– Чьих это рук дело?
– Что именно?
– Кто выбросил книги?
– А! Катерина.
– Зачем? – взвыл Олегер.
– Затем, что я ей так велела. Я сказала: Катерина, убери все книги из столовой. Все до единой.
– До единой?
– До единой, Катерина. Поняла?
– Сейчас мне некогда.
– Десять евро.
– По рукам. Куда их вынести?
– Куда угодно, только в квартире чтобы и духу их не было. На лестничную клетку. – Она поглядела на сына. – Куда она их вынесла?
– На лестничную клетку; теперь ни войти, ни выйти.
– Отлично.
– Ты с ума сошла.
– В столовой не продохнуть от такого количества книг.
– Мама, но ты же никогда не выходишь в столовую! Ты что, забыла, что не можешь ходить?
– Если бы там все стены не были заставлены книгами, я бы, может быть, и попыталась туда выйти.
– Вот-вот. К вящей славе Божией. Если бы в столовой не было книг, Господь наш даровал бы исцеление калекам.
– Не издевайся.
– Какого хрена. Ты думаешь, мы во дворце живем? Куда я их дену?
– Сожги в камине, подари кому-нибудь. Все равно ты их не читаешь! И не выражайся.
Олегер Сантига вышел из комнаты матери и полчаса расставлял книги по местам. Мать брюзгливо сожалела о десяти евро, ни за что пропавших. Когда он принес ей ужин, она все еще ворчала и ничего не ответила, когда он что-то сказал ей про Катерину и ту женщину, которая придет ее заменить.
Олегер Сантига закрылся в своем малюсеньком кабинете, то есть в чулане, переоборудованном в кабинет, в котором был стул, стол, полное отсутствие куда-либо выходящего окна, целая куча коробок со старыми туфлями, которые мать отказывалась выкинуть, и стремянка, одолжить которую соседи приходили так часто, что как-то вечером, когда нервы у него были основательно расстроены, он поклялся когда-нибудь сбросить ее с балкона с геранями. С балкончика с геранями. Он взял мобильный телефон и набрал номер. Разговор был коротким, сухим и конкретным: одна-единственная инструкция, не оставляющая места для нерешительности. Встречаемся через час у «Педреры».
– Но что именно вы хотите мне сообщить?
– Чрезвычайно интересную для вас информацию. Я подчиненный вашего мужа.
– Молодой человек, мне некогда играть в такие игры.
– Мне тоже. Я располагаю сведениями о том, что вам следовало бы знать.
Молчание на другом конце трубки.
– В каком смысле?
– Я поделюсь этими сведениями с вами, а вы решите, что делать дальше.
Через час Виржиния стояла возле «Педреры» в толпе туристов, которые щелкали фотоаппаратами или пялились на здание с раскрытым ртом. Она была единственным человеком, кому было наплевать на Гауди, – она смотрела на других людей и заглядывала в глаза всем мужчинам. Через десять минут она посмотрела на часы и сердито поморщилась. На что тощий как жердь человек, все это время стоявший рядом с ней, фотографируя балконы, сказал ей: «Не будьте так нетерпеливы, сеньора Бауса. Сейчас я вами займусь».
Он сделал еще три или четыре фотографии и прокомментировал: «Вот эта хорошо получилась, глядите».
Он повернул к ней экран телефона. Виржиния нетерпеливо фыркнула – она была унижена и напугана, но любопытство брало верх.
– Что вы хотели мне сказать?
Тощий протянул ей бумажку. Она ее развернула. На ней было имя и адрес.
– Кто это?
– Любовница вашего мужа.
– Нет у моего мужа никакой любовницы, – отрезала она, раздирая бумагу на мелкие кусочки и усеивая ими тротуар. Тщедушный человек и ухом не повел. Он только заметил: «Гражданочка, чистота города – дело каждого…» Он присел на корточки и собрал все клочки. Потом неожиданно схватил ее за запястье, разжал ей ладонь и переложил туда обрывки. И исчез в густой толпе японцев, которые перемещались, задрав головы, рискуя споткнуться и упасть.
* * *
Полицейский инспектор глядел через окошко вниз во дворик, как будто намереваясь без надобности швырнуть туда кусок-другой отравленного мяса. Он повернулся к женщине и сказал, это слишком большое совпадение, чтобы одновременно умер и хозяин, и обе его собаки.
– Может быть, отравились чем-нибудь.
Полицейский рассеянно посмотрел на нее, будто думал о чем-то совсем другом, и улыбнулся. В ответ на его молчание сеньора Маури рявкнула:
– От меня-то вы чего хотите?
– Мама, давай поспокойнее! – нервно пробормотал Арнау Маури.
– Я хочу, чтобы вы, – подошел к ней поближе инспектор, – предоставили мне всю информацию, которая может мне пригодиться.
– Откуда мне знать, что вам может пригодиться.
– Соседи говорят, что вы этих собак терпеть не могли.
– Их вообще никто терпеть не мог! – огрызнулся Маури. – Они целыми днями лаяли как проклятые.
И поглядел полицейскому в глаза, понимая, что достиг апогея, что шагает по краю пропасти, и наслаждение перед лицом опасности было ни с чем не сравнимо. Куда там, куда там… Даже не знаю чему, но куда ему там.
– До тебя еще очередь не дошла, – сухо отрезал полицейский. – Я обращаюсь к твоей матери. – И повернулся к ней. – Вы им подбросили какой-то яд, а сеньор Плана по ошибке тоже им отравился. Так было дело?
– Мне нечего вам сказать, я ничего не знаю! Вы сами про какой-то яд толкуете.
– Хорошо, сеньора. Будьте любезны выйти из комнаты.
– У меня дома никто не имеет права мной командовать.
– Хорошо; тогда вам обоим придется пройти в участок.
– В каком качестве? – спросил Маури, не отдавая себе отчета в грозящей ему опасности.
– Ты, я вижу, много читал? – криво усмехнувшись, спросил инспектор.
– Да уж точно побольше вашего. В каком качестве?
– В качестве матери и сына, подозреваемых в убийстве.
Сеньора Маури встала, пытаясь сдержать ярость и ужас, вышла из гостиной и слишком сильно хлопнула дверью, которую они никогда не закрывали.
– Отлично, – сказал полицейский. – Теперь, парень, рассказывай все по порядку.
– Мне нечего рассказывать.
– Ты отравил их кормом, смешанным с какой-то отравой, правда?
– Такие выводы – дело ваше, на то и результаты вскрытия и прочая дребедень, так ведь? Нечего меня об этом спрашивать.
– Что это был за яд? И откуда ты его взял?
– Ушам своим не верю, – сплюнул Маури, пытаясь казаться равнодушным.
Заявив, что для него глубоко безразлично, верит ли кто-либо своим ушам, участковый выразил намерение осмотреть его рабочее место, как будто до конца не мог поверить, что Арнау писатель. Он рассеянно оглядел разбросанные по столу листы, сказал: «компьютер, наверное, придется конфисковать», и Маури, у которого приятно засосало под ложечкой от ощущения близкой опасности, сказал: «как вам угодно, при условии, что вы дадите мне взамен другой». Инспектор не удосужился ответить; он глядел на уставленные книгами стены. Страдая кривошеей, он даже пытаться не стал читать названия, а ограничился тем, что неодобрительно развел руками.
– Тебя часто публикуют?
Нет. Пока еще нет.
– Тогда никакой ты не писатель.
– Писатель – это тот, кто пишет, а я пишу без передышки.
Инспектор брезгливо приподнял несколько листов бумаги и снова положил их на стол. Он вышел из кабинета с облегчением, которое испытывает человек, покидая место преступления, чтобы вернуться к повседневной жизни.
Волокита продолжалась еще четверть часа. Чертов полицейский был до такой степени туп, что с момента своего прихода никуда не продвинулся и все время буксовал в одном и том же месте. Когда же он наконец ушел, в душе Маури воцарилось такое блаженство, какого он никогда еще до тех пор не испытывал. Блаженство сознавать себя хозяином мира и людских судеб, соединенное с невыразимым покоем, который дарует безнаказанность, заслуженная проницательным умом.
* * *
На кухонном столе, словно головоломку из тех, что она в детстве любила собирать, Виржиния сложила имя и адрес Амалии. И номер телефона. Сердце ее колотилось от ярости и негодования. И от страха. Может быть, этот тощий псих у «Педреры» просто над ней издевался. А может быть, и нет.
