– Это неплохо. Роза Борисовна, – одобрительно заметила Анна. – Остроумно, по крайней мере. Конечно, если вы это рассказываете в гимназии, ученики вряд ли вас понимают. А вы верите в Люцифера?
– Я думаю, это Старший Сын, – ответила Роза. – Там же семья, там – целое кодло…
Она сильно закашлялась, продолжая прижимать к груди красную тетрадь.
– Вы здесь прочтёте… Я решила вам это отдать… Прочтите на досуге и скажите мне о ваших впечатлениях. Тут почти всё. Приходите, когда прочтёте, поговорим, я вам расскажу всё, что вы хотите знать про наше прошлое, про девочек, про глупость, которую мы тогда сделали… Возьмите, – и она протянула Анне красную тетрадь.
Анна, помедлив, взяла тетрадь.
Но вернуть её автору ей уже не довелось.
Красная тетрадь. Записки Розы
Эту тетрадь в тёмно-красной обложке, исписанную классическими фиолетовыми чернилами, ровным, твёрдым-чётким почерком, Анна долго не решалась открыть. Там пульсировала опасность, тяжесть и одновременно – свет, тяжёлый и опасный, тёмно-красный свет. Анна прочла эту тетрадь за три часа, прочла только один раз и более никогда в жизни её не открывала.
Красная тетрадь подарила ей несколько мгновений чистого ужаса, о котором она потом даже вспоминать не хотела. Три часа времени она провела внутри чужого космоса, внутри чужого, острого и разъярённого разума, и этого было достаточно. Впоследствии Анна никому эту тетрадь не давала и ни с кем не обсуждала её содержимое. Единственным её желанием было как можно скорее забыть прочитанное.
Но забыть не удавалось. Красная тетрадь впечаталась в память с тем злым шипением, с каким раскалённое железо прижаривает живое мясо. Главный пункт помешательства Розы был чужд Анне, никогда не испытывавшей желания усиленно размышлять о личности Творца и тому подобных удалённых от жизни предметах, но тем силён безумец, что в экстатическом порыве он делает чужое своим и далёкое близким, тем он и заражает, что соединяет несоединимое в одной голове, в одной душе… ведь безумие – это революция из одного человека.
Впрочем, была ли Роза подлинно безумна? Анна сомневалась в этом. Так было, конечно, проще всего – пожать плечами и забыть писания сумашайки, с удовольствием почувствовав твёрдые и хорошо охраняемые границы собственного разума. И хуже всего было увлечься путём автора красной тетради, пойти вместе с ним. Хорошо охраняемые границы растворялись, впуская лютую еретическую контрабанду..
Роза писала почти без помарок и выражалась ясными, простыми словами, отчего становилось ещё хуже. Некоторые места красной тетради вызывали особую, ментальную пюшноту —Анна не хотела бы когда-нибудь испытать это вновь. Красной тетради так и суждено было остаться у Анны навсегда. Несколько раз она давала её читать, и каждый раз с одним и тем же результатом – никто из читателей не вымолвил о прочитанном ни слова, а когда Анна спрашивала напрямую, смотрел ошарашено, как бы не понимая вопроса.
Сначала Анна хранила тетрадь в ящике письменного стола, но затем обратила внимание на то, что в этом месте завелась какая-то зона несчастья: слишком быстро перегорали, да ещё с грозовыми вспышками, настольные лампы; исчезали мелкие предметы, бесследно таяли визитки и квитанции, да и резкая боль в левом виске стала регулярной, стоило только сесть за стол. Тогда Анна обернула тетрадь в пищевую фольгу и сунула в бельевой шкаф: и ничего, никаких аномалий. Там красная тетрадь, надо думать, лежит и сейчас. Автор, разумеется, знает весь текст красной тетради – ещё бы не знать! – но, щадя читателя, особенно его левый висок, бдительно охраняя его душевный покой, намерен обнародовать только избранные фрагменты, поскольку духовное здоровье автора, без преувеличения, феноменально, чего никак нельзя сказать наверняка о его читателе.
«Начну с самого простого: наступает моя очередь. Или очередь меня? Как это сказать по-русски? И почему-то с утра в голове играет дешёвый мнимо-экстатический вальс из какого-то их сериала. Драгоценное содержимое моей головы, лихо вращаясь, пузырится какими-то дикими формами чужого мусора. Музыка, отдельные фразы, картинки. Да, Солярис, Солярис, каша из разума и пустоты. Я понимаю, что уже скоро. Скоро. Интересно, как они это устроят? Изящно или примитивно? „Дупло, где ворон складывает крылья, поток, где неизменны три струи, и ты, кто остановит дни мои, в единый ствол, в последнее усилье…» Как там дальше? „Мешок, что отложили для меня, убийца, что спускается по сходням…»[2] . Это моё? Нет? Собственные стихи забыла, и хорошо: я же их нарочно перестала записывать, когда поняла, как важно быть осторожной. Я хитрила, петляла. Подруга моя, дорогая Лиличка, не понимала, для чего я подворовываю в магазинах. Ругала за цинизм. А я-то знала, что нарушающий одни законы делается неуязвим, когда нарушает абсолютно другие, – путает ведомства, сбивает отчётность. Небесная канцелярия – тоже канцелярия! Для врагов народа в своё время было одно спасение: совершить реальное уголовное преступление, а они не додумались. Я додумалась. Моё „дело» всё время переходило из рук в руки – из лап в лапы? из крыльев в крылья? – и наказание то запаздывало, то настигало вовсе не меня. Кого-то невиновного. Так бывает – путаница в исполнении человечьих судеб несомненна. „Бог не умер, а только сошел с ума…» А какая там рифма была?
Господи, неужели „Кострома»?
Не помню. Может, и не Кострома, а Колыма. Но что-то русское.
Россия это вещь. В России ещё так много действительности!! Крупной, нажористой, дурно пахнущей, аппетитной действительности. Они этого ничего не понимают, аборигены. Я понимаю. Но мне туда, в действительность, уже никогда не попасть. Я очерчена – вокруг меня ментальная пустыня, моя пустыня. Пустыня, звёзды, ночь, тишина. Я полежу на песке и пойду дальше, сама себе странник и верблюд несущий.
Да, пришлют убийцу и не предупредят. Почему-то мне кажется, что это будет быстро и сразу. Не болезнь. Не безумие. Что-то иное.
Но я не готова еще. Мне следует записать кое-что – для порядка. Я всегда любила порядок. „Приключилась на твёрдую вещь напасть». Что, разве это я написала? Если и не я, то почти что я».
«Я Роза Штейн, хотя это ничего не значит. Я решила записать некоторые ходы своих мыслей. Вот и всё. Кто это прочтёт, мне безразлично.
Ведь это всё равно – опубликовать книгу тиражом сто тысяч или исписать одну-единственную тетрадь. И то и другое будет принято к рассмотрению. Будет. Я знаю. Я знаю даже, что можно и ничего не писать, только думать, а можно и не думать вовсе – весь человек, каждый человек от рождения до смерти принят к рассмотрению.
Как звук или изображение жалкая человечья техника переводит на цифру, так они переводят человека на свой язык.
Так что им я известна. Я пишу не для них. Я пишу для тех, чья жизнь ещё находится в фазе соединения с материальным носителем. Для экспериментальных существ, воображающих иногда, что кого-то интересуют их счастье или страдание.
Для низов, для заключённых, для «терпил» творения. Для людей. Для воображаемых людей, которые эдакими пёстрыми облаками сейчас колышутся перед моим мысленным взором. Потому что никто этого читать на самом деле не будет, а если и будет, то это всё равно – нет ничего более фантастически ненужного людям, чем то, что я хочу написать. К тому же я пишу голыми смыслами и не умею рисовать обольстительные картинки, а им нужны картинки. Весёлые картинки, страшные картинки. Ещё им нужны любовь и жалость, а у меня ни любви, ни жалости нет. Я дочь пустыни, где нет таких источников. Любовь и жалость – это для вечно мокрой Алёнки…»
«Самой загадочной мыслью, когда-либо пришедшей в голову человека, была мысль о существовании доброго и справедливого Бога, а самым поразительным явлением в человеческой истории – упрямство, с каким человек защищал и оправдывал этот фантомный образ. Впрочем, можно ли это называть мыслью? Ни одна мысль не продержалась бы так долго, и ни один образ не передавали столько веков из рук в руки. Значит, тут «горячая точка», тут, на этом месте, ловят человеков и тут не одна чья-то голова вскипала. Трудились всем миром! Сколько изворотливости, сколько хитрости, сколько таланта ушло на эту мечту-химеру.. Так поступают только страстно влюблённые, когда вопреки очевидности желают удержать в своём сердце желанный предмет, и главное – заветное к нему чувство.
Человек влюблён в Бога! Влюблён, как глупая женщина, наделяющая возлюбленного всеми существующими и несуществующими достоинствами! Он и благ, и всеведущ, и всемогущ, и вездесущ, и совершенен, и прекрасен. Он податель всего… „Пусть мне докажут, математически докажут, что истина вне Христа – я останусь с Христом, а не с истиной», – воскликнул ФМ. Разве же это голос разума? Это голос любви. Может, для того и были налеплены куклы из праха, чтоб умную и холодную Вселенную вдруг пронизал дурацкий и трогательный вопль любви? Неистовой, безрассудной любви. Жаждущей и ждущей ответа.
