Выбравшись на скошенные поля, мы перевалили через свежевспаханную межу и выкатились на присыпанную битым кирпичом дорогу. Вокруг было пусто, с травы сходил иней, солнце поднималось всё выше. Ехали мы бесконечно долго, возможно, одноглазый пытался запутать следы, не знаю. Неожиданно поля оборвались, и мы очутились перед широким оврагом, который тянулся в восточном направлении. Дорога резко падала вниз, на дне стояло с десяток однотипных двухэтажных домов, построенных еще, наверное, в восьмидесятые. Заканчивалось поселение длинными складскими постройками, за ними начинались сады, а уже за садами желтели бесконечные луга. На востоке по линии горизонта тянулась какая-то дамба или вал, издали разглядеть было трудно, хотя возвышение проступало довольно контурно.
— Что это? — спросил я пузатого.
— Граница, — коротко ответил тот и замолчал, думая о чем-то своем.
Сева выключил двигатель, и мы тяжело покатились вниз. Дорога была разбитой, словно хребет пса, который попал под фуру. Съехали в долину, остановились посреди небольшой площадки. Сбоку виднелось довольно просторное здание с шиферной кровлей и фальшивыми колоннами. На ступеньках стояла толпа местных, человек сорок. Похоже, ожидали нас.
В глаза сразу бросилась праздничная торжественность, которая здесь царила. Мужчины в основном были в недорогих темных костюмах, диких цветов галстуках и начищенной обуви. Женщины выглядели пестрее — кто-то был в платье, кто-то — в белой блузке с черной юбкой, кто-то, помоложе, — в джинсах с кучей стеклянных бриллиантов. Кто-то накинул на плечи пальто, кто-то — кожанку, кое на ком из женщин были плащики, хотя солнце уже прогрело осенний воздух, а здесь, в яме, и вообще было тепло и уютно, словно на южном берегу Крыма. Встретили нас радостным гамом. Мы вылезли из волги, поправляя измятую одежду, — впереди Толик в куртке и пресвитер в черном пиджаке и с папкой в руках, за ними Сева, тоже в костюме, правда, рыжем и подозрительном, и солнцезащитных очках. Дальше начали вылезать и мы — Сирёжа с буквами «D» и «G» на задних карманах, я в синем переливающемся костюме, в котором смахивал на звезду советской эстрады семидесятых, потом Гоша в белом, перемазанном краской комбинезоне, и наконец Тамара. Она выбралась из машины последней и опасливо осматривалась вокруг. Была в теплом черно-вишневом свитере и длинной юбке и тут же увязла в песке каблуками туфель. Всей компанией мы двинулись в сторону собравшихся.
Местные нам обрадовались. Невысокий чувак в костюме с цветастым платком вместо галстука, очевидно, их старший, сошел со ступенек и долго целовался с пресвитером по какому-то неизвестному мне обычаю — пять раз подряд. Старые друзья, им было о чем поговорить. Однако старший сразу же пригласил нас войти, сказал, что времени не так много и нужно всё сделать быстро и энергично.
— А уже потом поговорим, — добавил он и пошел по ступенькам наверх.
За ним двинулся пресвитер. Толпа перед ним вежливо расступилась, давая дорогу. Потом по живому коридору споро пробежал водитель. За ним поднялась Тамара, бросив на меня обеспокоенный взгляд. Я повернулся к Гоше с Сирёжей.
— Поднимаетесь? — спросил.
— Я еще домой заскочу, — затоптался на месте Гоша, пряча мачете за спиной. — Переоденусь. Праздник все-таки.
— А ты? — крикнул я Сирёже.
Но тот весело махнул мне рукой, так, наверное, и не расслышав вопроса. Местные тем временем затолкались в здание. Я тоже поднялся по ступенькам.
Темный коридор пах прохладой. Это была местная администрация, контора или что-то в этом роде. В конце коридора виднелись двери, там народ и толпился. За дверями — актовый зал, довольно большой для такой общины и оформленный скромно — сцена затянута красным бархатом, в центре над стеной четко проступал абрис Владимира Ильича — раньше, наверное, здесь долго висел его профиль, потом его сняли, но ткань успела выгореть. На месте профиля теперь висело распятье. Издалека казалось, что кто-то поставил жирный крест на марксизме-ленинизме. В зале стояли аккуратные ряды деревянных скамей. На сцене уже были наши, возле них терся главный с платком на шее и что-то энергично объяснял. Местные рассаживались. Ко мне подошел Толик.
— Нравится?
— Это что — клуб ваш? — спросил я.
Он сбросил теплую куртку, под которой у него оказался тельник. Ружье осторожно приставил к ближайшей скамье.
— Церковь, — сказал.
— Серьезно? — не поверил я.
— Ага, церковь. Ну и клуб тоже. Мы это совмещаем, ясно?
— Ясно.
— Нам вера позволяет, — заверил одноглазый.
— Ну понятно.
— Священник в курсе.
— Угу.
— Серьезно.
— Ладно, чего там.
Со сцены меня уже звал пресвитер. Я протолкался вперед. Священник был сосредоточен и четко отдавал команды. Сева достал кожаную сумку с необходимыми вещами, Тамара поправила волосы и молча стала сзади.
— Ну что, Гера, — спросил священник, — готов?
— Готов, — ответил я. — Будем начинать?
— А как же, — уверенно сказал он. — Именно за этим мы сюда и приехали. Именно за этим мы и приехали.
Три месяца щедрого солнечного света. Песок в одежде и на зубах, тишина, которая останавливала кровь и сгущала сны, так что они перетекали из одного в другой, и пробуждение становилось долгим и неспокойным. Черный хлеб и зеленый чай, из которых складывалось время и выстраивалось пространство, сахар в карманах и на простыне, запах травы и машинного масла, хриплые переругивания с утра, слаженная работа дождевых струй, которые двигались, словно рабочие после тяжелой смены, устало переступая через пустые консервные банки. Приграничный радиоэфир, передававший новости сразу двух государств, оповещая о засушливых днях и приближении осадков. Женские голоса сообщали о жаре, что наступала в далеких городах, до которых отсюда невозможно было добраться, жаловались на духоту и шум, мечтали о путешествиях и прохладе. Всё это отсюда казалось ненастоящим и пьянящим, хотелось прислушиваться к их легким выдохам, их смеху, которым они перебрасывались между собой, хотелось посмотреть им в глаза, когда они сообщали про изменения курса валют. Лето было настолько плотным, что выскочить из него оказалось невозможно. Каждый вечер, закончив работу и закрыв диспетчерскую будку, мы падали на диваны и слушали радио, которое Коча намутил у кого-то из дальнобойщиков. Иногда я засыпал под концерты по заявкам, иногда просыпался от долгих печальных разговоров, которые вели между собой радиопроповедники. Особенно убедительными они бывали под утро, когда становилось легко и совсем не хотелось спать. Рано утром они обычно распространялись о том, что надо придерживаться поста, и начитывали книги пророков, прерываясь время от времени на прогноз погоды, отчего проповеди их звучали целостно и оптимистично. Три месяца доброго сна, хорошего аппетита и сентиментального настроения. Я и до этого знал, что полезно иногда сменить круг общения, основное занятие, имя, фамилию и цвет волос, и вот теперь имел возможность ощутить всё это на собственной шкуре. Волосы мои выгорели и отросли, в июле я начал зачесывать их назад, в августе Коча обстриг меня трофейными немецкими ножницами. Одежда моя совсем перепачкалась, пропахла бензином и вином, так что я купил себе черных армейских футболок и пару штанов со множеством карманов, в которых теперь мог держать все те винты, ключи и лампочки, которые попадались мне на пути. То ли смена занятий, то ли присутствие рядом со мной серьезных людей делали меня более рассудительным и уверенным в себе. Свежий воздух остужает голову и зажигает сердце. Я нашел всех своих давних знакомых, все свои старые любови, всех своих учителей и врагов. Давние знакомые искренне радовались моему возвращению, но этим всё и ограничивалось. Старые любови знакомили со своими детьми и напоминали о незаметном протекании времени, которое делает нас мудрее, но к мудрости обязательно добавляет целлюлит. Учителя обращались за житейскими советами, а враги просили одолжить им хоть какую-нибудь сумму для продолжения своей никчемной по большому счету жизнедеятельности. Жизнь — штука жестокая, но справедливая. Хотя иногда просто жестокая.
На выходных мы с Травмированным гоняли мяч. Из города к нам приезжали целые ватаги пэтэушников, для которых было честью сыграть в одной команде с великим и толстопузым форвардом современности. Работы было много, но я к ней привык. С Ольгой мы не разговаривали. Мои бывшие друзья не появлялись. Долг я им простил. Деньги мне дали Кочины цыганские родственники. Брату я больше не звонил. Ночью мне снились самолеты.
Проблемы, связанные с заправкой, как-то неожиданно растворились во времени. Первые дни я напряженно ждал продолжения, был готов к поджогам и трупам, стремился заручиться поддержкой знакомых в городе. Однако всё было спокойно, и мне посоветовали решать проблемы по мере их поступления. Постепенно я успокоился и стал воспринимать всё как должное. Хотя Травмированный и предупреждал, что ничего просто так не проходит и шею кому-нибудь еще обязательно сломают. Может, и так, — думал я, — может, и так.
