: а кто была та женщина? Я будто временно заблудилась, потерялась, сошла с пути, так сказать, угодила в чащобу, или временно у меня зашел ум за разум. И это многое бы объясняло. Спятила, ну, на недельку-другую, нет, не окончательно, не навсегда. «У Эдны не все дома», — мамино высказывание на эту тему. Или, например, когда я все никак не перестаю печатать, а Кларенс все зовет меня, зовет, а потом подходит внизу к лестнице и кричит оттуда: «Ты что? Совсем спятила, Эдна?» И это был нельзя сказать что вопрос. Он, по-моему, заболел. Передвигается, хочется сказать, как тяжко больной, но может так вообще свойственно ходить крысам его возраста, или так свойственно ходить крысам по опилкам. Я раньше не обращала внимания, как он ходит, может, они вообще так ходят. Интересно, как бы сама я ходила по лесу по колено в опилках? Если болен, значит, оттого что наелся краски, скорей всего. Нет, книга не вытанцовывается, получится вводная статья или, может, длинное предисловие.

Я, было дело, выставила новую записку, приклеила рядом с тем, где сказано: КОРМИТЬ КРЫСУ. В нем как бы тонко сквозит мой интерес к Генри Пулу, к его дому, теперь мне это все даже странно самой. Наверно, тут уместней бы сказать: мой тогдашний интерес, и вот он-то, мой тогдашний интерес меня теперь и удивляет, поскольку я не понимаю, буквально, что я тут нашла интересного. Нет, я непонятно объясняю. Ну так вот: предположим, вы думаете, что поймали муху, а потом разжимаете кулак, тихонечко, осторожно, а там, оказывается, ничего нет. Вы изо всех сил сжимали кулак в полной уверенности, что там у вас муха, и все время, все время там ничегошеньки не было, и так это странно, чудно и тошновато, когда вы разжали кулак, и вдруг, здравствуйте, там пустота. А то мое новое объявление гласило: ЛЮДЯМ В СТЕКЛЯННЫХ ДОМАХ НЕ НАДО ЧИТАТЬ ГАЗЕТ. Как мысль, по-моему, вполне глубоко и, главное, озадачивает. Кларенс как-то сказал, что я никогда не сочту глубоким то, что меня не озадачит. Это замечание он кинул, когда я сказала ему, что «Неприкаянные»[20] не глубокая вещь.

Кто-то нажимал, нажимал на дверной звонок. Или лучше так: кто-то звонил и звонил в дверь, точнее передается, какое было ощущение внутри, в смысле внутри квартиры, дверной звонок звенел, дверной звонок дребезжал, надсаживался, и надсаживались голоса под дверью. Теперь стучат. Думаю не открывать. Не открою. Это Джиамати, уверена.

Подошла к окну посмотреть, вдруг мельком увижу кого-то, ну не знаю, мало ли кто это был, если они уходят. Никого я не увидела. Отсюда не видно того куска тротуара, который у самого дома, тут надо высовываться, а высовываться неохота. Может, они еще не ушли. А может, это вообще была Поттс. Но если бы это была Поттс, звонила, стучала, потом к себе в квартиру пошла, я бы услышала, как открылась и как хлопнула дверь. Обычно я Поттс не слышу, пока она шастает по своей квартире, но как она выходит и как уходит, уж это я слышу. А вообще-то рано ей заявляться. Да, тут еще много придется подчистить, и я, наверно, выброшу Поттс.

Я стояла, смотрела вниз, и вдруг почувствовала, что Найджел умер. «Эдну охватило ощущение внезапной смерти у нее за спиной» — вот такие дела. Я обернулась. Он был в пластиковой трубе, внутри, как всегда, и торчал кусок хвоста. Стучу по стеклу, он не шевелится, даже не дрогнул хвост. Лезу, приподнимаю трубу с одного конца. С другого конца вываливается голова. Глаза закрыты, челюсть отвисла, торчат резцы. Поднимаю трубу повыше, чтоб заглянуть внутрь, а он чуть не весь вываливается, висит и болтается. Я его стряхиваю прямо с трубы в пластиковый мешок. От тяжести мешок у меня выскальзывает из рук, падает на пол, бухается с тупым таким, хочется сказать, мертвым стуком, и он выпадает оттуда. Этой трубой и краем ступни — как еще я сумела его затолкать обратно. Сейчас он у меня в морозилке, я его к самой дверце положила. Зачем, чтоб он поверх овощей не лежал?

Вчера в этом их Агентстве — чем больше форм заполняешь, тем больше у тебя возникает проблем. Вопрос: «Где вы живете?» Отвечаю: «В аду». Тут девушка эта спрашивает: «А где это, мэм?» Я постучала себя в грудь, в смысле: «Здесь». То же насчет работы, всегда у них есть для этого специальный бланк, где вы работаете. Раньше я писала: «Нигде», но потом догадалась, что они этот мой ответ воспринимают в том смысле, что я безработная, а это так далеко от истины, прямо обхохочешься. Ну, решила данный пункт обойти, написала: «В сфере обслуживания», и опять не тот эффект, требуют указать фамилию, кто у вас глава фирмы, сказала им: «Я сама», но явно они не поверили. Может, подумали, что я клиентов обслуживаю в кафе? Собирались кого-то отправить со мной, чтобы проводил до дому, но я отказалась. Хотела я им сказать: «Когда у меня ничего не было…» Легко сказать, но факт тот, что всегда у меня что-нибудь, пусть мало, да было. Не хватало пороху, никогда, — ничего не иметь, быть никем.

Если были бы главы у жизней, последняя глава жизни Кларенса началась бы в доме с желто-цветастыми обоями и кончилась вблизи лесопилки в Джорджии. Нас гнало на юг, чуть не до Мексиканского залива, и груженный всеми нашими пожитками наемный трейлер дико мотался на прицепе за собственным микроавтобусом. На каком-то этапе этой поездки Кларенс сравнил наше бегство туда (откуда он, собственно и вышел, пусть не из этих конкретно мест) с залеганием зверя, как говорят о затравленном звере, когда он роет себе яму, чтоб спрятаться. Мы разгрузились на маленькой ферме — просто лачуга, желтые обои, крыльцо осело на сторону, — она принадлежала владельцу аптеки, где нашел работу Кларенс. Окруженная лесом вместо прежних полей, конечно, это была уже никакая не ферма. Вокруг вообще не осталось ферм, потому что истощилась почва, мне Кларенс объяснил, только редкие, в основном обветшалые домики, и те, кто там жил, каждый день мотались черт-те куда на работу. В хвойном лесу было жарко, пыльно. Невысокие деревца стояли чуть не впритык, и с соснами вперемешку попадались чахлые дубы со слишком большими листьями и эвкалипты. Пахло камедью и пылью, а по ночам прямо оглушало жужжание насекомых. По опушке валялась заброшенная сельская техника, какие-то зубья, дышла, колеса, ржавые, перевитые лозой, и лез во все щели подлесок. Каждое буднее утро Кларенс надевал белый халат и катил за двадцать три мили в город, на работу в аптеку, где он и подцепил Лили, она работала в той же аптеке, но ходила в голубеньком, потому что не была фармацевтом. Обои были бледно-желтые, в густожелтых цветах, одни и те же по всем комнатам. Когда мы въехали, они кое-где поотставали, и Кларенс подправил дряблые куски, и еще долго он их подтягивал, и в результате потом они прорвались и клочьями свисали со стен. Он много лет прожил в этом доме, Кларенс, сперва со мной, потом с Лили, а потом, когда я вернулась из Потопотавока, со мной и с Лили. Там он перестал быть писателем и умер между этим домом и городом, когда потерял управление и врезался в грузовик, припаркованный возле лесопилки. Когда мы жили в этом доме только вдвоем, он еще продолжал себя называть писателем, показывал гостям свою книгу, журналы со своими рассказами, хотя, по-моему, сам не верил, что снова сможет писать. Не помню, чтобы я там печатала. Я думала иногда — интересно, а он еще называет себя писателем, когда уже я уехала, или это он исключительно для меня старался? Хотя — может, он и называл, мало ли, ведь абсолютно никто кругом не мог догадаться, что это вранье. Точно не знаю, Кларенс умер в машине или в больнице. Зато уж что точно, какое-то время он лежал мертвый в больнице. Эту книгу можно бы назвать «Книга страданий». И теперь я страдания Кларенса имею в виду. Если бы вдруг он это прочел, он сказал бы: «Все остроумия подпускаешь?» Причем, имея в виду, конечно, что я подпускаю иронии.