— Очень принципиальный.
— Ладно, пускай зайдет.
Она опять погрузилась в счета. Какая-то сумма упорно не сходилась. Пересчитывала несколько раз — все разные результаты. Старею… В кабинет кто-то вошел. На стол рядом с нею легла рука в черном морском рукаве с золотым галуном, выложенным восьмеркой. В руке — какая-то бумага. Все это Вера Платоновна видела боковым зрением, поглощенная столбиком цифр. Сумма издевательски не сходилась, даже на счетах.
— Сейчас-сейчас, только сложу.
— Позвольте, я вам помогу в этом сложении, — сказал приятный мужской голос.
Вера подняла глаза. Рядом со столом, неправдоподобно высясь, стоял очень длинный человек в форме моряка торгового флота, с узкой серебряной головой. Голова эта увиделась ей плавающей где-то под потолком и поразила своей высокой отдельностью.
— Спасибо, — улыбнулась Вера, — думаю, что с арифметикой справлюсь сама. Садитесь.
Моряк уселся в кресло, разглядывая ее с живой симпатией.
— Я Юрлов, Сергей Павлович. — Он протянул ей бумагу, которую по-прежнему держал в руке. — Сергей Павлович Юрлов, инженер-приборостроитель. Приехал сюда на испытания. По понятным причинам не могу входить в подробности. По вечерам должен работать. Совершенно необходим отдельный номер. Пытался договориться со старшим администратором, но безуспешно. Понадобилась встреча на высшем уровне.
Все это он произнес, весело глядя на Веру светло-синими, близко поставленными глазами сквозь стекла бифокальных очков. Лицо у него было прямоносое, чисто бритое, того красноватого оттенка, какой бывает у немолодых мужчин, ведущих здоровый образ жизни.
— А это что? — Вера Платоновна взяла у него бумагу. Честно говоря, почти липа. Просроченное удостоверение. На некоторых все же действует, но вы, я вижу, не из таких.
— Совершенно верно, не из таких.
— Вот и хорошо. Взаимопонимание, как я вижу, достигнуто. Остается получить ключ от номера.
— Сергей Павлович, уверяю вас, ни одного свободного нет.
— А триста третий?
— Откуда вы знаете? Это броня.
— Отлично. Это броня. Номер забронирован для возможных особо важных гостей. Отдайте его мне. Я как раз возможный особо важный.
— Не могу. А вдруг приедет еще более важный?
— Обязуюсь освободить номер в течение часа. — Час — это много.
— Ну, в течение получаса.
— Все еще много.
— Четверть часа. Идет?
— Идет, — сказала Вера.
Этот веселый, как бы подпрыгивающий разговор чем-то ее радовал. Она чувствовала, что нравится моряку. Ощущение, что ею любуются, всегда подстегивало Веру, приподнимало, словно на крыльях (хотя какие уж крылья в ее возрасте?).
— Вот вам записка к старшему администратору. Можете занимать номер. Только чур: уговор дороже денег. Приедут по броне — я вас переселяю.
— Будьте спокойны. Испарюсь, как бес перед заутреней. Спасибо, будьте здоровы, — поклонился Юрлов и понес из двери в коридор свою гордую узкую голову.
Вера Платоновна покачала головой, сама над собой усмехнулась: «Когда же ты, мать, поумнеешь?» И снова взялась за счета — уже в хорошем настроении. На этот раз сумма сошлась.
В течение следующих трех дней она несколько раз встречала Юрлова в холле. Он юмористически осведомлялся:
— Ну как, мышки не беспокоят?
— Нет пока. Живите спокойно.
Впечатление парящей где-то под потолком головы понемногу сглаживалось — перед Верой просто был очень высокий, очень стройный немолодой человек с шутливо— доброжелательным, откровенно любующимся взглядом. Грешным делом, он ей нравился…
На четвертый день Юрлов снова зашел в директорский кабинет.
— Если вы не заняты, мне бы хотелось с вами поговорить.
— Пожалуйста. Садитесь.
Вера залилась краской, как в юности — от щек, через шею, на грудь и лопатки. Даже неприлично в ее возрасте так краснеть — человек может бог знает что подумать…
Сергей Павлович уселся в кресло. Оно было новомодное, вертящееся. Он повращался немного туда-сюда и спокойно спросил:
— Вы не торопитесь? А то отложим…
— Нет, не тороплюсь.
Вера изнемогала от любопытства.
— Отлично. Я зашел, чтобы с вами поговорить. Предупреждаю, разговор будет серьезный, без дураков. Дело в том, . что вы мне очень нравитесь. Не скажу, чтобы я уже любил вас, но, кажется, вполне готов полюбить. В вашем прекрасном лице показалось мне что-то родное, милое, светлое. Бывают редкие люди — источники света. Мне кажется, вы — такой источник.
Вера слушала развесив уши. Давно с нею никто так не говорил. Источник света… Юрлов поглядел на нее с усмешкой.
— Я понимаю. Вы из тех женщин, которые пьянеют от слов.
Она смутилась.
— Нечего смущаться. У каждого свои вкусы. Вам нужны слова, другим — поцелуи.
Вера смутилась окончательно.
— Так вот. Для чего я затеял весь этот разговор? Только чтобы сказать, что вы мне нравитесь? Этого мало. Что я готов полюбить вас? Этого тоже мало. Я пришел, чтобы вам сказать: как бы ни сложились наши отношения, я никогда на вас не женюсь.
— Какое право… Я разве дала вам право думать?..
— Не возмущайтесь, погодите. Мое отношение к вам таково, что я был бы счастлив, понимаете, счастлив на вас жениться. Но этого никогда не будет. Я женат.
(«Метель» Пушкина, подумала Вера. «Я несчастнейшее создание, я женат». Гм-гм, что-то дальше будет?)
— Я женат, — продолжал Юрлов, потихоньку поворачиваясь в кресле, — и женат, что называется, безнадежно. Моя жена лежит в параличе вот уже десять лет. И я никогда ее не брошу, пока она жива. И пока я жив. Теперь вопрос: сегодня после работы вы позволите проводить вас до дому?
— Отчего ж не позволить? Это ведь ни к чему не обязывает ни вас, ни меня.
— Меня обязывает.
Он поцеловал ей руку, и она увидела ровный пробор в его цельнокованых серебряных волосах. Пробор был ярко-розовый, может быть, потому, что нагнуться пожилому человеку стоило все-таки известного напряжения…
Вечером он ее провожал домой. Этот вечер решил все. Нервно шумело море, полный месяц висел над ним и дробился в неспокойной воде широкой живой полосой, как будто прыгали и били хвостами тысячи рыб. Земля тоже была неспокойна: голубая в свете луны, она летела, мчалась куда-то очертя голову. Кое-где к луне присоединялись еще фонари и тоже бросали свой свет и свои тени; столбы света и черные тени ходили кругом, перекрещиваясь и сменяя друг друга, словно на гигантских ходулях. Все это было совершенно и удивительно: даже у деревьев было выражение лиц. В этом смещенном мире Вера со своим спутником шли и не могли остановиться, расстаться. Десять раз подходили они к дому, к железной ограде с низенькими воротцами, стояли, опершись на эти воротца, и кто-то из них говорил «ну», собираясь прощаться, а другой: «ну нет, пройдемся еще», — и снова они, взявшись за руки, шли к морю, пустынному в этот час, стояли там у самой кромки прибоя, и волны, одна за другой, радостно кивая гребнями, у их ног превращались в говорящую пену. И опять шли к дому и прощались, и опять, не в силах проститься, — к морю. За этот вечер они рассказали друг другу все. Ничего не осталось потаенного, запрятанного. Это было даже страшно своей неприкрытой распахнутостью. Она подняла к нему голову, и ветер накрыл ей глаза его шарфом. Тогда он сказал, твердо, отчетливо, как рапорт: «Я вас люблю».
…Дома Маргарита Антоновна:
— Верочка, побойтесь бога! Где вы пропадали? Вика спит — молодая! — а я не могу. Беспокоюсь о вас, беспокоюсь…
— Не зря беспокоитесь.
— А что такое? Что случилось?
— Маргарита Антоновна, я влюблена.
— Как? Опять?
— Нет, не опять. Впервые.
— Вот тебе и на! А муж? А этот, как его, всегда забываю, Валерий или Виталий? Такой интересный мужчина, жалко, пьяница…
— Все это было не то. Понимаете, только сейчас…
— Да-да, понимаю. Вы ведете себя как типичный мужчина, и притом бабник. Всякий бабник клянется и божится каждой своей новой женщине, что он до нее никого не любил. «Все это было не то… Только сейчас…»
Вера рассмеялась — помимо воли. — Тургенев, первая любовь! — продолжала Маргарита
Антоновна. — Как хотите, в наше время это не звучит. Я лично любила много раз, но, кажется, ни разу — впервые…
И все же, размышляя об этой нежданной-негаданной любви, Вера сама себе повторяла: впервые. Нет, грех было бы сказать, что она не любила Шунечку. Любила. Сначала как девчонка, потом — как подданная. А здесь — равенство, простота, доверие, правда. Впервые. И как же ей повезло, что встретилось в жизни такое. Могла бы ведь и умереть, не узнав…
Прошли еще два вечера нескончаемых провожаний, безумной луны, неспокойного моря, которое с каждым разом грохотало все громче, как бы аккомпанируя нараставшей любви… Придя домой, Вера садилась в кресло, вытягивала перед собой уставшие от модельных туфель, натруженные ноги и смотрела куда-то вперед стеклянными, невидящими глазами. Маргарита Антоновна была не на шутку встревожена:
