— Что-то они долго. — Я не имел представления, сколько времени она тут сидит, хотя в ее рассказе события были расписаны чуть ли не по минутам. Она шевельнулась на скрипучем диванчике, и я понял, что трагедия ей уже прискучила. Она окинула меня рассеянным взглядом и в первый раз с тех пор, как я пришел, увидела, что перед ней ее родной сын, а не просто слушатель.
— Ну и наломал же ты дров, — сказала она.
Я неторопливо потянулся и, отвернувшись от нее, коротко подтвердил:
— Похоже на то.
— Слава богу, что хоть она об этом не знает, — сказала матушка. Потом минуту или две молчала. Ей, по-моему, вовсе не хотелось обсуждать мои провинности, но она все же заставила себя сказать:
— Почему ты не послал мое письмо?
— Да послал я его. Я уж говорил отцу. Я его просто переписал, вот и все. — Вообще-то у меня была придумана вполне правдоподобная история на этот счет, но я чувствовал себя зверски усталым, и мне было на все наплевать.
— А зачем тебе понадобилось его переписывать?
— Чтобы исправить ошибки. Ведь без ошибок-то к нему должны были гораздо внимательней отнестись. Меня начинало злить, что она говорит в такую минуту об этих пустяках.
— Ну, не всем же быть Шекспирами, — сказала матушка, надеясь пристыдить меня. Она глянула на мой стоящий у стены чемодан. По ее спокойствию я догадался, что она уже видела его, но решила не заводить об этом разговор.
— А что ты наплел Артуровой матушке про сестру? — уже гораздо строже спросила она.
— Да это была просто шутка, — ответил я, даже не стараясь, чтобы мой ответ прозвучал убедительно. Я не знал, как ей стало известно про историю с сестрой, — да и знать не хотел.
— Странные у тебя шутки. А зачем ты сказал мне, что она сломала ногу?
— Так откуда же я знал, что ты ее знаешь?
— Оно конечно, откуда бы тебе знать, кого я знаю, а кого нет, — сказала матушка. — Она мне просто позвонила. А теперь объясни-ка, пожалуйста, что ты сделал с джемпером.
Ну вот, и это выплыло. Однажды Артурова мамаша дала мне красный джемпер — для моей сестры. Я таскал его целый день по городу, а вечером оставил в автобусе.
— Подарил Барбаре, я тебе про неё рассказывал. Рассказывал, да не все. Ты, например, не рассказывал как выдал ее за свою сестру у ворот кладбища. Когда был там с Барбарой. Ну, так или иначе, они обе придут к нам завтра на чай. И тебе, стал'быть, придется купить новый джемпер.
Я решил сказать ей. Она видела чемодан и, наверно, поняла, в чем дело, но мне хотелось, чтобы все было абсолютно ясно.
— Завтра меня здесь уже не будет, — объявил я.
Матушка резко выпрямилась и поджала губы, безуспешно пытаясь скрыть мгновенное потрясение. У нее был такой вид, будто я ее ударил.
— Я бы уже уехал, если б не бабушка, — как можно мягче сказал я.
— От себя ведь не уедешь, Билли, — окинув меня долгим жалостливым взглядом, нетвердо выговорила матушка. — И все свои неурядицы человек возит с собой.
Образная речь была настолько ей несвойственна, что я заподозрил ее в тайном изучении моих злосчастных календарей.
— И все же я уеду, — упрямо сказал я. — Я тебе говорил, что уеду, и уеду.
Двустворчатая дверь плавно распахнулась. В коридор, походкой знаменитой киноактрисы, вышла медсестра. Она остановилась возле матушки и спросила ее, как бы стараясь осторожно разбудить:
— Миссис Сайрус? — Матушка испуганно вскинула на нее глаза, и она сказала: — Будьте добры, пройдите туда. — Зараженный ее формальным участием, я вытянулся и замер, словно по команде «смирно». Матушка медленно встала и ушла с медсестрой за двустворчатую дверь. Меня обуял обессиливающий страх, и я присел на диванчик. Потом, сжав руки в кулаки, несколько раз повторил: «Только без сцен, только без сцен, только без сцен!» А потом торопливо прикинул, не уйти ли мне прямо сейчас. Но я уже знал, что не уйду. Растерянно постукивая по полу ногой, я вытащил газету, засунутую кем-то в щель между сиденьем и спинкой диванчика. Под колонкой новостей там был нарисован маленький мальчишка, и я бездумно прочитал: «Скажите, миссис Болтли, а где у вас хранится то слово, за которым вы, как говорит папа, никогда не лезете в карман?» Я отшвырнул газету и начал медленно прохаживаться по коридору, ставя носок вплотную к пятке. Только без сцен!
Матушка вернулась через несколько минут; она держала свою сумочку обеими руками, и на лице у нее застыло выражение скорбного достоинства. До дверей ее провожал сосредоточенно-серьезный врач, и все это напомнило мне слащавую сцену из телевизионной передачи. Не в силах избавиться от этого видения, я горячо взмолился: «Господи, ниспошли мне хоть какие-нибудь чувства, но избавь от сцен!»
— Твоя бабушка скончалась в двенадцать часов четырнадцать минут, — как бы делая официальное заявление, сказала матушка. Я хотел сказать «Мне очень жаль», но промолчал, сообразив, что эта реплика — да, любая другая — прозвучала бы по-идиотски. Со словами «Ох, меня что-то ноги не держат» матушка опустилась на диванчик. Я сел рядом и, понурив голову, принялся считать пятна на своих замшевых башмаках. Никаких чувств я по-прежнему обнаружить в себе не мог — решительно никаких.
— Она отошла в мире, — проговорила матушка, сразу же начиная новую серию возвышенных воспоминаний, и я ошарашенно восхитился ее умению выбираться из житейских драм на костылях пошлых словесных штампов. Впрочем, нет, я не только восхитился, но и обрадовался, с удовлетворением думая: «Вот, и они все не лучше меня, они тоже ничего не чувствуют, а только языком болтают». Но в глубине души я знал, что не прав.
— Хочешь с ней проститься? — спросила матушка.
— Нет, — ощущая страх и стыд, пробормотал я.
— Что ж, мы должны стойко перенести это несчастье, — вздохнув и натягивая перчатки, сказала матушка. Она посмотрела на противоположную стенку, и я опять небольшой паузы матушка закончила: — И перед кончиной она прошептала: «Джек, Джек, о чем ты думаешь?»
И она умерла со слюнявой улыбкой на губах, и никому до нее не было дела. Никто не способен думать о других. А эти тетки, которым якобы все известно про жизнь и смерть, — они, как и я, тоже ничегошеньки не понимают.
— Я бы выпила чашку чая, — сказала матушка, — у меня с полпятого маковой росинки во рту не было.
— Да-да, тут есть буфет, — откликнулся я, суетливо помогая ей подняться с диванчика. Но она встала сама, и мы пошли к двери.
— Надо позвонить мистеру Крабраку, — сказала матушка. Я давно уже, с тех пор как бабушка заболела, боялся этого, и твердо решил не допустить, чтобы ее хоронили Крабрак и Граббери.
— А зачем нам Крабрак? Лучше обратиться в Кооперативное похоронное бюро.
— Почему? Разве у них дешевле? — спросила матушка. Она сразу же устыдилась своего вопроса и закончила его почти шепотом — так у собаки прерывается голос, когда ее резко дергают за поводок.
— Не в этом дело, просто Кооперативное бюро в тыщу раз лучше, — ответил я.
Мы вышли в холл. Буфет был еще открыт. На окантованном алюминиевой полоской прилавке виднелись бледно-сизые круги от стаканов с молоком. Буфетчица налила мне жидкого чаю в чашку с синими буквами СГБ — Страхтонская городская больница. Я отнес чай матушке и сходил в приемный покой за своим чемоданом. Поставив его прямо перед матушкой, я сел рядом с ней на лавку. Многоумные тетки уже ушли. В дальнем углу холла потерянно сидел какой-то бродяга с перевязанной ногой, прикрыв ее полой грязного плаща.
— Нет, не могу, — сказала матушка и, поставив чашку на пол, принялась теребить свое обручальное кольцо.
— Когда ты уезжаешь? — спросила она.
— На ближайшем поезде, — ответил я. И мягко добавил: — Мне обязательно нужно сегодня уехать, чтобы в понедельник утром встретиться с Бобби Бумом.
— У тебя ведь, наверно, нету денег, — сказала матушка и открыла сумочку.
— Несколько фунтов есть, — в первый раз покраснев, отозвался я. — Мне удалось сэкономить. — Чувствуя замешательство, я сказал, чтоб поскорее все это завершить: — Поезжай-ка ты домой. Таксист обещал подождать.
— Мне сначала надо подписать кой-какие документы, — сказала матушка. Она посмотрела вниз на чашку с чаем. — Мы не привыкли много говорить — («ну, это-то, положим, прямая ложь», — подумалось мне), — но ты нужен нам дома, сынок.
От ее коллективного «нам» мне стало не по себе.
— Я иногда буду к вам наведываться, — пообещал я. И сразу же в приступе мгновенного великодушия добавил: — Мне надо уладить свои дела с Бобби Бумом, а на воскресенье я обязательно приеду.
Матушка молча покачала головой.
— Ну, мне пора, потому что неизвестно, когда отходит поезд, — сказал я. — Таксист тебя подождет. — Я потоптался перед матушкой, пытаясь сказать ей заранее заготовленные для этой минуты слова, но не смог их выговорить. Тогда я повернулся и медленно пошел к выходу, делая вид, что мне очень не хочется оставлять ее одну. У двери я уже думал о бабушке словами из амброзийской газеты «Ежедневная смесь»: МИССИС БУТРОИД ВСЕМ РЕЗАЛА ПРАВДУ-МАТКУ В ГЛАЗА. ЛЮДИ ПОБАИВАЛИСЬ ЕЕ ОСТРОГО КАК БРИТВА ЯЗЫКА. НО ПРИШЕЛ ДЕНЬ, КОГДА ОНА ПОПАЛА В БОЛЬНИЦУ …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Господь пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться…
