— А вам удобно было встретиться со мной в будний день? — спросил я. — Вам не составило труда отпроситься с работы?
Она пожала плечами:
— Это было нетрудно. Я работаю неполный день. И к тому же волонтером, так что приду я на работу или нет — это ни на что не повлияет. Впрочем, нет, я не совсем точно выразилась. Это не повлияет на мое материальное положение, поскольку мне не платят.
— А можно поинтересоваться, чем вы занимаетесь?
Она чуть скривилась, отодвинула тарелку с остатками пирога и потянулась к стакану с водой.
— Я работаю в основном с бывшими фронтовиками, вроде вас. С теми, кто был на войне и кому трудно освоиться с пережитым.
— И это работа на неполный день? — спросил я, слегка улыбаясь.
Она рассмеялась и опустила глаза.
— Ну, пожалуй, нет. По правде сказать, даже если бы я с ними работала круглые сутки и без выходных, это были бы лишь крохи по сравнению с тем, что действительно нужно сделать. Я всего лишь девочка на побегушках у врачей — вот они на самом деле знают, что делают. Моя работа, как говорится, эмоционально изматывает. Но я делаю что могу. Конечно, лучше было бы, если бы я была подготовленным специалистом.
— Вы могли бы выучиться на медсестру.
— Я могла бы выучиться и на доктора, — отпарировала она. — Уж конечно, в этом нет ничего особенно непредставимого?
— Нет, конечно, нет. — Я слегка покраснел. — Я только…
— Я вас дразню, не надо так пугаться. Но если бы я могла вернуться назад на несколько лет, я бы обязательно пошла в медики. Мне хотелось бы изучать работу человеческого мозга.
— Но вы еще молоды. Наверняка еще не поздно. В Лондоне…
— Ну конечно, в Лондоне, — перебила она, негодующе вздымая руки. — Почему это все лондонцы считают Лондон пупом вселенной? К вашему сведению, в Норидже тоже есть больницы. И морально искалеченные мальчики. Притом немало.
— Безусловно. Я, кажется, все время умудряюсь что-нибудь ляпнуть, да?
— Понимаете, Тристан, женщинам приходится очень трудно. — Она подалась вперед через стол. — Возможно, вы это не до конца осознаете. Ведь вы мужчина. Вам гораздо легче жить.
— Вы уверены?
— В чем? Что женщинам жить тяжелее?
— Что мне легко.
Она вздохнула и пожала плечами, словно сбрасывая сказанное со счетов.
— Ну, мы ведь не близко знакомы. Я ничего не могу сказать о ваших конкретных обстоятельствах. Но поверьте, нам приходится гораздо тяжелее.
— Возможно, события последних пяти лет не подтверждают вашу точку зрения.
Настала ее очередь краснеть.
— Вы правы. Но давайте ненадолго забудем про войну и рассмотрим наше положение. В этой стране с женщинами обращаются совершенно невозможным образом. И кстати, вам не приходило в голову, что каждая вторая женщина с радостью сражалась бы в окопах бок о бок с мужчинами, если бы можно было? Я бы сама пошла, не думая ни минуты.
— «Иногда мне кажется, что действия и споры лучше оставить мужчинам».
Она воззрилась на меня; наверное, если бы я вдруг вскочил на стол и грянул «Уложи беду в заплечный мешок», она и то удивилась бы меньше.
— Прошу прощения? — холодно произнесла она.
— Да нет. — Я расхохотался. — Это не мои слова. Это из «Хауардс Энд». Вы не читали Форстера?
— Нет, — она покачала головой, — и не буду, если он пишет подобную чушь. Судя по всему, от таких, как он, нужно держаться подальше.
— Да, но эту фразу произносит женщина. Миссис Уилкокс. В своей речи на обеде, устроенном в ее честь. Если я правильно помню, половина слушателей приходит в ужас.
— Тристан, я же вам сказала, что не читаю современных романов. «Действия и споры лучше оставить мужчинам»! Подумать только! Никогда в жизни не слыхала подобного. Эта ваша миссис Уилтон…
— Уилкокс.
— Уилтон, Уилкокс, какая разница. Подобными заявлениями она предает всех женщин.
— Тогда вам не понравится и то, что она говорит после этого.
— Выкладывайте. Шокируйте меня.
— Боюсь, я не вспомню дословно. Но что-то вроде: есть очень веские доводы против того, чтобы давать право голоса женщинам. И лично она очень рада, что у нее нет этого права.
— Невероятно. Тристан, я в ужасе. Честное слово, в ужасе.
— Ну, она умирает вскоре после произнесения этой речи, так что уносит свои взгляды с собой в могилу.
— От чего она умирает?
— От непопулярности своих мнений, надо полагать.
— Совсем как мой брат.
Я промолчал, будто не слышал, и она долго смотрела мне в глаза, а потом отвернулась и лицо ее расслабилось.
— А я ведь и сама была суфражисткой, — сказала она чуть погодя.
— Я не удивлен, — улыбнулся я. — Что же вы делали?
— О, ничего особенного. Ходила на марши протеста, рассовывала листовки в почтовые ящики и все такое. Не приковывала себя наручниками к решетке возле Парламента и не скандировала лозунги за равноправие у дома Асквита. Прежде всего, мой отец такого не допустил бы. Нет, он сочувствует борьбе женщин за равноправие, искренне сочувствует. Но в то же время он убежден, что люди не должны ронять свое человеческое достоинство.
— Ну что ж, вы добились своего. Женщинам дали право голоса.
— Нет, Тристан, не дали, — с горечью отозвалась она. — У меня его нету. И не будет до тридцати лет. И потом не будет, если только я не стану домовладелицей. Или не выйду замуж за домовладельца. Или не закончу университет. А вот у вас уже есть право голоса, несмотря на то, что вы моложе меня. Вам это кажется справедливым?
— Конечно, нет. По правде сказать, я рекомендовал к публикации брошюру на эту тему. О несправедливом распределении права голоса. Автор, вы не поверите, мужчина. Он пишет весьма остроумно, и его сочинение вызвало бы фурор, я не сомневаюсь.
— И что, опубликовали вы его?
— Нет, — признался я. — Мистер Пинтон не пожелал браться за эту вещь. Понимаете, у него несколько устарелые взгляды.
— Ну вот видите. У вас права уже есть, а нам наши только предстоит завоевать. Поразительно, как все готовы нестись за море отстаивать права каких-нибудь иностранцев, но в то же время так равнодушны к ущемлению прав своих соотечественников. Но наверное, мне лучше помалкивать об этом. Если я начну распространяться о несправедливостях, принимаемых нами как должное, мы с вами тут до вечера просидим.
— Я не тороплюсь, — заметил я, и она, кажется, оценила это — улыбнулась мне, потянулась через стол и похлопала меня по руке, задержав ладонь на моей явно дольше, чем нужно.
— Что-нибудь не так? — спросила она через несколько секунд.
— Нет, все в порядке, — ответил я, отнимая руку. — А что?
— Вы как-то заметно расстроились.
Я покачал головой и повернулся к окну. Честно говоря, ее касание так сильно напомнило мне Уилла, что я не совладал с собой. Она и внешне его напоминала. Особенно выражениями лица, поворотом головы, улыбкой, внезапными ямочками на щеках. Но я не догадывался, что манера касаться тоже может быть семейной чертой. Или я сам себя обманываю? Приписываю ей несуществующие качества из желания на миг воскресить Уилла и таким образом искупить свою вину?
— Наверное, это приносит вам большое удовлетворение.
— Что именно?
— Помощь солдатам. То, что вы облегчаете чужие страдания.
— Со стороны, пожалуй, так и кажется, — ответила она и задумалась. — Послушайте, я сейчас скажу ужасную вещь, но я очень многих из них ненавижу. Вы понимаете почему? Когда они говорят о пережитом или о фронтовой дружбе, о чувстве локтя, мне хочется заорать. Иногда я не выдерживаю и выхожу из комнаты.
— Но ведь фронтовая дружба действительно была, — запротестовал я. — Почему вы думаете, что нет? И чувство локтя тоже. Настолько вездесущее, что иногда из-за этих локтей становилось трудно дышать.
— И где была ваша фронтовая дружба, когда они так поступили с моим братом? — отрезала она. Глаза ее наполнились яростью — видимо, той же, что по временам заставляла ее выбегать из врачебных кабинетов или больничных палат. — Где она была, когда его поставили к стенке и нацелили на него ружья?
— Не надо! — умоляюще воскликнул я, прикрывая глаза рукой. Я надеялся, что, закрыв их, избавлюсь от неотвязных воспоминаний. — Мэриан, умоляю, не надо!
Я выпалил эти слова залпом, и меня тут же настигла память о чудовищном, невыразимом. Она резала меня как ножом.
— Простите, — тихо сказала Мэриан, явно удивленная моей вспышкой. — Но вы же понимаете, я не могу не видеть, что все это так называемое фронтовое братство пропитано ужасным лицемерием. Впрочем, что сейчас об этом говорить. Я знаю, что вы стояли за него до конца. Я вижу, как вы расстраиваетесь каждый раз, как я упоминаю о его смерти. Конечно, вы ведь были очень близки. Расскажите мне, вы сразу подружились?
— Да, — ответил я, и это воспоминание вызвало у меня улыбку. — Да, я думаю, что нас роднило похожее чувство юмора. И наши койки оказались рядом, так что мы естественным образом стали союзниками.
