— А мать? — обвел глазами комнату Сергеев. — Где она?
— Она, пап, на работе. Ночное дежурство у нее. Давай я сбегаю. Ух и обрадуется!
— Сбегаешь?.. Не надо. Как ночью-то, кто ее заменит там? Уж до утра подождем.
Рассматривая медали на отцовской гимнастерке, Станислав сыпал вопросы:
— А ты насовсем приехал, да? И без погонов ходить будешь? А наган у тебя есть? А танк свой где оставил?
Геннадий, накрывая стол, с важностью рассказывал о себе:
— Работа у меня идет. Ничего идет. Мастер даже сказал: хорошо. Вот посмотреть можешь, какие табуретки ладим. Это я домой одну притащил. Сам делал. Посмотри-ка… Стой, стой. Да ты седым стал? Это почему же, а?
Отец смущенно потеребил волосы.
— Война, сынок…
Прошло несколько дней. Однажды вечером, беседуя с женой, Петр Павлович сказал:
— Перевертывать все надо.
— Это как же перевертывать?
— Обратно в порядок приводить.
— Это верно, — вздохнула Клавдия Дмитриевна.
— Вот и я говорю… Ну что ж. Во-первых, корову купим. По демобилизации меня полк деньгами снабдил как надо. Во-вторых, Геннадия — в школу. Была нужда — работал, теперь — учиться.
Купили корову. Петр Павлович взялся за топор — тесал, рубил, ремонтировал хлев. Соседки, проходя мимо сергеевского двора, останавливались и умильно качали головами:
— Вишь, хозяин пришел.
Перед сном выходил Петр Павлович на улицу. Яркие отсветы пламени неугасимых тагильских печей подпирали звездное небо. Гудели заводы, глухо шумел рудник. И, вслушиваясь в мерное ночное дыхание города, Сергеев тихонечко — для себя, для души своей — улыбался:
— Жмем, братцы-воины, жмем…
Через две недели после приезда, не выдержав срока отпуска, отправился на родной Высокогорский рудник. Старые друзья-приятели окружили, зашумели:
— Явилась, солдатская душа!.. Не утерпело сердце-то?.. А ну, дай поглядеть, каким ты стал.
Всматривались в широкоскулое моложавое лицо, хмурились на седину, дружески мяли сильное статное тело.
— Расскажи, как воевал-то.
— Да что рассказывать? Обыкновенно.
— Все же. Бывал, например, где? Кем служил?
— Служил я вначале пулеметчиком. После — на танке, механиком-водителем. А еще после — на самоходке. Бывал в Германии. Кенигсберг, скажем, — слышали про такой? — штурмовал. А потом японцев бил. Порт-Артур занимал. Вот. А как у вас?
— Нет, ты посолиднее расскажи, поподробнее…
Спросы да расспросы, сказы да рассказы. Потолковать о многом хочется. Однако Сергеев поспешил к экскаваторам. У одного из них, на котором еще пятнадцать лет назад начинал работать, встретил его машинист Николай Васильевич Бессольников.
— Что, Павлыч? Забыл, наверное, машину? Сразу-то, поди, не справишься.
— А вот посмотришь. Дай-ка сяду.
Залез в кабину. Ноги привычно опустились на педали поворотного контроллера. Правая рука нажала рукоять подъемного, левая толкнула вперед рычаг напорного контроллера. С грохотом и скрежетом ковш врезался в рудную залежь.
Много месяцев водил Сергеев на фронте боевые машины. Была в них грозная, напористая сила. Сминая все и все преодолевая, прошли они по землям Белоруссии, штурмовали прусские твердыни, одолели дикие горы Большого Хингана… Но сейчас, сидя в кабине экскаватора, Петр Павлович в этой машине почувствовал другую, особенную силу. В ней тоже были непоборимое упорство и тяжелая мощь, перед которыми, дрожа, расступилась гора. Но в грохоте громоздких шестерен гремела торжествующая песня работы, труда…
Возбужденный, он выключил мотор и, широко улыбаясь, подошел к Бессольникову:
— Видел? А говорил — не справиться. Дай срок. Мы этой машиной еще такое сотворим!..
В первый же день работы Петр Павлович задание перевыполнил. Вскоре его перевели машинистом на мощный экскаватор, махину весом в 175 тонн, с 12-метровой стрелой, с ковшом объемом почти четыре кубических метра. Помощником поставили Сергея Мамонова. Петр Павлович — сам член партии, — узнав, что Мамонов комсомолец, обрадовался:
— Вот! Экипаж у меня теперь коммунистический. Покажем класс работы.
Экипажем он по солдатской привычке называл бригаду.
Бригада, действительно, показала класс. Заалели в экскаваторном цехе «молнии»: экскаватор Сергеева дает рекордные выработки, экскаватор Сергеева систематически перевыполняет программу.
Петр Павлович радовался. Но помощнику своему говорил:
— Это, Сергей, еще не все. Будем выжимать больше.
Он учил Мамонова мастерству. «Любить машину, знать ее и расчет постоянный иметь: что, как, когда и сколько — вот что машинист должен делать. И душу в дело вкладывать, болеть за работу надо». Экскаватор — машина сложная. Только моторов на этой машине четырнадцать штук. Во все вникать надо, за всем следить требуется, все в порядке содержать.
Товарищи шутят:
— Ты, Павлыч, скоро в белом костюме да в галстуке работать будешь. Такую чистоту развел.
— А что ж. Если буду, так не замараю.
— Знаем.
— Обождите, скоро и ваши заблестят.
Цеховое собрание обсуждало Закон о пятилетием плане. Первом пятилетием плане после войны. Закончился доклад, и поднялся Сергеев.
— План этот, — сказал он, — как раз то, о чем мы с вами в мечтах загадывали. И, право, радостно становится, как подумаешь, что будет, когда мы его выполним. Дело наше, кровное. Я, к примеру, от имени своего экипажа беру обязательство ежемесячно выполнять программу не ниже чем на сто двадцать процентов.
— Круто Павлыч берет, — качали головами экскаваторщики. — Но отставать от него не след. Потягаемся!..
Первым делом Сергеев взялся за транспортников. Добился, чтобы составы, подаваемые к экскаватору, состояли не из трех, а из четырех думпкаров. Насел на паровозных машинистов:
— Вы мне простои не делайте. Давайте так: работать так работать. Чтобы паровозы бегом бегали.
За три последних месяца бригада выполнила программу в среднем на 132 процента. И железнодорожники подтянулись. А Сергеев все не унимается:
— Это еще не то. Вполне можно больше делать. Вот дайте мне четыре паровоза — мой экскаватор шесть норм сделает.
За войну истосковалась душа по работе. Не потому, что бездельничал, нет. Не остывала в нем страсть к труду, и, честно выполнив свой долг на фронте, он сейчас с головой ушел в мирную работу, словно пловец, который после изнурительного бега по жаре бросается в бурную прохладную реку и, наслаждаясь любимой стихией, упрямо и весело борется с волнами.
Энергии у Петра Павловича много. Ее хватает и на служебные, и на домашние дела. Рудник помог демобилизованному воину: выделили ему в хозяйство свинью и цыплят, помогли приобрести для ребятишек обувь и одежду. Петр Павлович срубил новый хлев, засадил с Клавдией Дмитриевной огород.
Недавно его выбрали председателем цехового комитета профсоюза. Хлопот прибавилось, но они Петру Павловичу любы. Именно в них, в неисчислимых будничных делах находит он радость жизни.
— От хлопот у меня даже седых волос стало меньше, — улыбается он. — Серьезно говорю. Вот гляньте-ка, убедитесь.
С личным временем Сергеев не считается. Собственно, это, пожалуй, не верно. Дело в том, что трудно установить грань, которая отделяла бы у него личное от общественного. Все, что делается вокруг него, он считает своим кровным делом. Все, что он делает сам и для себя, он делает и для других, для общества. Острым взглядом рачительного и требовательного хозяина наблюдает Петр Павлович и за домом, и за своей машиной, и за всем цехом.
Если он заметил грязь в каком-нибудь экскаваторе — машинист уже знает: будет взбучка, начнет Сергеев «красить». Пришел он на собрание партийного актива — коммунисты ждут: если Сергеев начнет критиковать, то виновному не поздоровится, кто бы он ни был, рядовой ли рабочий или секретарь райкома. Ухудшилась работа столовой — экскаваторщики идут к Петру Павловичу: он поставит на ноги весь отдел снабжения, а, если понадобится, и до управляющего дойдет, но положение выправит. Увидит машинист паровоза, что появился вблизи Сергеев, — торопит бригаду:
— А ну, кончай курить. Хозяин идет!
(«Уральский рабочий», 3 августа 1946 г.)
Уже давно затих традиционный вечерний перезвон чайных ложечек в стаканах, угомонились все жильцы, и Екатерина Елистратовна, хлопотливая и приветливая хозяйка тагилстроевской гостиницы, пожелала людям спокойной ночи. Можно было передохнуть.
Я стоял у окна. Соседние дома, притушив огни, темной стеной загораживали город. Лишь по-всегдашнему приглушенно-трепетному полыханию ночного неба угадывалось могучее дыхание индустриального гиганта. Поглядывая на расплывчатые бегущие отблески пламени на облаках, я устало и невнятно ощущал в себе ту горделивую радость, что всегда входит в мое существо в этом городе.
