Вадима проняло: вдруг восчувствовав, и сильно, он забыл попрощаться и поспешил к Оксане, чья подкрашенная фальшиво-золотым белокурость призывно светилась в сумерках подобно фонарику глубоководной рыбки-удильщика. А к Рувиму Оскаровичу неслышно подкрался Аркаша и торжествующе заявил:
— А я все слышал. Ты старый сводник, Рувимчик. Думаешь, Йося с Фридочкой тебе за это спасибо скажут? Они откажут тебе от дома.
— Ха! Откажут! Да я буду почетным гостем на свадьбе, Аркашка! Спорим?
— На бутылку экспортной под хорошую закусочку! — азартно предложил Аркаша. Он ничем не рисковал, так как надеялся уже месяца через полтора обосноваться на земле обетованной.
Я осмеливаюсь предположить, что вы с первого же взгляда сразу же обратили на меня свое благосклонное внимание, а именно когда вы мимоходом изволили прозвать меня шутом, и так как шуты на многое горазды, то стало быть…
Э. Т. А. Гофман. Житейские воззрения Кота Мурра
— Между прочим, Гофман. Кто же все-таки сочинял письма Сабине Вольф? Вы или Аврора? — немного смущаясь своего любопытства, спросила фрау Шаде.
От уголков губ и глаз Гофмана разбежались тоненькие насмешливые морщинки. Он ответил не сразу, он долгим и внимательным взглядом посмотрел на доктора Шаде, которая, окончательно смутившись, откинулась на спинку стула, подальше от светового круга включенной лампы.
— Между прочим, фрау Шаде. — в тон ей ответил Гофман. — С чего вы взяли, что письма вообще были? Я, кажется, нигде не упоминал об этом. Впрочем, чего уж там! Эти письма. Письма поначалу писала Аврора, я-то совсем не умел писать писем, никогда их не писал, не к кому было писать, и писать я вовсе не любил, делал это лишь по школьной необходимости. Я лишь прочитывал их и цензурировал. Позднее же, года этак через два, когда я перечитал-таки всего дедушкиного Гофмана и проникся к нему безмерным почтением, меня перестало устраивать то, что писала моя любезная матушка, и, вместо того чтобы нести ее нейтрально вежливые сочинения в почтовый ящик, я их выбрасывал и подменял своими. Я много чего выдумывал о себе, я примеривал на себя маски волшебных гофмановских персонажей, я неуклюже пытался подражать гофмановскому стилю, забавно архаическому и лукавому, я боролся с небрежностью своего почерка, взяв за образец четкую матушкину каллиграфию, за каждым словом преодолевая собственную лень, я обращался к словарю, чтобы не наделать постыдных ошибок. И знаете, фрау, я полюбил писательство.
— Я это заметила, Гофман. У вас неплохо получается. Однако вы безжалостны к своим персонажам. Ваши тексты все чаще и чаще пронизывает и явная, и подспудная ирония, а иногда вы даже откровенно грубы в своей клоунаде. Дело ли высмеивать высокие чувства, самое святое?
— Почему нет? — высоко взметнул тонкие брови Гофман. — Почему бы нет? — развел он руками. — Помнится, вы уже упрекали меня за это. Я повторюсь: не вижу ничего дурного в клоунаде. Почему бы не посмеяться над обстоятельствами, осмыслив их по прошествии времени? Почему бы не посмеяться над героями романа? Смешная сторона есть у всего на свете. И, в конце концов, это мои герои. Собственные.
— Все дело в том, что в своем шутовстве вы, Гофман, высокомерны, как… как Господь Бог! — возмущенно воскликнула фрау Шаде.
— О-о, как вы мне польстили, фрау Шаде! Но боюсь, моя гордыня не божественного происхождения. Я суетен, я алчен, самодоволен и своекорыстен, тщеславен и эгоцентричен, м-м-м… что же еще? Не подскажете, фрау психолог?
— Должно быть, я плохой профессионал, — усталым хрипловатым голосом заметила фрау Шаде, — но, что бы я ни говорила в женской запальчивости, я вовсе так не думаю, и вы это прекрасно знаете, Гофман. И сами вы не считаете, что эти неприятные качества свойственны вам. Поэтому не кривлялись бы вы! Ваша цель — меня обидеть? Вывести из себя? Зачем? К чему это лицедейство?
— Вы не догадываетесь? Тем не менее все так просто: я напрашиваюсь на комплимент, хочу, чтобы меня похвалили, погладили по шерстке, почесали за ушком. Прижали к груди. Не хотите прижать меня к груди, очаровательная фрау? Чем я хуже вашего кота?
— С чего вы?.. Откуда вы знаете, что у меня есть кот?
— А у вас кошачья шерсть на блузке. О чем вы думали, собираясь на службу? Такая рассеянность и неаккуратность! Ай-яй-яй!
— Вы невозможны, Гофман, — покраснела фрау Шаде, стряхивая с плеча темно-серый клочок. — Совсем необязательно было замечать мою случайную неопрятность. Это невежливо, в конце концов. Между прочим, зачем вы настаивали на нашей встрече сегодня? Я так и не поняла, что за срочность. Я уже намекала вам, что вы меня компрометируете.
— Вы тоже напрашиваетесь на комплимент, фрау? Так вот вам: я опять соскучился. И не отрицайте: вы тоже. Когда я сюда вошел, я сразу заметил, что вы безумно рады меня видеть. У вас глаза заиграли разноцветными лампочками, словно елочная гирлянда. У вас губы загорелись и стали просвечивать сквозь вашу мерзкую бледно-сиреневую помаду. И напомадились-то вы ради меня, хотя косметикой пользоваться совершенно не умеете, а я мог бы вас этому научить. Я уверен, что вы с нетерпением ждали встречи со мною, как подарка от Санта-Клауса. Поэтому кто тут лицемерит, лицедействует, еще вопрос.
Фрау Шаде свела брови, у нее готова была вырваться гневная отповедь, но она сдержалась, закрыла лицо ладонями, тряхнула головой, а затем несколько жалобно спросила:
— Провоцируете меня, Гофман? Очаровываете? Соблазняете? Вы это умеете, признаю. Но к чему мы с вами придем, если так будет продолжаться?
— А мечты вас, стало быть, не устраивают? Надобно обязательно к чему-нибудь прийти? — иронично улыбнулся Гофман, а потом посерьезнел и понизил голос до еле слышного шепота: — Я не имею в виду ничего оригинального, лишь вполне банальную идиллию. Между прочим, у меня нет намерения вас совращать, добиваться доказательств вашей благосклонности на сдвинутых стульях или прямо на полу в этом помещении. Я не собираюсь просить у вас напильник и веревочную лестницу для побега, платье и парик приходящей проститутки или медсестры, я не прошу подкупать или травить тюремщика, устраивать поджог или подкладывать бомбу ради переполоха, чтобы я мог под шумок исчезнуть. Это не достойно ни меня, ни вас, да и попросту глупо. Ну да ладно, все уладится, милая фрау. И обещаю, ваша репутация не пострадает. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом, а то на уме у меня теперь сдвинутые стулья, широкий подоконник, ваш стол, освобожденный от лишних предметов, вон та удобная тумбочка.
— Прекратите. Хватит. Действительно… лучше о другом. Я все хотела спросить. О чем же? — потерла пальцами срединную линию лба фрау Шаде. — Ах, да. Почему все же вдруг Гофман, если вы Лунин? Значимый псевдоним?
— В какой-то мере. В общем, просто все так удачно совпало, что я стал Гофманом. Но я не хочу забегать вперед и нарушать хронологию событий. Всему свое время. Когда-нибудь я открою вам и эту страшную тайну, благосклонная фрау.
— А съемки фильма? Все было удачно?
— Фрау Шаде! — почему-то возмутился Гофман. — Да смотрели вы этот фильм! Что вы, в самом деле! В свое время он обошел все соцстраны, а тогда советские фильмы были вроде бы обязательны для просмотра, тем более детские. Мы ведь тоже пересмотрели в детстве все гэдээровские и чехословацкие киносказки. Ну что я вам буду рассказывать об этом фильме? Все вы сами знаете. Добросовестная экранизация, комбинированные съемки, хорошие трюки и дурного качества пленка.
— Я… не о фильме. Я о съемках. Мне просто интересен этот эпизод вашей бурной биографии. Вернее, мне интересно знать, как вы переосмысливаете его теперь, через много лет.
— Съемки? Никак я их не переосмысливаю. Было и прошло. Одно, пожалуй, интересно. Я там научился общению с животными. Тогда мне все казалось совершенно естественным, а сейчас я понимаю, что такое общение не всем доступно. В общем, на какое-то время я стал почти настоящим Маугли. Роль Акелы исполнял пес, нечистокровная немецкая овчарка, по имени Дик. Разговаривать с ним было совсем просто. Нет, не отдавать приказы, а разговаривать без слов. Мимикой, дыханием, жестами, имитацией настроения. Просто представить себе, что ты грустен, или весел и игрив, или задумчив и мечтателен, что ты деловит, или голоден, или хочешь спать. И он все понимал, этот пес, а вслед за ним стали понимать и другие животные. У нас был замечательно сыгранный актерский состав, мы дружной стаей бродили по Никитскому саду и, честно говоря, немного безобразничали — я, Дик, совсем ручной тибетский медведь-губан Семен, неразлучная парочка юных воров бабуинов, немного коварный дикобраз Тишка, слоненок Томми, глуповатое и добродушное существо. Только пантеру и дряхлую тигрицу, которая играла роль Шер-Хана, не выпускали из вольеров, а удав все время спал от пережора. И никакие дрессировщики, никакие режиссеры нам не требовались. Мы попросту развлекались, а нас снимали. Все только диву давались! Кстати, о режиссерах. Кульбин, что снимал этот фильм, по уши влюбился в мою матушку и всячески пытался ее соблазнить.
