Лет до двенадцати я считала бабушку своим лучшим другом. У Кэрол Маргерит Рейнолдс — я называла ее Бусей — были короткие вьющиеся белоснежные волосы и только одна бровь, виной чему недостаток знаний о вреде ультрафиолета. Отсутствующую бровь она обычно рисовала иссиня-серым карандашом Maybelline, хотя эта линия даже отдаленно не напоминала натуральную растительность. Носила брюки из магазина для беременных, в которые удобно помещался раздутый живот, и практичные ботинки фасона, недавно опять вошедшего в моду у бруклинцев. Ее дом пропах шариками от моли, тальком и земляной сыростью переполненного подвала. Я звонила ей каждый день в четыре часа.
Вид у Буси была очень традиционный, даже провинциальный. Бывший риелтор, пенсионерка из Олд-Лайм, штат Коннектикут, поклонница Дэна Рэзера[83], вечно забивавшая морозильник запеченной говядиной в нарезке, — нашей городской жизнью она интересовалась слабо. (Собственно, я помню только один ее визит к нам, которого я ждала с таким нетерпением, что вынула молоко для чая уже в десять утра, и к четырем часам, когда приехала бабушка, оно успело скиснуть.) Однако теперь я вижу, что внешние атрибуты домашнего быта скрывали ее подлинный радикализм. Буся окончила школу, которая вся состояла из одного помещения, в маленьком городке «болотных янки»[84]. Ее семья первой в округе обзавелась машиной, и зимой они пересекали по льду замерзшее озеро. Но, оставив тихую гавань, Буся уехала в колледж Маунт-Холиоук, затем поступила в Йельскую школу медсестер и оказалась в армии. Ее посылали в Германию и Японию. Она вытаскивала шрапнель и зашивала раны немецким солдатам, вопреки строгому приказу не мешать им умирать. Она крутила романы с врачами (среди них были и евреи!) и пригрела таксу по кличке Котлета, которая рылась в помойке рядом с ее палаткой.
Излагая подробности своих приключений, Буся смотрела невозмутимей Плимутского камня, но даже мне девятилетней было ясно, что она видела намного больше, чем хотела рассказывать.
Буся вышла замуж только в тридцать четыре года, в 1947-м. Будь она Лайзой Минелли, к тому времени жила бы уже со своим пятым мужем-геем. Дедушка, тоже Кэрролл, был впечатляюще толст и происходил из очень богатой семьи. Впрочем, капитал он растратил в результате серии неудачных вложений, среди прочего — в птицеферму и фирму по продаже «универсальных клеток». Но Буся что-то в нем разглядела, и через две недели они обручились. В этом союзе родились мой отец и его брат Эдвард, или Джек.
На следующий день после смерти Буси мы с папой в последний раз поехали к ней домой. В машине я слушала диск Эйми Манн и смотрела на проплывавшие мимо индустриальные пейзажи. Эти поездки — непременный атрибут моего детства: заброшенные больницы и железнодорожные пути; знаки с названиями городов, пережившие сами города; остановка в Нью-Хейвене — заправка и пицца. Помню, я думала: всему этому пришел конец. До сих пор в моей жизни еще ничто не кончалось.
Папа и дядя Джек разбирали Бусины вещи, готовя дом к продаже, а я с плачем бродила по комнатам, накинув ее халат, нащупывая в карманах скомканные бумажные платки. Те двое продолжали работать, казалось, совершенно невосприимчивые к важности минуты.
— С ума сойти, она хранила все эти идиотские квитанции, — шипел отец. — А в погребе стоит консервированный суп 1965 года.
— Она только что была здесь! — заорала я бесчувственным взрослым. — А теперь ее нет! В холодильнике еще лежат ее продукты!!!
Когда я возникла на пороге ванной, нюхая бабушкин гребешок, дядя отвел отца в сторонку и попросил успокоить меня.
Взбешенная его словами, я отступила к бабушкиному шкафу и переключилась на обнюхивание пижам. В голове моей пульсировали вопросы: где сейчас Буся? сознает ли она что-нибудь? одиноко ли ей? и что все это значит для меня?
Остаток лета я ощущала жаркий страх, глубоко затаившийся ужас, который заливал мертвенным светом все, что я делала. В каждой палочке фруктового льда, каждом фильме, каждом моем стихотворении отдавалось чувство неизбежной утраты — не кого-то из близких, а собственной жизни. Это может случиться завтра. А может — через восемьдесят лет после завтра. Но случится непременно со всеми, и я не исключение.
Так чего же мы добиваемся?
Наконец настал день, когда я не выдержала. Папа сидел на кухне; я пришла туда, легла головой на стол и спросила:
— Как можно проживать день за днем, зная, что умрешь?
Он взглянул на меня, явно огорченный этим проявлением наследственной болезненности, поскольку в детстве был таким же: ни дня без мыслей о предстоящем упокоении. Со вздохом откинувшись на спинку стула, он ответил, не в силах наколдовать что-нибудь утешительное:
— Просто живешь и все.
Отец иногда ударяется в экзистенциализм. «Одиноким рождаешься и одиноким умираешь» — его любимая фраза, мне особенно ненавистная. И еще: «Возможно, реальность — чип, вживленный каждому в мозг». Однажды, неотрывно глядя на пейзаж перед собой, он спросил: «Откуда мы знаем, что все это и правда здесь?»
Видимо, я это унаследовала. Я думала о Бусе, о ее долгой и сложной жизни и о том, что от нее осталось: куча просроченных консервов на помойке и старомодный свитер Pucci, который я уже заляпала томатным соусом. Потом я представила себе все, что хотела успеть за свою жизнь, и поняла: пора засучить рукава, срочно. Я больше никогда не смогу убить полдня, глотая один за другим выпуски шоу «Отбор» на MTV, если все заканчивается вот так.
* * *
На самом деле я начала прокручивать в голове тему смерти еще раньше, на уровне подсознания. Мое детство прошло в Сохо конца 1980-х и начала 1990-х годов, поэтому я прекрасно знала о СПИДе и его жертвах среди богемы и интеллигенции. На каждой вечеринке заходил разговор о болезни или смерти, обсуждалось, кто займется творческим наследием, имуществом и счетами за лечение. Среди друзей моих родителей заболевали многие, и я научилась узнавать страдальцев по внешнему виду: впалые щеки, странные пятна на лице, повисший на худых плечах свитер. Это значило, что скоро человек превратится в памятный знак, имя на призе для студентов, отдаленное воспоминание.
Когда я родилась, начал умирать лучший друг моей мамы Джимми, смуглолицый гей и культовый фотограф. Одно из моих самых ранних воспоминаний: бледный, немощный человек, полулежащий на кушетке возле окна у нас дома; слабым голосом он ведет шутливый разговор с мамой о семье, моде, о разных слухах. У него были талант, харизма и мрачноватый юмор. Мама помогала ему привести в порядок дела, нашла друзей, которые его давно не видели, чтобы они могли попрощаться. Когда в Нью-Йорк приехала мать Джимми, побыть с сыном в последние дни, мама ездила с ней по городу. Мне до сих пор очень стыдно за то, что я накричала на Джимми, потому что он съел припрятанный мною банан, и это было всего за несколько недель до его смерти.
На каникулах перед третьим курсом колледжа я убедила себя в том, что тоже умру от СПИДа, после того как опрометчиво согласилась заняться сексом с одним миниатюрным поэтом-математиком. По окончании процесса он снял презерватив, положил его под подушку и аккуратно вытер член о собственные занавески.
— Открыть тебе секрет? — спросил он, вернувшись в постель.
— Выкладывай!
— В общем, на прошлой неделе я гулял поздно вечером и случайно зашел в гей-бар, познакомился там с одним филиппинцем и пригласил его к себе, он трахнул меня в зад, презерватив порвался, а потом этот тип украл мой кошелек.
— Очень печально, сочувствую тебе, — сказала я после паузы.
* * *
В Нью-Йорке было 38 градусов. В такую жару слипаются ляжки и взлетает число убийств. Я провела остаток лета в собственноручно созданном аду: воображала себе, что стала жертвой вируса и ничего не успела, не родила детей, и мама проливает слезы, потеряв из-за СПИДа очередного любимого человека. О вирусе я прочитала достаточно и знала, что заражение может несколько месяцев не проявляться при обследовании, поэтому сидела, ждала и задавала себе вопросы: хватит ли мне сил стать активистом? каково это — представлять больных СПИДом в развитом мире? или лучше спрятаться от всех и дожидаться смерти? Я попросила удалить мне зубы мудрости, чтобы провести несколько часов без сознания. Зная, что скоро все изменится, я старалась наслаждаться каждой ложечкой десерта, каждой секундой смеха, разделенного с сестрой. Я переспала с программистом и гадала, заразился ли он от меня. К концу лета я уже официально «жила со СПИДом».
Внимание, спойлер: я не заболела.
Как ни хотелось мне верить, что Вселенная карает сношение с малюткой-бисексуалом, вирус я не подцепила. Но леденящий душу призрак моей смерти отнимал столько сил, что я решилась на стоматологическую операцию.
