— Какое может быть сравнение, — не согласился я, — я человек, а он всего-навсего насекомое.
— Это вы в том смысле, что раз вы человек, то имеете право есть кого-то, а он не имеет. А где это, в каком же законе это написано? В Конституции или, может быть, в какой-нибудь декларации о правах насекомых? И что это за представление, что вы человек, а он для вас всего-навсего насекомое? А вам не приходит в голову, что если для вас он всего-навсего насекомое, то вы для него всего-навсего запас пищи. Это вы начитались всего, наслушались всяких возвышенных глупостей и воображаете, что человек — это звучит гордо. Человек создан для счастья, как птица для полета. Что это значит? Это же глупость какая-то.
Надеясь, что доктор в конце концов как-то поможет мне, я деликатно напомнил, что слова, процитированные им, произнес когда-то знаменитый писатель.
— Ну и что, что знаменитый, ну и что, что писатель? Да эти знаменитые писатели иной раз такое несут, что, как говорится, хоть стой, хоть падай. Ну что это значит: человек создан для счастья, как птица для полета? Так же можно сказать: человек создан для счастья, как рыба для плавания. Или как курица для несения яиц. Или… — Он радостно подмигнул мне и еще раз переиначил высказывание Владимира Короленко каким-то таким тоном… — не знаю, как точнее сказать… Человек создан для счастья, как клещ для залезания под кожу.
Ему самому его шутка показалась такой смешной, что он затрясся от смеха, и смех его был похож то на лягушачье кваканье, то на собачье повизгивание, при этом он призывно смотрел мне в глаза, как бы приглашая разделить с ним его веселье. Мне было совсем не весело, однако из вежливости… куда мне было деваться… я же от него зависел… я ему подхихикнул, но у меня получилось как-то неискренне, фальшиво, и, когда он наконец успокоился, я все же решил напомнить ему о цели своего визита, а перед тем, естественно, польстил ему весьма неуклюже.
— У вас, доктор, — сказал я, — такое замечательное чувство юмора. Но, извините, что я все о своем. Этот клещ, какой бы он ни был хороший, не я же в него влез, а он в меня, и мешает мне жить.
— Опять за рыбу гроши, — тяжело вздохнул доктор. — Ну да, он мешает вам жить. Мешает, мешает, — повторил он нараспев. И вдруг оживился: — Но вы знаете что. Мы ведь все кому-то чем-то мешаем. Он вам мешает, а вы — ему мешаете. Он, может быть, наконец достиг того, о чем всю жизнь свою клещиную мечтал. Он жил в лесу, ветреном, мокром, холодном, и питался неизвестно чем. Теперь ему выпало коротко счастье пожить там, где тепло, уютно, сытно, а вы хотите его оттуда вытащить. Потому, что он вам мешает. Но если взять ваше человеческое как бы общество, так ведь вы тоже друг другу мешаете. Вот вы, предположим. У вас в издательстве книжки выходят, а у другого писателя — не выходят. Хотя он, может быть, и не хуже вас.
— Ну да, — усомнился я, — не хуже. Кто это не хуже?
— Ну, допустим, немножко хуже. Но немножко хуже, на какой-то, может быть, скажем, микрон. Но вас печатают, а его нет. И не потому, что он хуже, а потому, что вы уже, как говорится, площадку заняли. Издатель не может печатать всех, и он выбирает некоторых. Вот вас выбрал, а тому, который немного хуже, места не осталось. Хотя он хуже чуть-чуть, на самую малость, и если б не вы, то издатель, возможно, заметил бы и его. И он, хотя он немного похуже вас, стал бы в глазах издателя немного получше тех, кто немного хуже его. Мы все кому-то мешаем. Я мешаю тем в нашем ведомстве, кто немного ниже меня, а мне, между нами говоря, главный наш — ух как мешает, вы и представить себе не можете. Уже давно достиг пенсионного возраста, а не уходит. Два инсульта было, а не умирает. Когда говорит — то будто каша во рту, при ходьбе ногу волочит, а в кресло свое вцепился, извините, как клещ, и никак его не оторвешь. Так вот мне-то что делать? Тоже кислород ему перекрыть, как вы этому несчастному насекомому своему хотите? Утопить его в постном масле? Тоже выковыривать каким-то образом? Другой бы на моем месте… Но я, как видите, этого не делаю. Он мне мешает, а я ничего, терплю.
Мне было неудобно с ним спорить, но и не возразить я не мог.
— Ну, вы, доктор, — сказал я, — извините, сравнили! Ваш главный — он, какой-никакой, может быть, не лучше вас, а возможно, и хуже, тем более что ногу волочит и каша во рту, но он все-таки человек, а во мне сидит насекомое. Мелкое, ничтожное, гнусное. Отвратительная…
Пока я произносил эти эпитеты, его лицо, к моему удивлению, наливалось кровью, а глаза как будто выкатились из орбит и выражали такую злобу, что мне стало не по себе, и я решил закончить свою тираду. У меня в запасе было еще несколько относящихся к клещу негативных эпитетов, но, глядя на лицо собеседника, я испугался, что дошел до некоего предела, и почел за благо завершить предложение словами:
— …отвратительная козявка.
Я договорил фразу быстро, ибо счел необходимым довести ее до точки и поспешил, чтобы меня не прервали. Наступило молчание. Мой собеседник смотрел на меня тяжелым взглядом из-под бровей. Брови его были густые, кустистые, они шевелились, и, как мне казалось, каждый волосок шевелился отдельно, как лапки клеща. Наше молчание было долгим, тяжелым, зловещим. Мой собеседник, казалось, думает какую-то тяжкую думу. Но вдруг он сделал сразу глубокий выдох без вдоха и словно исторг из себя что-то гнетущее. Словно сбросил тяжелую ношу и вдруг сказал, изобразив некоторое недоумение:
— А как же равенство?
— Я не понял…
— Вы же, я слышал, за равенство выступаете, а где оно в ваших рассуждениях, это равенство, когда вы так горделиво заявляете: я, мол, царь природы, а он всего-навсего, как вы говорите, козявка…
Я в жизни много слышал всякой чуши, но такой…
— О чем вы говорите, — начал я, пытаясь склонить его к логическому мышлению. — Я, разумеется, за равенство, справедливость и нос ни перед кем не задираю. Но я говорю о равенстве в человеческом обществе. А какое может быть равенство между мелким насекомым и высшим существом, единственным созданным Богом по своему образу и подобию.
— Высшее существо, — насмешливо повторил собеседник. — Созданное по образу и подобию. Да кто вам это сказал? Какая самоуверенность! Если вы думаете, что Бог создал вас по своему образу и подобию, значит, и он в свою очередь подобен вам?
— Да, именно так.
— Невероятный самоуверенный вздор. Вот вы знаете, что один чешский писатель рассуждал так. Если Бог похож на человека и имеет то же анатомическое строение, и в частности имеет рот и зубы, что он ими делает? Пережевывает и поглощает пищу. Тогда следует предположить, что у него есть и желудок, который переваривает пищу. А результат переваренной пищи — это что? И через что это выходит?
— Не смейте! — закричал я. — То, что вы говорите, кощунство.
— Вот-вот, именно этого слова я от вас ожидал. Но имейте в виду: всякая стоящая мысль, додуманная до конца, приведет к выводу, который вы назовете кощунством. А если я свои рассуждения о вашем Боге продолжу и предположу за вас, а не за себя, что если он создан по образу и подобию, то, значит, должен быть наделен всеми вашими слабостями и пороками, всеми подлыми свойствами вашей натуры.
— Моей натуры?
— Не вашей лично, а вашей, как это вы называете, человеческой.
— Я понял. Но почему вы говорите «вашей», а не «нашей»? Вы сами себя к человеческой породе не причисляете?
По-видимому, мой вопрос его как-то смутил, но и насмешил. Он захихикал, странно, скрипуче и неприятно, при этом издавая отвратительный клопиный запах. Кстати сказать, у нас почему-то считается, что коньяк пахнет клопами. Это ни на чем не основанная глупость. Коньяк пахнет коньяком, а клопами пахнут только клопы. От доктора же исходил именно клопиный запах, а не коньячный, что мне показалось странным. Коньячный запах мне не показался бы странным, зная обычай наших пациентов расплачиваться с врачами за оказанные ими медицинские услуги именно этим алкогольным напитком.
— В каком-то смысле, — сказал он, подумав, — в каком-то смысле я себя ко всему живому причисляю, вот от имени всего живого и спрашиваю. Откуда у вас такое самомнение, что Бог обязательно должен быть похож на вас?
— А на кого же еще ему быть похожим? Не на клеща же, господи, прости.
— А почему бы и нет?
До этого я говорил с ним вежливо и осторожно, боясь рассердить его или обидеть. Потому что как-то зависел все-таки от него. Но когда дошло до таких богохульных, прямо скажу, предположений, тут уж я никак смолчать не мог.
— Стоп, стоп! — сказал я. — Вы, уж извините, господин доктор, но я бы от таких высказываний воздержался. Имейте в виду, что нашим обществом такой ход мыслей воспринимается очень болезненно. Разве можно Всевышнего сравнивать с каким-то ничтожным насекомым?
— С ничтожным насекомым, — повторил доктор со вздохом. — Но, с вашей человеческой точки зрения, это насекомое может быть ничтожно, а для Всевышнего, может быть, вы такое же ничтожное насекомое, и не больше того.
