— Лиз, ты не права. Художник должен быть свободен. И никаких запретов, никаких заповедей типа «не убий», «не навреди». Да пусть своим искусством он даже кого-нибудь убьет, зато может явиться миру нечто невиданное, невообразимое.
— Ну да, чтобы любоваться этим, сидя на толчке. — Тощая, как игла, Лиз язвительна и неколебима. — Рома, рынку нужен ходовой товар. Есть спрос на Кандинского, Ван Гога, Модильяни… Ну а мазню твоего новатора кто будет покупать?
— Ты рассуждаешь, как лавочница. Ван Гог был гениален еще до того, как его картины стали выставлять на аукционах «Сотби».
— Ну да, а умер в нищете. Кто виноват?
— Виновато время…
— Вот-вот! Пригвоздим его к позорному столбу!
— Кстати, новаторы сто лет как перевелись. — Это вступает в спор неряшливо одетый юноша с кудлатой шевелюрой, как и положено художникам. — В живописи теперь невозможно обойтись без плагиата. Даже Пикассо фрагменты «Герники» слямзил у Сюрважа.
— Что ты говоришь? — Лиз поражена. — Чего ж не отсудил?
— Да как можно с мэтром ссориться? Тогда вообще ни одной картины не продашь.
— Вы все ничего не понимаете! — В спор вмешивается Андре, низкорослый брюнет с рано облысевшей головой. — Нужно создавать новую культуру, не скованную никакой моралью. Тогда и картины, и книги будут нарасхват.
— Я бы уточнил. Так непременно будет, если вместе с моралью убрать заодно и мысль, — уточняет Стив, журналист, приятель Поля.
— С какой стати?
— Да потому, что если глуп, то купишь все, что тебе предложат. — Стив издевательски хохочет.
— Да, да! Поэтому и пытаетесь нам промывать мозги, властители дум и мастера печатного слова, — притворно возмущается Роман.
— Ну, это не совсем так. — Чувствуется, что Стиву эта тема неприятна.
— Андре! И все же как можно обойтись вовсе без морали?
— Иначе человечество не выживет! Как только начинается дискуссия на тему «морально или не морально», прогресс останавливается, начинается застой. Все то же самое, что в бизнесе или в науке.
— Кому на хрен нужен твой прогресс, если мораль будет деградировать? — негодует Лиз.
— Я же говорю, здесь суть проблемы выживания!
— Лиз! Лиз! Успокойся! Андре хочет переспать с одной из тех девиц, что галопируют по сцене. Вон с той, грудастой. Вот и несет ахинею, чтобы привлечь внимание к себе.
— Не нужно ахинеи! Достаточно только содержимого кошелька. Спорим, что затащу ее сегодня же к себе в постель! — Лиз, слегка покачиваясь, встает из-за стола и направляется к эстраде.
Пока успокаивали Лиз, пока все рассаживались по местам, самое время было подобраться к Полю, чтобы расспросить, что там с моим романом. Вот только смущало присутствие Элен, его невесты. Довольно рослая блондинка, под стать здешним танцовщицам, не слишком привлекательная, на мой вкус, но что еще более важно — я сразу же терялся под ее взглядом. Наверное, так смотрит владелец шикарного авто на продавца хот-догов на улице Чикаго или же в Нью-Йорке. Взгляд то ли презрительный, то ли пронзающий тебя, словно бы ты не человек, а некое бестелесное создание, фантом — стоит на тебя подуть, и улетишь ко всем чертям со всеми твоими вопросами и никому не нужными, бездарными романами! Я даже подумал: а стоило ли приходить сюда, чтобы убедиться в почти что очевидном? Да, здесь была своя жизнь, а я, явившийся из прошлого, был явно не нужен никому…
— Ах, как я жалею, что так поздно родилась! — вдруг говорит Марина.
Вот как! Это, конечно, было лестно для меня. Марина, как всегда, права. Ведь если бы не разница в возрасте, все могло быть по-другому…
— Но разве нам с тобой так плохо сейчас? — недоумеваю.
Смеется. Что же тут смешного? Прижалась в моему плечу и шепчет:
— Успокойся. Мне, кроме тебя, никто не нужен. Я — о другом. А дело в том, что в Сен-Жермен-де-Пре, неподалеку от Сорбонны, есть одно место, джазовый клуб. Мы частенько там бываем. Кстати, тебе нравится джаз?
Не знаю, что и сказать. За те несколько месяцев, что мотался по Москве, мне приходилось слышать разговоры о джазе, но не более того. Мое увлечение музыкой в прошлой жизни ограничилось вокалом — колоратурное сопрано, бас, баритон… А что, если джаз — это музыкальное воплощение кубизма? Уж так мне не хотелось при Марине попасть впросак, что промычал невнятное:
— Зависит от того, кто исполняет…
— Так ведь и я о том! — воскликнула Марина. — Ты знаешь, какие музыканты там играли лет двадцать — тридцать назад? Луи Армстронг, Дюк Эллингтон, Майлз Дэвис… Да всех не перечислить!
— Вот ты о чем…
Я слегка обескуражен еще и потому, что никогда не слыхал таких имен. Но тут интереснее совсем другое — что было бы, окажись я в Париже четверть века назад и будь соответственно моложе? Наверняка приударил бы за Алекс — Марина говорила, так зовут ее мать… О господи! Ну что за мысли, что за дикие слова! Надо полагать, это нынешняя молодежь на меня влияет. Тут ничего не поделаешь. У каждого приятного явления есть оборотная сторона.
— А знаете, — говорит Марина, — давайте-ка поедем в «Бильбоке»!
— Отличная идея! — подхватывает Поль. — Я тамошнюю музыку просто обожаю.
— Да, да! Поль с детства мечтал жениться на мулатке, — брезгливо замечает Элен. — Она в этом подвале уже лет пятьдесят поет.
— Ах, милая, не будь занудой! — восклицает Поль, с улыбкой прижимая к себе будущую супругу.
Ну что ж, я буду только рад, поскольку уже невмоготу это терпеть, от многоцветья в глазах рябит, а длинноногие девки с натренированными мышцами большой симпатии у меня никогда не вызывали.
Джазовый клуб «Бильбоке» располагался недалеко от Сены, на углу улицы Сен-Бенуа и улицы Аб-бей. По сути, это три небольших зала, расположенные один над другим, с эстрадой на среднем ярусе.
Войдя туда, я сразу же окунулся словно бы в другой, прежде неведомый мне, недоступный мир. Черные, красные тона, желтый приглушенный свет и волшебные, чарующие звуки. Крохотная эстрада едва вместила рояль и несколько соединенных вместе барабанов. Сбоку прилепился контрабас. И все — пианист, контрабасист и тот, за барабанами, были черны как антрацит. Прежде я таких лишь в цирке шапито встречал. Причем все трое, не отрывая рук от инструментов, с каким-то жутким, немыслимым восторгом взирали на Нее. Это была Она, та самая мулатка, я тут же догадался. Но как она пела! Как! Это надо слышать!
Она пела так, что все оперные дивы, а я за свою жизнь их немало повидал, вдруг, окажись они здесь, съежились бы до размера клавиши на том рояле, а после стремглав бежали от позора, что называется, куда глаза глядят. Глаза же тех, кто находился здесь, никого не замечали — только эта певица на крохотной эстраде, богиня и властительница, фея, обольстительница, девка с Пляс Пигаль, убитая горем женщина и заботливая мать, поющая колыбельную у кроватки сына… И тут же, тут же раздавались пронзительные крики, которые бывают только в ночь любви. Так может петь только она!
Блюз сменялся блюзом, дальше — знаменитый стандарт Take five. И «Караван» — вершина джазового искусства! Если бы не Марина, я так бы и прожил жизнь, даже не догадываясь, что может быть такое.
Потом уже, узнав, что начиналось это в Новом Орлеане, мне захотелось непременно туда, в Америку. Жаль только, что там не было Киры… Что интересно, Поль, видя мои широко раскрытые в изумлении глаза, застывшую улыбку на губах, подошел, положил руку на плечо. Словно бы проникся вдруг симпатией, почувствовал во мне родственную душу. А я даже пошевелиться не решался, чтоб не спугнуть это наваждение, этот дивный сон. Марина тоже, как и я, словно бы находилась в этом сне, там, вместе с музыкантами… И вместе с ними переживала эту бурю страстей, вела задушевный разговор с появившимся на сцене тенор-саксом и слушала, как объясняется в нежных чувствах к ней тромбон. Ах, эту ночь я не забуду никогда! Что тут добавить, если даже не вспомнил, что собирался поговорить о чем-то с Полем.
Уже под утро мы оказались на улице Лафит. Здесь жила Колетт, подруга Марины по театральной студии. Мы подвезли ее на такси, держа путь к моему дому — я полагал, что в это время бдительную консьержку удастся обмануть и мы с Мариной без лишних разговоров поднимемся в квартиру. Колетт уже помахала на прощание рукой, но тут я обратил внимание на видневшееся в конце улицы мрачного вида сооружение, похожее на церковь. Видимо, сохранилось подспудное желание еще как-то по-особенному отметить эту ночь. Если не помолиться перед алтарем, то хотя бы вспомнить о былом, глядя на знакомые образы святых апостолов на почерневших от времени иконах… Мы отпустили такси, благо до улицы Пуге было совсем недалеко, и не спеша направились к храму.
Увы, это сооружение не имело отношения к православию. Вместо привычных куполов я рассмотрел трех ангелов на крыше. Скорее всего, это Вера, Надежда и Любовь. Чуть ниже на фронтоне надпись по-латыни — Пресвятой Деве Марии Лоретантской. А в глубине портала, еле различимые за колоннадой, проглядывали еще какие-то полустертые слова. Я подошел поближе, но так и не смог понять — мои познания во французском языке были слишком скудны, чтобы прочитать буквы, разрушенные временем. Помогла Марина:
