Отчет
07:00
На другое утро Франклин Пикстон выслушал у себя в кабинете окончательный отчет. Все приборы исправны. Все медсестры, дежурившие в приемном, подтвердили показания доктора Хенсона. Все проверено и перепроверено. С юридической и медицинской точек зрения миссис Шимфизл в самом деле пережила клиническую смерть. Франклин хмыкнул, поправил очки.
— Итак, доктор Гульбрансон, каково ваше заключение?
Доктор Гульбрансон поднял глаза:
— Хоть убейте, представления не имею, Франклин. Я бы сказал, каприз природы.
Франклин повернулся в кресле, выглянул в окно.
— Каприз природы? Ну-ну. Так я и доложу председателю совета директоров, что она умерла, а через пару часов встала и заговорила по капризу природы? Или мне встать и трижды пропеть: «О чудо из чудес»? Как по-вашему?
Доктор Гульбрансон покачал головой:
— Не знаю, что и сказать, Франклин. Иногда случается необъяснимое.
В тот день, когда Элнер привезли в больницу, на ее этаже дежурила санитарка Ла-Шонда Мак-Уильямс, коренастая, веснушчатая, с кожей цвета кофе со сливками. В четыре часа первого апреля Ла-Шонда радовалась, что смена подходит к концу: она, как обычно, встала в четыре утра, оставила не столе завтрак для матери, поехала на автобусе с пересадкой через весь город, чтобы успеть в больницу к половине шестого, и отдежурила двенадцать часов. А как только засобиралась домой, ее вызвали на первый этаж за вещами пациентки.
Внизу медсестра из приемного отделения сунула Ла-Шонде одежду миссис Шимфизл: коричневые войлочные тапочки, завернутые в бурый клетчатый халат, и необъятные белые хлопчатобумажные трусы.
— Вот. Это для миссис Шимфизл.
Ла-Шонда взяла одежду:
— Драгоценностей нет?
— Нет, это все, — бросила на ходу медсестра и поспешила принимать нового больного.
Ла-Шонда взглянула на скудные пожитки: негусто, а халат до того затаскан, будто с нищенки. Знала бы она, что трусы и вовсе попали в больницу по чистой случайности. Элнер в то утро сомневалась, стоит ли их надевать, но все-таки решила надеть — на дерево лезть как-никак.
Ла-Шонда достала из подсобки большой белый пакет с надписью «Личные вещи» и, когда сворачивала халат, нащупала в кармане что-то мягкое. Сунула руку и достала сверток из полотняной белой салфетки с вышитыми золотыми буквами: «Д. С». Внутри оказался порядочный кусок пирога. «Наверное, положила в карман перед уходом», — подумала Ла-Шонда. Она ткнула пирог пальцем — мягкий, влажный, как только что из печи. Хм, даже не успел зачерстветь. Ла-Шонда топталась на месте, гадая, что с ним делать. Миссис Шимфизл его есть не позволят — мисс Ревест, больничный диетолог, решительно против всего мучного и сладкого, — а выбросить жалко, пирог-то уж больно хорош с виду. И Ла-Шонда, достав из тумбочки пакет, сунула в него пирог, — это ведь не кража, все продукты положено выбрасывать. Вот обрадуется мама! Она, бедняжка, стала совсем плоха, почти не встает с постели. Ла-Шонда забрала ее к себе в Канзас-Сити из родного Арканзаса. Она знала, что старушке будет неуютно в тесной городской квартирке, но иначе никак. Ла-Шонда аккуратно свернула одежду, пропахшую сдобой. Мелькнула мысль съесть пирог самой, но Ла-Шонда пересилила себя. Сложив вещи в белый пакет, Ла-Шонда отнесла их на первый этаж и отдала племяннице миссис Шимфизл.
***
Вечером, когда Ла-Шонда вернулась домой, мать спала в гостиной, в одной ночной рубашке, без одеяла. «За что ей такая судьба, — глядя на нее, думала Ла-Шонда, — на старости лет мучиться артритом, без страховки и без гроша за душой?» Хорошо хоть, в больнице Ла-Шонде позволили включить мать в свой полис, иначе не на что было бы покупать лекарства. Бедная мама — всю жизнь проработала в прислугах, вырастила пятерых детей, по вечерам стирала и гладила на дому и никогда не видела больше семидесяти долларов в неделю! Единственное ее утешение — церковь, но в последнее время она совсем ослабла и больше туда не ходит, а у Ла-Шонды сейчас главная забота — накормить ее, поддержать силы. Всех детей мать с малых лет водила в церковь, но судьба разбросала их по стране, они живут своей жизнью, и в церковь ходит лишь одна из сестер. Сама Ла-Шонда больше туда ни ногой. Мать твердит, что Бог милостив, да что-то не видно. Если этот, извините, Бог заставляет страдать хоть одного из своих, простите, детей — знать она не желает такого Бога!
Опустив сумки на пол, Ла-Шонда пошла на кухню, достала из шкафа тарелку, выудила из посудомоечной машины чистую вилку и вернулась в гостиную.
— Мама… — Ла-Шонда тронула мать за плечо. — Просыпайся, родная. Я тебе принесла гостинец.
Старушка открыла глаза:
— Детка! Давно пришла?
— Только что. Сильно болит?
— Не очень.
— Глянь-ка, что у меня есть.
Старушка, увидев пирог, обрадовалась:
— Ой, какая вкуснятина! И пахнет чудесно!
***
В четыре утра, как всегда, прозвонил будильник, Ла-Шонда через силу вылезла из постели и засобиралась на работу. Оделась, пошла на кухню — и не поверила глазам! На кухне горел свет, а мама возилась у плиты.
— Мамочка! — удивилась Ла-Шонда. — Что ты вскочила в такую рань?
— Я чувствую себя замечательно, вот и решила встать и приготовить тебе яичницу.
— Лекарство выпила?
— Нет еще. Что за сон я видела! Будто меня растирают сотни крохотных золотых ручек, и так мне стало хорошо! А проснулась — все тело покалывает. Не иначе как твой пирог меня взбодрил, детка. Я так давно хвораю, что успела забыть, что такое домашний пирог. А теперь ко мне вернулся вкус. Я уж подумываю испечь кукурузного хлеба, как в старые добрые времена. Что скажешь?
— Кукурузного хлеба?
— Да. А ты раздобудь-ка листовой капусты, или зелени репы, или лимской фасоли. Вот было бы кстати!
07:20
Через три дня Ла-Шонда по пути на работу диву давалась, до чего быстро маме полегчало. Накануне она и впрямь напекла кукурузного хлеба! Надо бы разыскать обладательницу халата и поблагодарить за чудесный пирог, что поднял маму на ноги. Хорошо бы и рецепт выпросить.
Около половины восьмого утра Ла-Шонда постучалась к Элнер в палату — старушка уже проснулась и сидела в постели.
— Миссис Шимфизл? К вам можно?
— Да-да, заходите, — отозвалась Элнер.
— Как себя чувствуете?
— Хорошо, спасибо, — сказала Элнер, присматриваясь, не прячет ли гостья за спиной шприц.
— Миссис Шимфизл, вы меня не знаете, но это я паковала ваши личные вещи.
— Простите, что паковали?
— Ваш халат и тапочки.
— Ах да. Я очень надеялась, что их не потеряют. Гадала, что с ними сталось.
— Я отдала их вашей племяннице в первый вечер, когда вас привезли.
Элнер сникла.
— Все, прощай, халатик. Норма который год порывалась его на помойку снести. Ну да ладно. Поделом мне, недоглядела.
Ла-Шонда подошла поближе к кровати.
— Миссис Шимфизл, в понедельник вечером, когда я сворачивала ваш халат, я нашла в кармане кусок пирога.
У Элнер загорелись глаза.
— Ах, как хорошо! Значит, он не пропал!
— Не пропал, мадам. — Ла-Шонда оглянулась, не идет ли кто. — Продукты положено выбрасывать, но у меня рука не поднялась.
— Правда? — встрепенулась Элнер, заранее предвкушая удовольствие.
— Вы только, прошу, не сердитесь, я отнесла его домой, маме. Она у меня больная, старенькая, так хотелось порадовать ее домашним пирогом.
— Понимаю. — Элнер слегка расстроилась, но тут же добавила: — Ну и на здоровье. Мне бы все равно есть не разрешили. Надеюсь, ей он понравился.
— Еще как понравился. А наутро ей так полегчало, как никогда.
— Да уж, пирог отменный.
— Скажите, откуда он у вас? Сами пекли?
Элнер засмеялась:
— Нет, у меня никогда так вкусно не получается.
— Где же вы его взяли? Элнер посмотрела на гостью с улыбкой.
— Милая моя, если б я сказала, вы бы не поверили.
— В булочной?
— Нет, он домашний, моя подруга пекла.
— Жалость-то какая! Я надеялась рецепт узнать… маме он так понравился!
— Рецептом-то я с радостью поделюсь! Дайте мне ваш адрес, я вам его пришлю. Он у меня дома, в кулинарной книге Соседки Дороти… Ах да, один секрет: всегда проверяйте, достаточно ли жару в духовке. Дороти меня учила, что в этом секрет вкусного нежного пирога.
Ла-Шонда нацарапала на клочке бумаги свое имя и адрес и протянула Элнер.
— Спасибо вам большое, миссис Шимфизл. — Оглянувшись на дверь, она прошептала: — Только не говорите, что я унесла пирог домой, а то меня с работы выгонят. Они только и ищут повода.
— Молчу как рыба. А вы передайте маме — я очень рада, что ей полегчало.
Сразу после ухода Ла-Шонды в дверях палаты появилась медсестра в розовых перчатках. Толкая перед собой тележку, широко улыбнулась, сказала: «Доброе утро, миссис Шимфизл», и улыбка не предвещала ничего хорошего.
