Дун Сечуань рассмеялся:
— Не болтайте чепухи. Просто меня не интересует преподавание. Как сказал поэт, «будь у меня триста му земли, стал бы я возиться с этими мартышками!». Почему бы вам не поехать со мной в Гонконг — вдруг подвернется выгодное местечко?
— Я как вернулся в Китай, так все равно что безработный, мне и поучительствовать не грех, — сказал Фан. — Но Синьмэй может и на чиновном поприще карьеру сделать, и газеты издавать… Даже обидно смотреть, как он сам загоняет себя в эту дыру.
— Журналист и педагог имеют общую цель — просвещать народ, заниматься «духовной мобилизацией». Под влияние журналиста подпадает большее число людей, зато педагог оставляет в душах более глубокие следы. К тому же мне хочется поднабраться жизненного опыта.
— Ну, эти лозунги ты можешь оставить для передовицы, — усмехнулся Дун.
Чжао вскипел:
— По-твоему, я рисуюсь? Ничуть, я действительно так думаю!
— Люди так привыкают обманывать других красивыми словами, что и сами начинают верить в обман. Это самое обычное дело, — заметил Фан.
— Между прочим, педагогику можно совмещать с политикой, — сказал Чжао. — Попробуйте припомнить, сколько наших видных политических деятелей были профессорами! И в Европе то же самое — к примеру, первый президент Чехословакии или нынешний французский премьер[104]. Преподавательская работа помогает понять психологию молодого поколения, учит руководить.
— Беда не в том, что крупные политики вырастают из педагогов, а в том, что судьбы просвещения вершат мелкие политиканы. Раньше держали народ в темноте, не давая ему никакого образования, теперь оглупляют его, давая ему только то образование, которое считают нужным. Прежде люди страдали из-за неграмотности, сейчас это грамотные жертвы газет и всякой пропагандистской макулатуры.
— Вы только послушайте, как рассуждает господин Фан Хунцзянь! Ему всего двадцать восемь лет, он только что пережил любовную трагедию и уже постиг суть педагогики, политики и всего остального! — Слова Чжао звучали язвительно. — Но и я в тебе разобрался. Из-за желторотой девчонки ты готов возненавидеть весь мир!
Фан со стуком поставил чашку на стол:
— Это ты о ком?
— О твоей пассии, Тан Сяофу. Что, она не желторотая девчонка?
Фан побелел от гнева:
— Зато Су Вэньвань — перестарок!
— Перестарок она или нет, мне безразлично. Я не собираюсь защищать ее так, как ты свою Тан Сяофу. Кстати, знает она, что ты все еще обмираешь по ней? Если хочешь, я могу сообщить ей об этом. Надо же быть таким размазней!
Фан вскочил не в силах произнести ни слова, но Дун усадил его обратно:
— Хватит вам петушиться, все на вас смотрят, мне даже неудобно. Вы стоите друг друга. Хунцзянь в последнее время какой-то странный. Взрослый мужчина, а из-за девицы готов…
Хунцзянь выскочил из кафе, не желая слушать дальше. Не успел он, все еще кипя негодованием, войти в дом, как раздался звонок. Говорил Чжао Синьмэй:
— Фан, старина, я готов извиниться, но, право же, ты сердишься по пустякам. К тому же ты убежал, не заплатив, а у нас с собой нет денег. Нас не выпускают из кафе, вот мы и кричим СОС! А вечером я ставлю вино во искупление своей вины.
Фан не мог больше дуться и побежал выручать приятелей.
Когда Фан получил от Ли Мэйтина билет, оказалось, что отплытие откладывается на два дня. В Древней Греции об исчезнувшем человеке говорили, что он либо умер, либо отправился учительствовать. Фан относился к профессии педагога с меньшим страхом и все же считал, что ему не слишком повезло. Он целые дни ходил мрачный, далекий путь почему-то пугал его. Однако отсрочка отъезда вовсе не обрадовала его — хотелось поскорее водвориться на место. Весь багаж — сундук, чемодан и узел с постельными принадлежностями — был уже упакован. Помогая ему собраться, мать посетовала:
— Вот женишься, моя помощь уж не понадобится.
— Боюсь, и тогда без тебя не обойдется. Нынешние студенточки любят все готовенькое, сами делать ничего не умеют, — возразил отец.
Мать уговаривала Хунцзяня взять еще сверток с теплыми вещами, которые могли понадобиться в дороге — ведь приближалась осень. Фан отказывался, говоря, что, по словам Гао Сунняня, дорога должна занять не более десяти дней. Достаточно положить легкое шерстяное одеяло. Потом Фан Дуньчжай поучал сына с помощью испытанных сентенций, вроде «твердо стой на ногах, стисни зубы», «постоянно помни о доме, но не тоскуй о нем».
Хунцзянь понимал, что речения эти обращены не столько к нему, сколько к потомкам, которые должны узнать, каким образом Фан Дуньчжай воспитывал сына. Старик от нечего делать стал в последнее время очень внимательным к собственной персоне, откровенно собою любовался, как ребенок своим отражением в зеркале или как женщина, позирующая перед фотообъективом в разных костюмах и позах. Он начал писать автобиографию и вести дневник, там и там пытаясь показать свое превосходство над окружающими. Теперь каждое свое слово и поступок он рассматривал с точки зрения того, как о них следует записать в дневнике. Психологи называют такую склонность «вербоманией» и утверждают, что она свойственна всем, кто хочет быть первым в своей сфере. Надо сказать, что как в мыльном пузыре есть капля воды, так в этих записях была доля истины.
Господин Фан любил читать свои дневники приятелям. Они узнали, например, что одно время его сын увлекался женщинами, но когда Дуньчжай как следует отчитал его, молодой человек «искренно признал свою ошибку и долго мучился раскаянием». В дневнике говорилось также, будто Хунцзянь не желал идти прощаться с семьей Чжоу и называл тещу жадной и меркантильной, однако отец объяснил ему, что «благородный человек строго взыскивает с себя и великодушен к другим, он не отталкивает ни родных, ни друзей». После этого сын якобы «не знал, что возразить». На самом деле Фан Дуньчжай воспроизводил не слова сына, а собственное мнение о госпоже Чжоу. Хунцзянь сначала действительно не хотел идти прощаться, потом все-таки пошел, но к своей радости никого не застал дома.
В ответ на внимание госпожа Чжоу прислала гостинцев на дорогу. Хунцзянь, конечно, рассердился и не велел матери их принимать. Мать просила сына выйти к шоферу семьи Чжоу и самому поговорить с ним. Но Хунцзянь заартачился, и дело кончилось тем, что шофер оставил подарки перед дверью и уехал. Набычившись, Хунцзянь так и не попробовал ничего из присланного. В дневнике отец иронически уподобил его древним героям Бо И и Шу Ци, которые отказались вкушать пищу в стране неправедного государя.
Фан хотел было ехать до пристани в такси, но расчетливый Пэнту напомнил о недавнем вздорожании платы за проезд и подсказал, что дешевле будет нанять двух рикш — багажа у Хунцзяня немного, а провожать его поедет один Фэнъи. Около пяти часов вечера двадцать второго сентября Хунцзянь в сопровождении младшего брата покинул родной дом. На границе французской концессии[105] их остановил полицейский патруль — один француз и два аннамита, проверявшие документы и вещи у всех прохожих. Ехавших в автомобилях не трогали. Фану, однако, повезло — во французском жандарме он узнал одного из своих прошлогодних попутчиков. Тот тоже признал Фана и махнул ему рукой, разрешая проезд. Фан отметил, как изменился за год бледнолицый парень, впервые покинувший тогда родную деревню — порозовел, ни дать ни взять хороший кусок мяса, глаза покраснели, живот округлился, как у надутой лягушки, — полицейский как бы старался оправдать прилепившееся к французам прозвище «лягушатники». В чертах его появилось что-то животное — Шанхай, словно остров волшебницы Цирцеи, обладает свойством быстро превращать нормальных людей в скотов. Полицейские из Аннама показались ему комичными. Глядя на них, Фан подумал, что аннамитам меньше, чем кому бы то ни было на Востоке, идет военная форма. Правда, на коротконогих японцев, волокущих саблю, тоже смешно смотреть. Эти же двое держали полицейские дубинки так, будто это были трубки для курения опиума. Да и сами они, коричневые, с черными зубами, напоминали опиекурильщиков. Словно угадав мысли Хунцзяня, они остановили отставшую коляску Фэнъи и как бы в отместку перерыли все вещи: разорвали коробку с пирожками, вскрыли ящик с мясными консервами и оставили багаж в покое только после того, как получили три юаня на чай. Хунцзяню пришлось порядком поволноваться, пока Фэнъи добрался наконец до пристани.
Фан и Чжао оказались в одной каюте, мисс Сунь — в соседней, но Ли и Гу нигде не было видно. Синьмэй от волнения весь взмок. Пароход уже отчалил, когда явился коридорный и сказал, что два пассажира из третьего класса просят Чжао спуститься к ним, так как их самих в первый класс не пустят. Фан пошел вместе с Чжао и увидел господина Гу, жестами подзывавшего их к себе.
