Когда снова звучит гонг — на этот раз кисло, ползуче, — Панталеон Пантоха мучительно вздрагивает и беспокойно вертится на месте. Он думает: пригрей воронье, и тебе выклюют глаза. Он напрягается и смотрит: глаза его вылезают из орбит, а сердце колотится так отчаянно, что, того гляди, лопнет, как пластиковый пакетик. Он впивается в перила, до боли в пальцах сжимает деревянные поручни. Нижние чины уже совсем близко, и он может различить их лица, если посмотрит. Но глаз хватает только то, что спотыкается, крутится, вертится на другом конце поводка, там, где раньше были собаки, а теперь — что-то большое, одушевленное и страшное, — противно смотреть и в то же время нет сил отвести взгляд. Ему хочется рассмотреть их хорошенько, чтобы запали в память, прежде чем исчезнут их грубые черты, но он никак не может уловить, чем они отличаются друг от друга: взгляд скользит по ним и охватывает всех разом. Они огромны — не то люди, не то обезьяны, — хвосты бьют по воздуху, множество глаз, сосцы метут по земле, рога пепельного цвета, чешуя топорщится, а кривые когти скрежещут, как железная лохань по плите, волосатые хоботы, слюнявые клыки облеплены мухами. У них заячьи губы, кровавые струпья, под носами повисли сопли, ноги в заскорузлых мозолях, в подагрических шишках, ногти изъедены, а в волосах гигантские вши раскачиваются и скачут, как обезьяны в лесу. Панталеон Пантоха решает зажмуриться и бежать. Ужас с корнем выдергивает зубы, и они сыплются ему на колени, как кукурузные зерна; за руки и за ноги он привязан к перилам и не может сойти с места, пока они не пройдут перед командным пунктом. Он умоляет, чтобы кто-нибудь выстрелил, чтобы ему размозжили череп, раз и навсегда покончили с этой пыткой.
Но снова звучит гонг — звук нескончаемым эхом отзывается в каждом его нерве, — и вот уже первый нижний чин, как в замедленной съемке, проходит перед командным пунктом. Связанный по рукам и ногам, дрожа как в лихорадке, с кляпом во рту, Панталеон Пантоха видит: это вовсе не собака и не чудище. Существо на цепи, лукаво улыбающееся ему, — сеньора Леонор, вернее, какая-то странная помесь с Леонор Куринчилой, к худощавой фигуре первой добавлены — «опять», глотая желчь, думает Панталеон Пантоха, — груди, бедра, округлости, вихляющая походка Чучупе. «Ничего, что Поча ушла, сыночек, я буду о тебе заботиться», — говорит сеньора Леонор. Раскланивается и уходит. У него нет времени одуматься, потому что перед ним уже тот, у кого лицо Синчи и его сложение, его животная развязность и микрофон в руке. Но форма и звездочки, как у генерала Тигра Кольасоса, и та же манера бить себя в грудь, почесывать усы, та же веселая, самоуверенная улыбка и нескрываемое умение повелевать. Он останавливается на миг лишь для того, чтобы поднести микрофон ко рту и прорычать: «Воспряньте духом, капитан Пантоха, Почита станет звездой Роты добрых услуг в Чиклайо. А крошка Гладис — амулетом наших оперативных групп». Нижний чин дергает за поводок, и Синчи Кольасос скачет прочь на одной ножке. А вот перед ним лысенький, маленький, в зеленой форме генерал Чупито Скавино. Он грозит обнаженной шпагой, сверкание которой меркнет под его саркастическим взглядом. Он лает: «Вдовец, рогоносец, глупец!» И уходит легким шагом, изящно покачивая головой в ошейнике. Затем суровый и серьезный, в черной сутане, майор Бельтран холодно благословляет конфетным голосом: «От имени мученика из Молонакочи облекаю вас навсегда оставаться без жены и доченьки, сеньол Панталеон». И, путаясь в сутане, давясь от смеха, отец Порфирио уходит вслед за остальными. А вот и она, заключающая парад. Панталеон Пантоха бьется, хочет выпростать руки, чтобы попросить прощенья, хочет выплюнуть кляп, чтобы умолять, но все его потуги тщетны, а изящная фигурка с черной копною волос, золотистой кожей и пунцовыми губами — там, внизу, окутанная бесконечной печалью. Он думает: «Я ненавижу тебя, Бразильянка». Та невесело улыбается, голос ее полон грусти: «Ты уже не узнаешь свою Почиту, Панта?» И, повернувшись, удаляется, потому что нижний чин, что есть сил дергая цепь, волочит ее за собой. А он, пьяный от одиночества, гнева и ужаса, слышит, как гонг, точно молот, стучит в ушах.
— Вставай, сынок, уже шесть, пора. — Сеньора Леонор стучится в дверь, сеньора Леонор входит в спальню, целует Панту в лоб. — Ах, ты уже встал.
— Час назад, успел помыться и побриться, мама. — Панта зевает, Панта жестом выражает отвращение, застегивает рубашку, наклоняется. — Опять плохо спал, кошмары замучили. Ты мне все приготовила?
— Положила белья на три дня. — Сеньора Леонор кивает, сеньора Леонор выходит, возвращается с чемоданом, показывает уложенное белье. — Хватит?
— Еще останется, я дня на два, не больше. — Панта надевает жокейскую шапочку, Панта смотрится в зеркало. — Еду в Уальагу, к Мендосе, своему однокашнику. Вместе учились в Чорильосе. Тысячу лет не виделись.
— До сих пор я не придавал этому большого значения, мне не казалось это столь важным. — Генерал Скавино читает телеграммы, генерал Скавино совещается с офицерами, изучает документы, сидит на заседаниях, сносится по радио. — Уже несколько месяцев, как жандармы просят нашей помощи: не могут справиться с фанатиками. Ну да, с этими «братьями». Ты получил докладные? Дело принимает скверный оборот. На этой неделе были еще две попытки распятия. В селениях Пуэрто-Америка и Второе мая. Нет, Тигр, их не поймали.
— Выпей молочка, Пантосик. — Сеньора Леонор наливает молока, сеньора Леонор кладет в него сахар, бежит на кухню, приносит хлебцы. — А греночки хочешь? Я помажу маслицем, а сверху — повидлом. Прошу тебя, сыночек, скушай что-нибудь.
— Чашку кофе, и все. — Панта не присаживается, Панта отпивает глоток, смотрит на часы, нервничает. — Не хочется есть, мама.
— Так свалишься, сынок. — Сеньора Леонор озабоченно улыбается, сеньора Леонор мягко настаивает, ведет его под руку, усаживает. — В рот ничего не берешь, кожа да кости остались. И я вся измоталась, Панта. Просто беда, не ешь, не спишь, день-деньской на работе. Помяни мое слово, так и до чахотки недолго.
— Успокойся, мама, все это чепуха. — Панта уступает, Панта выпивает залпом всю чашку, кивает головой, съедает гренок, вытирает рот. — После тридцати лет пост — залог здоровья. Я в полном порядке, не волнуйся. Вот тебе немного денег, мало ли что.
— Опять ты свистишь распу, — затыкает уши сеньора Леонор. — До чего же я ненавижу этот мотив. И Поча от него тоже из себя выходила. Ты не можешь насвистывать что-нибудь другое?
— А я свистел? Даже не заметил. — Панта краснеет, Панта закашливается, идет в спальню, удрученно смотрит на фотографию, берет чемодан, возвращается в столовую. — Кстати, если придет письмо от Почи…
— Не лежит у меня душа впутывать в это дело армию. — Тигр Кольасос задумывается, Тигр Кольасос размышляет, колеблется, хочет поймать муху, но промахивается. — Сражаться с ведьмами и фанатиками — дело священников или полиции. А не солдат. Неужели все так серьезно?
— Ну конечно же, сохраню в неприкосновенности до твоего возвращения, обойдусь без советов. — Сеньора Леонор сердится, сеньора Леонор опускается на колени, начищает до блеска его ботинки, чистит щеткой брюки, стряхивает что-то с рубашки, притрагивается к его лицу. — Дай я тебя благословлю. Ступай с богом, сыночек, да поостерегись, постарайся…
— Знаю, знаю, не буду на них смотреть, слова им не скажу. — Панта закрывает глаза и сжимает кулаки, лицо у Панты искажается. — Буду отдавать им приказания в письменной форме или повернувшись к ним спиной. Я, мама, тоже без твоих советов обойдусь.
— Что я сделала, господи, за что мне такое наказание. — Сеньора Леонор всхлипывает, сеньора Леонор тянет руки к потолку, раздражается, топает ногой. — Мой сын двадцать четыре часа в сутки проводит с падшими женщинами, подумать только — таков военный приказ. Мы посмешище всего Икитоса, на меня пальцем показывают.
— Успокойся, мамуля, не плачь, умоляю тебя, мне некогда. — Панта дотрагивается до ее плеча, Панта гла-дит ее, целует в щеку. — Прости, что я повысил голос. Немного нервничаю, не обращай на меня внимания.
— Будь живы твой отец и дед, они бы умерли от стыда. — Сеньора Леонор вытирает глаза краем юбки, сеньора Леонор указывает на пожелтевшие фотографии. — Бедняжки, наверное, в гробу переворачиваются. В их времена офицеры так низко не опускались.
— Восемь месяцев ты твердишь мне одно и то же с утра до ночи. — Панта орет, Панта раскаивается, замолкает, выдавливает улыбку, объясняет. — Я военный, я обязан выполнять приказ, и, пока мне не дадут другого задания, мой долг как можно лучше выполнять это. Я тебе уже говорил, мамуля, если хочешь, я могу отправить тебя в Лиму.
— Да, довольно неожиданно, мой генерал. — Полковник Петер Касауанки роется в сумке, полковник Петер Касауанки вынимает пачку открыток и фотографий, вкладывает в пакет, запечатывает сургучом, велит отправить в Лиму. — Во время последней проверки личных вещей мы обнаружили у половины солдат молитвы брата Франсиско или изображения младенца-мученика. Посылаю вам образчики этой продукции.
