Специалист по взаимоотношениям доктор Линда Джордан уехала с коллегами в Вашингтон, поэтому говорила со мной, сидя на скамеечке в окрестностях Смитсоновского института. Оказалось, мы уже встречались несколько лет назад на чьей-то бат-мицве, и я смутно припомнила медовую копну волос и гроздь крупных бриллиантовых перстней.
— Так что у нас случилось? — спросила Линда с дружеской, но решительно-деловой интонацией многоопытного адвоката по разводам.
Я вывалила на нее все. Что сделала я и как ответила мама. И что мы обе натворили потом. Линда понимающе хмыкала. Наконец я выдохнула:
— Вот так. Я жуткий человек, да?
Следующие двадцать минут говорила Линда. Для начала она объяснила некоторые «азы» отношений между матерью и дочерью («Ты ее собственность, но также и личность»), затем сказала, что наше поведение абсолютно понятно, хоть и малоприятно (любимая фраза: «Это ясно»), и заключила:
— Итак, у тебя есть шанс перейти в новую фазу отношений, если ты дашь себе это сделать. Я знаю, что ты можешь стать сильнее, чем была, если скажешь ей: ты моя мать, и ты мне нужна, но не так, как раньше; давай меняться вместе.
Повесив трубку, я впервые за все эти дни почувствовала, как паника отступает. Специалист по взаимоотношениям доктор Линда Джордан помогла мне. И помогла сразу. С Маргарет все было по-другому: я болтала, она кивала, мы обсуждали какой-нибудь роман Генри Джеймса, прочитанный мною лишь частично, после чего плавно переходили к моей бабушке и страху перед сном, и наконец я хвалила как всегда великолепные туфли Маргарет. Теперь же я задала вопрос и получила ответ. Доктор Линда Джордан дала мне инструменты, чтобы я исправила дело.
Я набрала номер мамы.
— Я тебя люблю. Ты моя мать и нужна мне, но не так, как раньше. Пожалуйста, давай меняться вместе.
— Что за бредятина, — сказала мама.
Очевидно, она была в магазине.
* * *
Той зимой Одри пятнадцать раз болела синуситом, и по предписанию врача ей сломали нос, выпрямили носовую перегородку, удалили аденоиды и миндалины. Отрядом из пяти человек мы отправились домой к Робин, где Одри выздоравливала. Перед дверью мы нацепили очки Граучо Маркса с носами и усами, подняли вверх банку с супом и позвонили. Открыла Робин в штанах для йоги.
— К пациенту сюда, — сказала она.
Одри с перевязанным носом лежала на кровати под пологом и казалась еще миниатюрнее. Робин забралась к ней:
— Как ты себя чувствуешь, малыш?
Другие девочки пошли на кухню и стали выкладывать журналы и коробки печенья, купленные в метро по дороге. А я залезла на кровать к Одри и Робин, как будто мы одна семья и уже сто раз так лежали. Всем нам иногда нужна забота.
* * *
Откуда только я не звонила Маргарет. Я говорила с ней, сидя на пляже или в машине, мчащейся через западные штаты, скрючившись за мусорным контейнером на парковке перед общежитием, лежа в своей комнате в десяти кварталах от кабинета Маргарет, если не хватало сил доползти до ее кушетки. Из Европы, Японии, Израиля. Шепотом рассказывала ей о мужчинах, спящих рядом со мной. И всегда звук ее голоса, ее спокойное, но выжидательное «привет» приносило мне облегчение. Она отвечала со второго гудка, и все мои мускулы и жилы расслаблялись.
Как-то во время каникул я позвонила ей из аризонской пустыни, лежа в одном белье около маленького бассейна и поджариваясь на солнце. Говорила я в основном о том, как мы с бойфрендом утром покупали мебель. Это был наш первый совместный эстетический выбор как пары, и мы успешно обзавелись журнальным столиком, двумя бронзовыми оленями и парой барных стульев с рваной ледериновой обивкой. Я не устояла и дополнила набор глиняной кошкой в кубистическом стиле.
— По-моему, у нас реально похожие вкусы! — захлебывалась я, игнорируя нотки неуверенности, которые появились в голосе Маргарет при упоминании о китчевых металлических зверях для гостиной.
— Чудесно, — сказала она. — У нас с мужем всегда были похожие вкусы. В таких случаях обустройство дома — сплошное наслаждение.
Она выговаривала «сплофное наслафдение».
Умолкнув на секунду в изумлении, я ответила:
— Так и есть!
Она это сказала. Она это сказала. Она это сказала.
Дальше она мимоходом коснулась поездки в Париж: «Мы довольно часто ездим туда, мужу надо по работе». Прямо как в Рождество: подарок за подарком! Теперь я знаю не только о том, что у нее есть муж, но и о том, что он, вполне возможно, француз или хотя бы его наниматели — французы. Тут уже есть с чем работать. В следующий раз она расскажет мне о бывшем бойфренде из «Черных пантер»[81], выкидыше и лучшей подруге Джоан.
— Потрясающие новости! — сообщала я направо и налево. — У моего психоаналитика есть муж. И возможно, он француз.
Почему именно тогда Маргарет решила, что я готова? Какое испытание я прошла, в чем проявила зрелость? Существует ли у психоаналитиков система показателей, по которой они оценивают нашу способность рационально обрабатывать информацию? Интересно, не пожалела ли Маргарет о своей откровенности, когда повесила трубку, нахмурилась и сложила свои изящные руки — на каждом пальце золотое колечко, как будто нарочно, чтобы тайна осталась нераскрытой.
Может быть, мне удалось передать адекватность и надежность своих романтических отношений, поэтому она решила включить меня в круг уверенных, уравновешенных женщин, с которыми делится чем-то личным. А может быть, у нее развязывается язык при обсуждении мебели середины прошлого века. Или она случайно проговорилась. На минуту забыла свою и мою роль — мы просто две женщины, две подруги, болтающие по межгороду. Рассказываем друг другу о том, что изменилось у нас дома, о мужьях, о жизни.
Так вообще бывает? Мысли о смерти и умирании
Изрядная доля моих мыслей — о том, что все мы умрем. Они являются в самые неподходящие моменты. Например, я стою в баре, мне удалось рассмешить привлекательного собеседника, я тоже смеюсь, может быть, даже пританцовываю, и тут все на миг замирает и вспыхивает мысль: сознают ли эти люди вокруг, что в конечном счете все мы там будем? Я могу плавно вернуться к разговору и подумать, что это мгновенное напоминание о нашей смертности служит приправой к происходящему и внушает: смейся, ходи растрепанная, говори напрямик, потому что… черт возьми, а почему нет? Бывает так, что это чувство длится, и я вспоминаю себя ребенком: меня обуревают страхи, но я еще не знаю слов, чтобы успокоиться. Наверное, когда дело доходит до смерти, никому не хватает слов.
Жаль, что я не из тех молодых особей, которые словно и не ведают о том, что их сияющие, налитые тела в общем-то не вечны. (Может быть, как раз и надо иметь сияющее, налитое тело, чтобы так чувствовать.) Прекрасный самообман: не в нем ли правда молодости? Считаешь себя бессмертным, пока однажды, ближе к шестидесяти годам, тебя не настигает неизбежное; ты видишь бергмановский призрак смерти, начинаешь размышлять о душе или даже усыновляешь какого-нибудь несчастного ребенка. И принимаешь решение прожить остаток жизни так, чтобы было чем гордиться.
Но я не из тех молодых особей. Мысли о смерти преследуют меня с самого рождения.
В раннем детстве меня часто охватывал непонятный страх. Страх не перед чем-то зримым — тиграми, грабителями, бездомностью, — и его нельзя было унять обычными способами — прижаться к маме или включить Nickelodeon[82]. Это ощущение было холодное и поселялось ровно под животом. Все окружающее казалось нереальным и небезопасным. Нечто подобное я испытала в три года, когда ночью попала в больницу с внезапным раздражением кожи. Родители отправились в путешествие, и со мной была Флавия, няня-бразильянка. Она схватила меня и ринулась к врачу. Врач посадил меня на высокую койку и прижал холодный стетоскоп к спине, между лопатками. Я была уверена, что до этого видела в коридоре человека, спавшего в почтовом мешке. Сейчас я думаю, что он лежал на каталке, укрытый темным одеялом, возможно, в коме или умерший. Пока доктор снимал с меня футболку и осматривал подмышки, я парила где-то высоко и отстраненно наблюдала за нами обоими.
Такие цепочки наблюдений и толкований повторялись в моем детстве не раз, в ситуациях, когда проявлялся этот непонятный страх; я стала называть его «больничным чувством» и решила, что от него может вылечить большой глоток грейпфрутового сока.
На более тонкий подход я оказалась способна только когда умерла моя бабушка. Мне было четырнадцать, я только что покрасила волосы и купила обтягивающий атласный топ в знак того, что вступила в пору зрелости. В последний раз я пришла к бабушке в узком пальто без воротника, которое схватила на распродаже в Banana Republic, и с густым слом коричневой помады на губах. Ногти своей умирающей бабушки я аккуратно покрыла перламутровым лаком Wet n Wild и пообещала вернуться на следующий день, чтобы вместе пообедать. Но следующего дня не случилось: она умерла в ту же ночь на руках у моего отца. Утром он сообщил нам о ее кончине, и я в первый и последний раз увидела, как он плачет.
