С яблони прямо мне в тарелку упало яблоко. Хорошо, что там была рыба, а не горячие щи.
— Антоновка,— спокойно заметил дядя Федор, пряча в усах улыбку.
— Надо бы стол подальше отодвинуть,— сказала тетя Маня.
— Яблоком еще никого не убило…— ответил дядя Федор, и в этот момент еще одно яблоко, покрупнее моего, кокнуло его просвечивающую сквозь зачесанные назад седые волосы плешь.
Я первым расхохотался на весь сад, за мной рассыпала тихую трель смеха тетя Маня, последним, щупая макушку, засмеялся дядя Федор.
А виновница происшедшего, черная с белой отметиной на морде кошка, спрыгнув с яблони, уселась в сторонке и хитро смотрела на нас.
Дядя Федор отправился поспать после обеда, как он говорил — «приснуть», а я пошел затапливать баню. Это занятие мне нравилось. Тетя Маня убрала со стола и, усевшись на низкую деревянную скамейку, принялась на широкой доске чистить свежую рыбу. Тотчас, откуда ни возьмись, появились еще две кошки. Усевшись между грядками и умильно жмурясь, с интересом наблюдали за хозяйкой. Тете Мане шестьдесят три года, но она еще очень подвижная, на загорелом лице морщины, глаза выцвели, а зубы сохранились белые, как у молодой. С мужем она жила в полном согласии, никогда на него не ворчала. За две недели, что я здесь, я не слышал, чтобы они хоть раз повысили друг на друга голос. Детей у них было двое. Старший, Алексей, погиб на военных учениях, когда на Севере служил в армии, осталась дочь Дарья. Она с мужем и двумя детьми жила в Рязани…
Я забыл спички и вернулся в дом. Кошки подобрались совсем близко к скамеечке. Самая смелая когтистой лапой выхватила потроха и скрылась в высокой картофельной ботве. На прибитом к скворечнику прутке сидел отливающий серебром скворец и, распушив на шее перья, пел свою незатейливую песенку.
— Чего же ты один, Георгий? — подняла на меня глаза тетя Маня.— Молодой, видный, а один. Ушла жена, бывает такое, не оставаться же бобылем? Неужто не найти хорошую женщину?
— Раньше я думал, что все женщины хорошие…
— Рассердился на бедных женщин? — улыбнулась тетя Маня.
Морщинки на ее лице разгладились, глаза оживились. У тети Мани светлая улыбка, молодит ее.
— Они на меня рассердились,— отшучиваюсь я.
Говорить на эту тему не хочется. Каждый день я заглядываю в почтовый ящик, а письма от Оли Журавлевой нет и нет. Варя уже три написала. Первый экзамен она сдала на пятерку. Сидит дома и зубрит английский. Про Олю ни слова. Может, она в командировке? Но ведь и оттуда можно письмо написать? Неужели ей в голову не приходит, что я переживаю? Может, встретила снова баскетболиста Леню Боровикова или кого-нибудь другого? У Оли много знакомых в Ленинграде…
— Женщина без мужчины всегда проживет, а вот вашему брату трудно без бабы,— говорила тетя Маня.
— А что делать?
— Жениться, Георгий,— безапелляционно заявляет тетя Маня.— Дочь у тебя взрослая, пока молод да силен, заведешь еще пару ребятишек. А может, и троих. На чем раньше семья-то держалась. На детях. У моей матери было их одиннадцать…
Я чуть было не брякнул, почему же у них с дядей Федором всего двое, но, заметив, как погрустнели глаза у тети, промолчал. Было двое, а теперь осталась одна дочь. Это правда, на детях семья держится. Было бы у нас с женой трое — пятеро детей, не разошлись бы. Но теперь женщины не хотят заводить много ребятишек. Я и не знаю, у кого из моих знакомых больше двоих… Не захотела и моя бывшая жена второго ребенка. Пока, говорила, молода да красива, и нужно жить, а дети связывают по рукам и ногам. Сколько она с Варей намучилась! Я что-то этого не заметил: Варя воспитывалась в яслях, потом в детском саду, на все лето мать отправляла ее к родителям в Киев. Лишь когда в школу пошла, я по-настоящему увидел дочь дома. Обычно девочки больше тянутся к матерям, а Варя всегда тянулась ко мне. С матерью они часто из-за пустяков ссорились, наверное, дочь не была откровенна с ней так, как со мной. И вот сейчас опять пробежала между ними кошка. Хотя Варя и не рассказывает, что там произошло, но в Киев возвращаться не хочет. Говорит: «Не поступлю в университет, пойду работать на стройку маляром, а учиться буду заочно».
Я думаю, она поступит. Варя способная девочка, всегда училась хорошо, в этом смысле она нам хлопот не доставляла. Очень любила читать, мать боялась, что глаза испортит, случалось, вырывала у нее книжку и прятала… Это, конечно, не способствовало их дружбе. В шестом-седьмом классе Варя уже брала книги с моих полок. Причем ее тянуло к философским трудам, что довольно редко бывает у девочек. Одно время увлеклась модными современными поэтами, но быстро остыла. Пушкин, Лермонтов, Фет, Блок — любимые ее поэты. Нравится ей Цветаева, Ахматова, Есенин, Бернс. Но наизусть стихи не заучивает, а вот цитатами из философских книг в спорах иногда припирает даже меня к стенке. Я ни стихи, ни цитаты надолго не запоминаю. Как-то сел за письменный стол и три часа промаялся, а собственного глубокого изречения так и не «родил». Наверное, глубокие мысли приходят в голову неожиданно, экспромтом, а высиживать их, как курица яйца, бесполезно.
Каждому мыслящему человеку приходят мудрые мысли в голову, да не каждый стремится их запомнить, записать для благодарного потомства…
На сосне, у бани, дожидались своей очереди нахохлившиеся вороны. Я замечал, что ранним утром из леса прилетали к нам крупные птицы: вороны, сороки, сойки. Слышал, как они царапают когтями покрытую шифером крышу сеновала, на своем птичьем языке переругиваются. Сойки, они посмелее, садились на кучу с пищевыми отходами и рылись там. Сороки и вороны, сверху облюбовав корку черствого хлеба, срывались с крыши, быстро схватывали и улетали к озеру. Один раз я видел, как ворона с вздернутым на хвосте пером сначала мочила сухую корку в воде, а потом принималась клевать.
— Что за жизнь одному,— гнула свое тетя Маня.— Живешь — не с кем покалякать, помрешь — некому поплакать…
— Может, ты мне и невесту найдешь? — глядя на ловкие с узловатыми пальцами руки тети, сказал я.
— Нынче девки в деревне долго не задерживаются: закончат школу и фьють в город! Там и работа полегче, и женихов поболе. А тут одни старухи вроде меня. Да что, в городе невест мало?
— Ненадежные пошли невесты, тетя Маня,— сказал я.— Легко замуж выходят, легко и разводятся. А второй раз не хочется попадать, как кур в ощип!
— Жениться на скору руку да на долгу муку,— вздохнула тетя.— Но и одному негоже, Георгий. Дичает человек, становится эгоистом, живет только для себя. Знаю, иной женится на глупой, будто голову в омут сунет, а вот мы с Федором скоро золотую свадьбу будем отмечать. Полвека, почитай, с ним прожила и, веришь, ни разу не пожалела, что за него замуж вышла. Случись что с ним, и я на этом свете не жилец. Хорошо я жизнь с ним прожила, Георгий, потому и тебе желаю семейного счастья. Ладно был бы какой непутевый, пьяница, бездельник, а ты сурьезный, вижу, без дела и минуты не можешь…
— Про баню-то совсем забыл! — спохватился я.
Насвистывая, зашагал мимо гряд к бане. Не будь рядом тети Мани, я припустил бы по тропинке бегом. Меня переполняло чувство полноты жизни, необъяснимой радости, ожидание чего-то необыкновенного.
И это необыкновенное случилось…
Дядя Федор сидит на низенькой скамейке и намыливает голову, а я, лежа на полке и постанывая от блаженства, хлещу себя березовым веником. В маленькой бане чуть сумрачно от пара, в низкое окошко заглядывает ржавая метелка конского щавеля. Стоит мне повыше поднять руку с веником, как горячий пар обжигает ее. Я беру со ступеньки брезентовые рукавицы, надеваю их, на голове у меня старая войлочная шляпа. С языка срываются какие-то слова вроде: «Ох-ма, хорошо-о-о… Ух, черт, до чего же здорово-о…»
— Поддать? — спрашивает дядя Федор. На усах его налипла мыльная пена. Плешь явственно обозначилась на мокрой голове. Высокий, жилистый, с впалым животом и торчащими ключицами, он, согнувшись, чтобы не задеть за потолочину, подбрасывает на раскаленные камни полковшика горячей воды. Пар с взрывным свистом вырывается из черного квадратного жерла, с треском распахивает дверь в предбанник, которую дядя Федор поспешно прикрывает. Я еще какое-то время хлещусь веником, но скоро не выдерживаю, проворно соскакиваю с полка и вылетаю в сладостную прохладу предбанника. Плюхаюсь на широкую деревянную скамью и бездумно смотрю на стропила. Осы свили серебристые округлые домики, прилепившиеся изнутри к дранке. Наверное, гнезда покинуты, потому что ос не видно.
Мягкий гул, будто паровоз выпустил пар из трубы, дверь приоткрывается — это дядя Федор поддал,— я закрываю ее ногой. Он долго не выдерживает на полке, а раньше, говорит, делал по два-три захода.
Намахавшись веником, в очередной раз я выскакиваю в чем мать родила из предбанника и по тропинке бегу к озеру. Высокая трава хлещет по голым ногам. В камышах виднеется просмоленный нос лодки. Рыбака не видно, камышовые метелки скрывают его, лишь шевелится бамбуковое удилище да жилка посверкивает. Прямо с деревянных кладок с шумом бухаюсь в озеро. Я не шевелю ни руками, ни ногами и вместе с тем не тону.
