Символ Ветра Перемен…
Алиса что-то шепчет, опускает глаза и — замечает коробку миндального печенья.
— Я его обожаю, — поясняет Нико. — Хотите попробовать? Ну хоть одну штучку?
Алиса уже начинает отрицательно мотать головой, но Нико вдруг кажется ей таким милым. И несмотря на его размеры, она чувствует в нем нечто детское, внушающее доверие, даже, пожалуй, некую его уязвимость. А в глазах его, как ей кажется, она читает почти… понимание.
— Всего одну, — снова предлагает он.
И знак, нацарапанный мною на крышке коробки, начинает светиться бледным светом — это Кролик-Луна, символ любви и плодовитости. И Алиса вместо своей обычной шоколадки застенчиво соглашается выпить чашку густого душистого мокко, к которой прилагается несколько миндальных печеньиц; а потом они уходят из кафе — одновременно (хотя и не совсем вместе) — и скрываются за пеленой ноябрьского дождя; и она несет в руке маленькую коробочку, а он — большую.
И я вижу, что Нико раскрывает над крошечной Алисой свой красный, немыслимой величины зонт с надписью «Merde, il pleut!».[41] И до меня издалека доносится чистый отзвук ее смеха, больше похожий на воспоминание, чем на нечто реальное. И я вижу, как они спускаются по булыжной мостовой, она шлепает прямо по лужам в своих огромных башмаках, а он торжественно несет нелепый зонт, стараясь защитить от дождя их обоих, и они похожи на героев мультфильма — на игрушечного медведя и гадкого утенка, странным образом объединившихся в какой-то новой сказке, собранной из разрозненных частей, и оказавшихся на пути к новым, неведомым и замечательным приключениям.
22 ноября, четверг
Три непринятых звонка от Тьерри и открытка от него с видом Музея естественной истории, в которой всего несколько слов: «Пещерная женщина! Включи же наконец свой мобильник!» Я рассмеялась, но как-то безрадостно: я не разделяю страсти Тьерри к техническим новшествам и после нескольких безуспешных попыток послать ему эсэмэску попросту спрятала мобильник в ящик кухонного стола.
Через некоторое время он позвонил мне и сообщил, что, видимо, не сумеет приехать домой в этот уик-энд, но непременно приедет на следующей неделе. А я, пожалуй, даже некоторое облегчение испытала. Теперь у меня будет время не только привести все в порядок, но и сделать необходимые запасы, а также постараться привыкнуть к новому облику своего магазина, к новым покупателям и новым обстоятельствам.
Нико и Алиса и сегодня тоже заходили. Алиса купила маленькую коробочку шоколадной помадки — очень маленькую, но все конфеты она съела сама; а Нико — килограмм миндального печенья.
— Мне всегда мало этих твоих вкусных штучек, — сказал он. — Ты, главное, не переставай их делать, ладно, Янна?
Я не сумела сдержать улыбку. Они с Алисой уселись за столик перед входом в магазин, она пила мокко, а он — горячий шоколад со сливками и алтеем; мы с Зози делали вид, что ничего не замечаем, и старались даже из кухни не выходить, пока не появлялся очередной покупатель. Розетт, вытащив свой альбом, рисовала в нем улыбающихся обезьянок с длинными хвостами и раскрашивала их карандашами всех цветов, какие имелись у нее в коробке.
— Слушай, а здорово у тебя получилось! — сказал ей Нико, когда она вручила ему изображение толстой фиолетовой обезьянки, поедающей кокос— Ты, наверное, обезьян любишь, да?
И он скорчил такую замечательную, совершенно обезьянью рожу, что Розетт хрипло, по-вороньи, рассмеялась и выдохнула: «Еще!» Я заметила, что она теперь вообще гораздо чаще смеется. И не только в моем обществе, но и с Нико, с Анук, с Зози — возможно, когда через неделю Тьерри в очередной раз к нам заедет, у нее и с ним общение начнет лучше получаться.
Алиса тоже засмеялась. Она, кстати, нравится Розетт больше всех, возможно, потому, что она такая хрупкая, маленькая, кажется почти ребенком в своем коротеньком платьице из набивной материи и бледно-голубом пальтишке. А может, потому, что Алиса крайне редко говорит что-то, даже в обществе Нико она больше помалкивает, хотя Нико, разумеется, вполне способен говорить и за двоих.
— Твоя обезьянка очень на Нико похожа, — сказала Алиса, наклоняясь к Розетт.
Со взрослыми она разговаривает неохотно и еле слышно. А с Розетт совершенно преображается — говорит с разными интонациями, шутит, подражает кому-то, и Розетт отвечает ей сияющей улыбкой.
Оказалось, Розетт и всех нас изобразила в виде обезьянок. У обезьянки Зози ярко-красные перчатки на всех четырех лапах. Обезьянка Алиса ярко-синяя, цвета «электрик», у нее крошечное тельце и ужасно длинный изогнутый хвост. А моя обезьянка, словно чем-то смущенная, прячет свою мохнатую мордочку в ладошках. У девочки явно талант — рисунки у нее пока, конечно, немного корявые, но удивительно живые, и порой ей удается передать то или иное выражение лица буквально двумя штрихами.
Мы все еще смеялись, когда в магазин вошла мадам Люзерон со своим маленьким пушистым песиком персикового окраса. Мадам Люзерон всегда очень хорошо одевается — в серые двойки, скрадывающие располневшую талию, и отличного покроя пальто, обычно темно-темно-серые или черные. Она живет за парком, в одном из больших, украшенных лепниной особняков, каждый день ходит к мессе и через день — к парикмахеру, исключение составляет четверг: в четверг она ходит на кладбище и всегда по дороге заглядывает в наш магазин. Ей, наверное, не больше шестидесяти пяти, но руки у нее изуродованы артритом, а худое лицо из-за толстого слоя грима и пудры кажется бледным, как у покойника.
— Три ромовых трюфеля в коробочке.
Мадам Люзерон никогда не прибавит «пожалуйста». Возможно, считает подобную вежливость чересчур буржуазной. Зато она прямо-таки впивается взглядом в Толстяка Нико, в Алису, в пустые чашки и в нарисованных обезьянок. Выщипанные в нитку брови ползут вверх.
— Я вижу, вы… сменили интерьер?
Крошечная пауза перед последними словами намекает на то, что у нее возникли сомнения в разумности подобных действий.
— А правда, здорово получилось?
Это Зози. Она не привыкла к манерам мадам Люзерон, и та прямо-таки пронзает ее взглядом, мгновенно отметив и чересчур длинную юбку, и волосы, подколотые вульгарной пластмассовой розой, и звенящие браслеты на руках, и тряпичные туфли-танкетки в вишенках, жутковато сочетающиеся с чулками в розовую и черную полоску.
— Стулья мы сами и починили, и раскрасили, — продолжала между тем Зози, доставая из витрины трюфели. — Нам показалось, что этот магазинчик неплохо бы чуточку оживить.
Мадам изобразила некое подобие улыбки — примерно так балерина заставляет себя улыбаться, хотя пуанты давно натерли ей ноги.
Но Зози, ничего не замечая, продолжала болтать.
— Сейчас, сейчас… Вот, пожалуйста, ваши ромовые трюфели. Какого цвета ленточку вы предпочитаете? Розовая выглядит очень мило. Или, может, красная? Какая лучше?
Мадам ничего ей не ответила, впрочем, Зози в ее ответе, по-моему, и не нуждалась. Она уложила шоколадки в маленькую коробочку, перевязала их лентой, прибавила бумажный цветочек и поставила коробку между ними на прилавок.
— Эти трюфели выглядят как-то иначе, — сказала мадам, подозрительно поглядывая на них сквозь целлофан.
— Вы правы, — подтвердила Зози. — Янна сама их делает!
— Жаль, — сказала мадам. — Мне нравились те, другие.
— Эти вам гораздо больше понравятся, — заверила ее Зози. — Попробуйте один. За счет магазина.
Я сразу могла бы сказать ей, что она зря тратит время. Столичные жители часто с подозрением относятся к бесплатному угощению. Некоторые сразу же машинально отказываются, словно не желая никому быть обязанными, даже если речь идет об одной-единственной шоколадной конфете. Мадам Люзерон слегка фыркнула — это был этакий аристократический вариант презрительного «пфе!» Лорана — и положила на прилавок деньги…
И как раз в это мгновение, по-моему, я и заметила то легкое движение пальцами, которое совершила Зози, мимоходом коснувшись руки мадам Люзерон. Словно что-то блеснуло в сером свете ноябрьского дня. Можно было, конечно, предположить, что просто вспыхнула неоновая вывеска на той стороне площади — вот только «Крошка зяблик» давно закрыт, да и уличные фонари должны были зажечься не раньше чем часа через два. И потом, мне-то следовало бы сразу узнать этот проблеск. Эту искру, которая, подобно электрической, проскакивает порой между двумя людьми…
— Вы все-таки попробуйте! — уговаривала мадам Зози. — Позвольте себе хоть такую-то мелочь!
Мадам, видно, тоже почувствовала ту «искру». И лицо ее в один миг совершенно переменилось. Толстый слой грима и пудры уже не мог скрыть ее смущения; самые различные чувства — страстное желание, одиночество, боль утраты, — сменяя друг друга, проплывали, точно облака, по ее заостренным бледным чертам…
