Дмитрий Вересов - Книга перемен

— И она?..

— Она пряталась и писала письма отцу в Ливию. Он отвечал скупо и редко. И она переживала, беспокоилась, обижалась на него, плакала под оливами, бродила по террасам, где они во множестве насажены, страдала и даже на море не ходила.

— И упустила из внимания роман Вадима?

— Упустила. Знала, что он встречается с какой-то девушкой, но не придавала этому значения. Взрослый мальчик; легкомысленный, овеянный традициями курортный роман. Возможно, она отнеслась к этому роману как к мероприятию… м-м-м… гигиеническому.

— А роман имел продолжение?

— Имел. А теперь отпустили бы вы меня, прелестница. Я переоценил свою сдержанность. Что-то меня мысли одолевают касательно пуговок на вашей блузке. Как бы чего не случилось неудобного.

— А если честно, Гофман? Не верю я, что вы в порыве страсти можете не совладать с собой.

— А если честно, догадливая фрау, мне надо в туалет. Удовлетворены? — жестко ответил Гофман и отвернулся к двери.

Весной Франик прославился. Фильм вышел на экраны, и на всех центральных кинотеатрах висели афиши с его портретом в роли Маугли. Он был не слишком похож на себя — черный лохматый парик, темный грим, увеличенные черной краской глаза, поэтому на улицах его, к радости Авроры Францевны, все же не узнавали. Тем не менее его обязали посещать премьеры, присутствовать на творческих встречах и даже показали в телевизионной «Кинопанораме». Он познал тяготы славы, и они ему быстро наскучили. На съемках «Кинопанорамы» он кривлялся, грубил, нагличал, портил эпизоды и достал съемочную группу так, что режиссер программы обозлился, плюнул и показал Франика во всей его хулиганской красе.

Вышло безобразие и стыдоба на весь свет. «Твоему Францу не откажешь в своеобразном очаровании. Он очень, очень мил и так оригинален! Налицо все признаки таланта», — что-то в этом роде говорили Авроре Францевне сослуживцы, посмотревшие телепрограмму. Она вежливо отвечала: «Спасибо, Верочка (Зоинька, Тамарочка, Василий Петрович). Вы преувеличиваете, конечно», розовела, поджимала губы от стыда и злилась, потому что отлично понимала, что стоит за такими отзывами. «Зазнавшееся дрянцо, абсолютно невоспитанный стервец, блоха какая-то, а не ребенок» — вот что читалось в глазах добрых знакомых. Ну и зависть, разумеется, тоже. Потому что вот таких стервецов почему-то берут сниматься в кино, а не красавицу и почти отличницу Юлечку, племянницу Веры Сергеевны, которая проникновенно и с красивой жестикуляцией читала Некрасова на празднике в районном Доме пионеров, и не Тагира, сына Тамары Руслановны, который, как всем известно, звезда школьной самодеятельности и вот уже третий год блистает в роли то ли Бобчинского, то ли Добчинского, то ли Кирилы Петровича Троекурова.

Но в июне Аврора вновь сопровождала Франика, на этот раз в Юрмалу, на мероприятие всесоюзного значения, которое несколько старомодно называлось «Фестиваль юных дарований». На Рижское взморье уезжали, так и не дождавшись лета, под холодной долгой моросью, из-за которой отсырела и обвисла распустившаяся, как это ни странно, сирень. Уезжали в надежде, что в Прибалтике потеплее и светит солнце, но надежда не оправдалась. Их встретило пресное и белесое, будто разбавленное молоко, небо, и в воздухе — та же проникающая сырая взвесь. Море простиралось недружелюбное, холодное и мутное; тяжелые языки, лизавшие берег, ворошили бесцветный песок и мелкие невзрачные окатыши, а янтаря и в помине не было, даже крошек. Берег усыпало прошлогодними сосновыми шишками и хвоей, а между черных от мокроти и ветродуя сосен скромно и независимо зацветал шиповник.

Аврора, которую Франик вытащил на пляж ради мифического янтаря, набрала полные туфли песку, замерзла и стала хлюпать носом. Она сняла с шеи косынку, повязала полные сырости волосы и несколько раздраженно сказала:

— Ну, все. Хватит с меня, Франик. Весь янтарь на пляже выбрали сто лет назад. Не верю я, что здесь можно что-то найти, даже самое маленькое. Туристов, отдыхающих — толпы каждый год, и все азартно ищут янтарь. И сознание этого очень мешает… Мешает отрешиться, почувствовать строгую красоту. Твоя бабушка Данута, а моя мама была латышкой, это ее родные места, и мне бы хотелось. Не знаю, как сказать, чтобы ты понял.

— Что непонятного, мама? Я тоже иногда бываю на кладбище. Все то же самое, — ответил Франик, продолжая ворошить песок.

— Франц! Ты хочешь меня разозлить?! Ты очень чуткое существо, я тебя знаю как облупленного, и не притворяйся. Ты прекрасно понимаешь, что никакое это не кладбище, а. Просто мне хотелось бы ощутить свои корни. Нет, не корни, а. Это как-то некрасиво, о корнях, и не точно. Вот ты ищешь янтарь, кусочки. А где-то есть янтарное месторождение, место в море, куда натекала смола с сосен, увлекая за собой песчинки, хвою, насекомых. Смола скапливалась, затвердевала, уплотнялась в каких-то особых условиях, и рождался янтарь, разный-разный, всех оттенков заката. Кстати, должно быть, поэтому древние германцы считали, что янтарь — солнечного происхождения, что это солнечный выпот, ни больше ни меньше. Что солнце потеет от собственного жара, и капли солнечного пота, упавшие в море, застывают янтарем.

— С чего все взяли, что здесь вообще бывает солнце? Мы здесь уже три дня, и я купаться хочу.

— Ты ворчишь, как старый дед, Франик. Что тебе не нравится?

— Погода плохая. Скучно. Какие-то песни, пляски. Хор мальчиков. Какое-то камерное пение, от которого мурашки и в ушах звенит. Виртуозы, вундеркинды. Так что там с месторождением янтаря?

— Ты меня перебил, и стало неинтересно.

— Да ладно, мамочка. Я же слушаю.

— Вот спасибо тебе. Я хотела сказать, что большое скопление янтаря размывается, разносится морем по кусочкам в разные стороны. Вот я и чувствую себя кусочком янтаря, храню в себе песчинку с далекого берега. И пытаюсь ощутить магнетическую связь с. С месторождением. А теперь идем на концерт, хотя бы для того, чтобы согреться.

— Ты иди, а я еще здесь погуляю, — попытался распорядиться Франик.

— Франик, ты, конечно, Маугли, но нельзя же настолько вживаться в роль дикаря. Все-таки следует посещать кое-какие мероприятия, если тебя сюда послали.

— Я напосещался уже, в ушах звенит. Мне уже все вручили, что полагалось. Я уже раз триста «спасибо» сказал. Что еще там посещать?!

— Концерт струнного ансамбля. Я бы с удовольствием послушала.

— Балалайки?!! — возмутился Франик. — Не хватало еще балалаек на каникулах!

— Франц, уймись! Не балалайки, а скрипки и виолончели. Хорошая классическая музыка. И я прошу тебя сопровождать меня на концерт, — твердо сказала Аврора.

Франик издал самый жалобный — предсмертный — вой Акелы, но на концерт идти все же пришлось.

Концертный зал, своеобразное белокаменное сооружение в виде лежащей лиры, был выстроен на берегу среди сосен, метрах в ста от моря. Помещалось в нем человек пятьсот, не более того. Текучий, струистый орнамент на стенах, стилизованный под модерн водопад светильников, обивка кресел мягкого серо-голубого, словно Балтика в штиль, оттенка, спокойные волны полупрозрачных драпировок — все в убранстве зала было призвано подчеркивать доминанту водной стихии, но в то же время создавало приятный, ненавязчивый уют, расслабляло и готовило к восприятию волшебных звуков. А крутая, словно водоворот, запятая сцены притягивала к себе внимание и без труда удерживала его, и требовалось некоторое усилие воли, чтобы оторвать взгляд от бесконечной матово мерцающей спирали, над сердцем которой гигантским черным лебедем простер свое крыло прекраснейший из источников музыки.

— Приветствуем гостей фестиваля — струнный ансамбль «Амати и Гварнери» из Новосибирска под управлением Наталии Троицкой, — деликатно прошелестела русалка в зеркальной чешуе и скромно удалилась, разбрызгивая блики, под плеск аплодисментов, уступая место музыкантам.

Наталия Троицкая, высокая, темноволосая, в черном, вывела из-за кулис обманчиво чинную черно-белую разновозрастную стайку. Дети-музыканты не пыжились и не дулись, они вели себя свободно и деловито, перебрасывались полными взаимопонимания улыбочками и непринужденно устраивались на сцене. В одежде их, несмотря на графическую строгость черно-белого, наблюдалась некоторая небрежность богемного толка, но не современного, а старинного: свободно ниспадали блузы, легкомысленно трепетали манжеты и жабо, черные бархатные кюлоты мальчиков выглядели повседневно, а черные шелковые банты девочек не торчали замершими в столбняке бабочками.

Наталия Троицкая, подойдя к своему месту у рояля, не очень ловко поклонилась залу, деловито подхватила двумя пальцами длинный подол и подвинула табурет, слегка разворачивая его и немузыкальным скрежетом несколько шокировав публику. В самом деле, мадам Троицкая усаживалась за рояль, как за швейную машинку.