— Нет, я не говорю, что врет. Но он говорит, что я уклоняюсь, а я не уклоняюсь.
— Но если он говорит, что вы уклоняетесь, а вы говорите, что вы не уклоняетесь, значит, вы утверждаете, что он врет. Или он, говоря, что вы уклоняетесь, врет, что вы врете. Иначе говоря, вы утверждаете, что он врет, утверждая, что врете вы?
— Не, знаю, — говорю, — извините, — говорю, — ваше, — говорю, — превосходительство, но вы меня, — говорю, — совершенно запутали. Я ничего плохого не говорю ни про ваше превосходительство, ни про ихнее превосходительство, я только говорю, что я это я, но ихнее превосходительство мне не верят, а ваше превосходительство, кажется, тоже верить не хотят.
— Ну почему же, — улыбнулся двухзвездный, — я вам охотно поверю, если вы докажете, что вы — это вы. Но чем вы это можете доказать?
Он говорил очень доброжелательно. Мне показалось, что он правда хочет добраться до истины, и я предложил ему посмотреть мой паспорт. Он взял паспорт, повертел в руках, полистал страницы, много раз перевел взгляд с меня на фотографию и с фотографии на меня и спросил:
— Это ваш паспорт?
— Мой.
— А чем докажете?
— Тем, что здесь написаны мои имя, отчество, фамилия, год рождения, данные о прописке и штамп о регистрации брака.
— А из чего видно, что все эти данные относятся именно к вам?
И опять началась та же сказка про белого бычка: докажите, что это вы, докажите, что этот ваш паспорт, что в паспорте ваша фамилия. И то же самое повторилось с появлением трехзвездного генерала и четырехзвездного, а уж когда маршал с большой звездой стал повторять те же бредовые вопросы, я не выдержал, вскочил на ноги, обхватил голову руками и зарыдал в голос.
— Я ничего не понимаю. Чего вы от меня добиваетесь? Что вам непонятно? Эта книжка называется паспорт. На ней написано «паспорт», и она есть паспорт. Это паспорт мой, потому что в нем написаны мои фамилия, имя и отчество. Точнее, мои фамилия, имя и отчество в нем написаны, потому что он мой. И фотография в нем моя. Это фотографический снимок моего лица, сделанный в официальном фотоателье на Ленинском проспекте, за что я заплатил девяносто рублей. Здесь видите, все мое: глаза, уши, родинка на левой щеке.
Кажется, я впал в истерику и стал биться головой об стену. И кто-то закричал, что опять псих попался, опасный для общества. Какие-то люди в белых халатах схватили меня и скрутили. В руках одного из них появился шприц величиной с велосипедный насос. Игла в нем была длинная и кривая, похожая на сапожное шило. Если бы я спал, то от этого укола должен был бы проснуться. Но, очевидно, я не спал. А если спал, то так крепко, что не проснулся, а перешел в другой сон, в котором я лежал на узкой койке с привязанными к ней руками и ногами, а рядом на стуле сидел симпатичный доктор, в ком я узнал знакомого мне Ивана Ивановича.
— Успокойтесь, — ласково проговорил он и, взяв мою руку в свою, стал щупать пульс. — Постарайтесь забыть все, что вас волновало. Здесь вы в полной безопасности. Здесь все свои. Здесь вам будет хорошо и комфортно. Можете ли вы вспомнить, что привело вас сюда?
Я, подумав, на всякий случай решил начать все сначала и сказал, что привел меня сюда клещ.
— Клещ? — Он достал из кармана айфон последней модели, потыкал в нужные кнопки и снова поднял на меня глаза. — Имя-отчество?
— Мое? — спросил я.
— Нет, не ваше, а этого, который привел вас. Клеща.
Я подумал и спросил:
— Скажите мне, пожалуйста, кто из нас сумасшедший?
Он не удивился, не рассердился, Пожал плечами.
— Это зависит от точки зрения.
— То есть?
— То есть я здесь числюсь доктором, и, с моей точки зрения, сумасшедшими являются те, кого я лечу, и мне кажется, что я прав. Но они, в свою очередь, сумасшедшим считают меня, и им кажется, что правы они. Однако вы мне не ответили на вопрос об имени-отчестве приведшего вас господина, если не ошибаюсь, Клеща.
Не знаю, что бы я сделал, если бы не был крепко привязан. А так я мог лишь возмутиться, наговорить всякого, но вспомнил про шприц и потому попытался помочь доктору реалистически представить, что случилось. Очень, как мне показалось, спокойно я ему объяснил, что у моего клеща никакого имени-отчества нет, потому что он не человек, а лесное членистоногое насекомое, которое залезло мне в кожу на животе и не хочет из меня вылезать.
— Ах, вот оно что, — протянул доктор. — В таком случае вам надо не ко мне, а к энтомологу, которого ваш клещ, возможно, заинтересует. А ко мне, если у вас возникнет потребность, пожалуйста, когда угодно.
Он позвал санитаров, велел меня развязать. Меня развязали, и я пошел к выходу, но оказался не на улице, как ожидал, а в другом кабинете, где на стене висел портрет первого лица государства, а за столом сидело второе лицо, то есть не второе лицо государства, а второе в этой комнате после первого, что висело.
Носитель этого второго лица, необычайно румяного, как говорится, кровь с молоком, выкатился из-за стола и оказался маленьким пузатеньким человечком в темном костюме с галстуком в крапинку, голова небольшая, посаженная между плеч без всякого признака шеи, а глазки и вовсе крошечные, словно спичечные головки, которые кто-то изнутри постоянно вертит. Человечек протянул мне для пожатия руку. Она была мягкая, словно набитая ватой.
— Здравствуйте, здравствуйте, — заговорил он радушно, не выпуская моей руки из своей, и глазки его вовсе утонули где-то в глубине жестких лицевых складок. — Очень рад вас видеть.
— И я, — ответил я, как мне показалось, совершенно искренне, — очень, очень рад вас видеть.
— А я, — возразил он, — еще более очень-очень рад вас очень видеть.
— А я, — полез я дальше, — еще более, чем более очень-очень рад видеть вас.
— Приятно слышать, — потряс он мою руку, не выпуская ее из своей, и, сделав паузу, назвал себя именем, которое меня уже не удивило: Иван Иванович.
Удивило меня другое. Зачем, пришла мне в голову мысль, люди мучаются придумывая имя своему ребенку? Зачем, когда можно просто называть всех мужчин Иванами Ивановичами, а женщин, допустим, Марьями Ивановнами? Зачем люди хотят отличаться чем-нибудь друг от друга, хотя существенных различий между ними нет?
Естественно, хозяин кабинета спросил меня о причине моего появления у него, и я опять объяснил все сначала:
— Был в лесу, оделся нормально: сапоги, куртка, кепка, закрывался, как мог, а клещ все же пролез. Их сейчас столько развелось, что просто ужас. И лезут во все дырки, всасываются, внедряются в любую часть тела. Вы себе представляете?
— Очень даже представляю. Каждый вечер, когда смотрю телевизор.
— Когда смотрите телевизор?
— Ну да. Вы же под клещами, как я понимаю, не насекомых в виду имеете, а паразитов человеческого рода. Наших членов правительства, депутатов, чиновников, олигархов, вот уж действительно впились в тело страны, сосут кровь из народа, никак не насытятся. Наши люди всегда воровали, но не в таких же масштабах! Раньше присваивали сотни, ну тысячи, ну десятки тысяч, но сейчас крадут и вывозят за границу миллиарды.
Я, естественно, поддакнул.
— Да-да, — киваю, — действительно, впились, всосались и вывозят, но я, собственно, не о них.
— А о ком же?
— Видите ли, я с вами совершенно согласен, эти люди, которых вы назвали клещами, они и впрямь совсем, что называется, оборзели, они, я считаю, позор нашей страны и представляют собой угрозу ее национальной безопасности. Но меня сейчас беспокоят не столько они и не американское вмешательство в дела суверенных государств, не наплыв беженцев в страны Евросоюза, не санкции, не продвижение на восток блока НАТО, и даже не растущие цены на ЖКХ…
— А что же может вас беспокоить? — спросил доктор, изумленный моим откровением.
— А больше всего, — не переводя духа, говорю я ему, — меня в настоящий текущий момент беспокоит, как я сказал вам, клещ. Но не фигуральный, не депутат какой-нибудь, не министр, не премьер-министр, эти, само собой, давно у меня в печенках сидят, а обыкновенный лесной клещ, маленький такой, членистоногий. Он, паразит, забрался не в тело страны и не в душу народа, а вот сюда мне лично под кожу, и никто не может его удалить. Мне сказали, вы можете этого паразита извлечь.
— Ах, так вы о лесном клеще? — дошло до него наконец. — О простом таком насекомом. Его извлечь, конечно же, можно. А за что? Что он вам сделал плохого?
— А по-вашему, хорошо, что он влез в меня весь целиком и грызет меня изнутри. Хорошо это?
— Вам — не очень, — признал мой собеседник раздумчиво. — Но ему, вероятно, нравится. Тепло, уютно. Вы для него сейчас и пища, и дом. А вы за то, что он съест немного вашего лишнего жира, вы, такой большой, хотите его, маленького, уничтожить. И еще хотите, чтобы я возмутился тем, что он вас ест? Но мы все кого-то едим. Вы едите, допустим, свинью или курицу, он кушает вас.
