Поездка в Фудзиёсиду удовольствия не доставила. Большая часть дороги, которая от городка Субасири через перевал Кагосака шла на север, петляя вокруг озера Яманака, пришлась на крутую горную дорогу без покрытия, граница с префектурой Яманаси проходила по гребню Кагосаки.
Предоставив Кэйко и Риэ вести свои женские разговоры, Хонда, как ребенок, сосредоточенно смотрел в окно. Было большой удачей, что с ними оказалась Кэйко — это защищало его от жалоб жены. Риэ напоминала бутылку с пивом, которое, как только открывали пробку, пеной выливалось наружу. Сегодня с утра она не соглашалась возвращаться в Токио на машине, твердила, что с детских лет не приучена к таким длинным, бессмысленно дорогим поездкам.
Эта же Риэ, разговаривая с Кэйко, была мягкой, даже милой.
— Что, почки вас не беспокоят? — без церемоний спросила Кэйко.
— Беспокоят, но когда спрашиваете вы, мне сразу становится лучше. Странно, правда? Вот когда муж делает вид, что его беспокоит мое здоровье, я сержусь.
Может быть, это была маленькая хитрость, но Кэйко не стала защищать Хонду:
— Что делать, господин Хонда человек рациональный.
На горах с северной стороны кое-где еще лежал снег. Смерзшийся, местами провалившийся, он выглядел как растянутая змеиная кожа. Этот снег напоминал кожу на руках Риэ, после того как спал отек.
Однако сейчас Риэ можно было вынести. Хонде было даже удобно находиться там, где до его слуха долетало все то, что женщины говорили о нем (пусть даже одна из них собственная жена).
По другую сторону перевала местами еще лежал снег, берег озера Яманака, где рос редкий лесок, точно мятым шелком, был покрыт настом. Сосны пожелтели, и ярким был только цвет воды в озере. Белая кожа Фудзи — источник здешней белизны — блестела, словно смазанная маслом.
До храма Сэнгэн они добрались к половине четвертого. Хонда испытал неприятное ощущение, наблюдая, как трое их попутчиков выходят из черного «крайслера» — ему показалось, что он видит оживших мертвецов, появившихся из черного гроба. Хотя утром все следы вчерашней ночи были тщательно стерты, но все равно, если эти трое случайно оказались заперты на некоторое время в тесном пространстве, то у них в памяти должен был скопиться мутный осадок — это как при водянке: сколько ни делай проколов, вся вода не выйдет. Лежащий на обочине снег слепил глаза, и все трое растерянно моргали. Макико все-таки гордо выпрямилась, а бледная вялая кожа Иманиси была просто омерзительна. Этот человек понял, что у него нет ничего общего с трагической красотой чувственных фантазий, о которых он вчера гордо повествовал, и Иманиси старался всячески скрыть это.
Хонда, во всяком случае, видел. Человек, которого он знал, и человек, которого невольно увидел, оказались на границе мира и его изнанки. Макико посмотрела на огромные каменные храмовые ворота, на которых в рамке было вырезано «Гора Фудзи», достала тетрадь, в которую записывала стихи, и вынула прикрепленный к ней лиловым шнурком тонкий карандаш.
Вшестером, помогая друг другу, они шли по мокрой дороге к храму. Остатки снега в лучах проникавшего сквозь деревья солнца выглядели торжественно. На ветвях старых криптомерии, ронявших на остатки снега свои коричневые иголки, собирался рассеянный свет, кое-где словно стелился зеленоватый туман. Впереди на дороге показались красные ворота-тории, окруженные не растаявшим снегом.
Признаки божественного вызвали у Хонды воспоминания об Исао. Он снова посмотрел на Макико. Божественная сила изменила ее, казалось, в ее глазах не осталось ничего от той ночи. Может быть, Исао, которого любили эти изменчивые глаза, они же и убили.
Кэйко чувствовала себя прекрасно, она всему находила место в общей картине мира:
— Красиво. Великолепно! Так по-японски. — Эти безапелляционные суждения выводили из себя Макико, и она с раздражением взглянула на Кэйко. Риэ наблюдала это со стороны с чувством победы, которую она смиренно уступала другому.
Госпожа Цубакихара своей нетвердой походкой напоминала журавля, ковылявшего с печально поникшими крыльями. Она безразлично отодвинулась от Иманиси, который собирался ей помочь, и пошла рядом с Хондой. Ей было не до стихов.
Ее печаль сегодня была другой, слишком чистой, это даже тронуло Хонду, он взглянул сбоку на ее потупленную голову и вдруг встретился глазами с Макико, смотревшей на Цубакихара с другой стороны. Макико, как обычно, искала на этом печальном, озаренном ярким светом женском лице свое вдохновение. И возникло стихотворение.
Когда они дошли до священного моста, где дорога к храму пересекалась с дорогой на гору Фудзи, госпожа Цубакихара, запинаясь, обратилась к Хонде:
— Простите меня. Я как подумаю, что мы идем к храму на Фудзи, так мне кажется, что там меня с улыбкой встретит Акио. Он так любил Фудзи.
Эта женщина со своей печалью походила на пустую, заброшенную, открытую всем ветрам беседку: печаль, как ветер, свободно продувала ее опустошенную душу. И еще она была странно покорна. Впалые с упавшими на них прядями волос щеки, на которых выступили следы разрушений, оставленные не находившим себе места, сметавшим все на своем пути духом, стали прозрачными, словно бумага. Казалось, что сквозь них спокойно, свободно, как дыхание, струится печаль.
Глядя на нее, Риэ забыла о своих болезнях и вела себя как абсолютно здоровая. И Хонде даже начало казаться, что жена выдумывает себе болезни, в том числе и отечность.
Наконец вся группа подошла к большим, высотой более пятнадцати метров священным воротам, окрашенным в алый цвет, и сразу за ними паломники увидели окруженную сугробами грязного снега крытую сцену для праздничных мистерий, а по ту сторону были ворота с башней. С трех сторон сцены между столбами была натянута священная вервь, солнце, посылая лучи сквозь ветви высоких криптомерии, освещало молитвенные полоски. Лежащий кругом снег отражал свет, и вся сцена, и даже потолок с прямоугольным орнаментом, были ярко освещены, а лучи, добравшиеся до белых, слабо колыхаемых ветром священных полосок, просто слепили.
Эти девственно белые полосы бумаги на мгновение показались Хонде живыми.
Слезы у госпожи Цубакихара потекли ручьем. На это как-то никто не обратил особого внимания.
Женщина, словно преследуемая страхом, бросилась в храмовый зал, который охраняли вырезанные рельефы львов и драконов, простерлась на полу и зашлась в рыданиях.
Хонду не удивляло, что печаль этой женщины не может излечить минувшее после войны время. Ведь он своими глазами видел вчера тайный способ, каким она воскрешала свою печаль, придавала ей остроту свежести.
На следующий день в отсутствие Хонды из Ниноока в Готэмбе позвонила Кэйко. У себя дома Риэ, уставшая от приема гостей, лежала в постели, но, узнав, что звонит Кэйко, подошла к телефону.
Оказалось, что сегодня в Готэмбу одна приезжала Йинг Тьян.
— Я пошла гулять с собакой, смотрю, у вашего дома бродит девушка. На японку не похожа. Я ее окликнула, она говорит: «Я из Таиланда». Она получила приглашение от вашего мужа, но в тот день по разным причинам никак не смогла приехать и приехала сегодня, думала, все еще останутся здесь. Меня поразила такая беззаботность, но стало жаль ее — одна добиралась сюда и потом возвращаться ни с чем, поэтому я угостила ее у себя чаем и проводила до станции. Я только что с ней рассталась. Она сказала, что когда вернется в Токио, то заедет к господину Хонде извиниться. Она не любит телефона. Когда она в Японии звонит по телефону, у нее начинает болеть голова. Очень милая девушка — черные-черные волосы и огромные глаза…
Сообщив это, Кэйко снова поблагодарила за вчерашний вечер. Сказала, что сегодня вечером ее американский офицер с друзьями приедет играть в покер, поэтому у нее полно дел, она не может спокойно поболтать, и повесила трубку.
Когда Хонда вернулся домой, Риэ добросовестно передала ему содержание разговора. Хонда слушал ее рассеянно. Конечно, жена не могла знать, что сегодня ночью он видел Йинг Тьян во сне.
В его возрасте можно было бесконечно и терпеливо ждать. Но у Хонды был круг общения, работа, он просто не мог сидеть дома и караулить неожиданное появление Йинг Тьян. Стоило, наверное, оставить приготовленное для нее кольцо жене, но Хонда непременно хотел вручить его сам, поэтому он положил кольцо в карман пиджака и стал носить с собой.
Дней через десять Риэ сообщила, что, пока Хонды не было дома, появилась Йинг Тьян. Риэ, отправляясь на похороны давней подруги, в траурной одежде уже выходила из дома, когда увидела, что в ворота входит Йинг Тьян.
— Она была одна? — спросил Хонда.
— Похоже, одна.
— Жаль. Ну что ж, надо позвонить и пригласить
ее в ресторан.
— Да, она, пожалуй, приедет, — многозначительно улыбнувшись, отозвалась Риэ.
