— Ха, если бы я все время говорил, что я думаю…
— Гораздо хуже думать и не говорить: это заражает и разъедает человека.
— Понимаю. Но я настолько отравлен, что для того, чтобы не заражать остальных, прикрываюсь щитом непорочных принципов…
— Разумеется, и правильно делаешь, но здесь это лишнее. Тем, кто смотрит на жизнь с радуги, отвратительна аффектация глупцов. Ты же устроил нам театр наоборот. Признайся.
— Ну… по правде говоря… да.
— Ты и представить себе не можешь, насколько я тебе благодарен. Ты одним махом взлетел в недосягаемые выси в моих глазах. Я всегда знал, что ты застенчив, хотя и опасен, проницателен и не любишь выставлять свои идеи напоказ. Но сегодня ты выбросил свою броню на свалку. Мы, люди застенчивые, всегда держим при себе, как дорожный патефон, чемоданчик со своей меланхолией. И когда мы заводим его среди столь же проницательных друзей, его песня кажется грубой и шероховатой. Ты еще поставишь нам свои пластинки… Но усвой урок Гастона: не споря ни о чем, выигрываешь во всем…
— Так я ни с чем и не спорю. И если господа желают доставить мне удовольствие, они могут оставаться и далее, несмотря на мое раздражающее присутствие…
Каламбур развеселил гостей.
Под улыбки сотрапезников Ивар Киттилаа пожал руку сутенеру:
— Извините. Беру свои мысли обратно.
— А я — сказанное…
— Е viva! Tutti siamo amici. [70]
Виновник торжества несколько раз сильно хлопнул в ладоши.
Подошел угодливо согнувшийся maître.
— Почему бокалы из-под шампанского пусты?
— Vite, vite: [71] «Cordon Rouge Monopole»!
— Прошу вас, дорогие друзья, закрыть глаза на несовершенство сегодняшнего ужина. Те, кто уже оказывал мне честь присутствовать на более ранних трапезах, знают, насколько я щепетилен в выборе меню и вин.
— В точности так, — согласился студент. — По моим подсчетам, я побывал на семи, восьми, а то и девяти сотнях всяких там празднеств и торжеств. И без всей вот этой мишуры и соусиков мы ели значительно лучше. Подумать только, поить гостей cocktails с лепестками! А завтра они предложат вам просфоры со взбитыми сливками, бифштекс из крыльев бабочки и варенье из лилий.
— Так оно и будет.
— Не волнуйся. Я тоже устраивал ужины. И подписываюсь под каждым словом иезуитской мудрости: «Друзья за трапезой подобны саранче, а в час, когда нужна подмога, — трутням».
— Эрик!
— Браво, Эрик!
Гастон Мариетти церемонно протянул руку капитану:
— Мои поздравления. Есть люди, у которых отказывает желудок. У Робина, как выяснилось, периодически отказывает сердце. Я рад, что у вас отказало чувство стыда!
— Продолжайте в том же духе, и у вас произойдет отказ головного мозга… — в шутку пригрозил Робин.
Оп Олооп поднялся на ноги. Все взгляды тотчас сосредоточились на его рослой фигуре homo duplex. [72] Уши, раскрасневшиеся от алкоголя, предвкушали бальзам его речи. Он обхватил свой бокал. И твердо произнес:
— Ваше здоровье.
И осушил бокал одним глотком.
Ожидания не оправдались. Столь несвоевременная серьезность в момент, когда веселье только-только вновь начало набирать обороты, превратила жадное возбуждение в неясное разочарование. И те, кто готовился слушать, сцепились за право высказаться.
Банк сорвал, как всегда, бесстрашный Суреда. Шпильки, подпущенные остальными, послужили ему трамплином:
— Сеньоры, я прекрасно знаю, что друзья подобны предохранителям: подводят тебя именно тогда, когда больше всего нужны. Я — классический пример бесполезности. И годен разве что для веселья и пьянки! Здесь я проявляю себя во всей красе. Я помог разбазарить состояние не одному человеку, многие из них сегодня оказались на улице, и денег у них хватает лишь на мате, а из золота остались только зубы. Я — завсегдатай экзаменов, забастовок и беспорядков во всех университетах. Умею боксировать, ergo, выводить людей из себя, поскольку, если бы не мои оскорбления, я в жизни бы не использовал ни прямых в челюсть, ни апперкотов… Корень моей дружбы с Опом Олоопом кроется, таким образом, во взаимном равнодушии: меня не волнует статистика, его — мои драки и разборки. И все же сегодня ночью я отдал бы все, чтобы достучаться до его сердца и сказать: я буду рядом и в хорошем, и в дурном. Я не могу объяснить, что за странные силы то пленяют, то освобождают его, что за духи толкают его чередовать возвышенные речи с идиотскими выкриками. Я — крепкий орешек, но с мягкой душой. Простите за эту метафору. С самого начала я обратил внимание на бедственное состояние этого человека и страдаю оттого, что не могу страдать вместе с ним. И, прежде чем мы расстанемся, я хочу поднять тост, который сотрет шрамы с его сердца.
— Замечательно. Дайте слово Пеньяранде.
— Нет. Пусть каждый скажет несколько слов. Для начала это будет справедливо, пусть выскажется его соотечественник.
Брови Опа Олоопа, два крыла на фоне широкого лба, сошлись на переносице. Глаза прищурились. Он чудом не окосел от напряжения. Он шпионил, а не смотрел.
Зыбкое чувство радости… Ужин получился наполненным перепадами настроения и внезапными проявлениями самых разных, подчас противоположных чувств. Оп Олооп постепенно терял ориентацию в пространстве. Зыбкое чувство радости…
Эрик толчком локтя в бок поднял на ноги однокашника виновника торжества.
— Я хотел бы превратиться в Чарли Чаплина, обладать его мимикой и выразительностью, чтобы соответствовать моменту. Оп Олооп относится к классу людей, которые редко встречаются в современной номенклатуре рода человеческого. Глубокий трагизм его фигуры требует гротеска, единственного средства, способного донести через сарказм понимание его строгой умеренности. С самого детства он отличался деликатностью, молчаливостью и нежностью. Эти качества, характерные для людей думающих, выделяли его на фоне остальных. Нам, вечно взъерошенным и бегающим мальцам, взвешенность его характера казалась искусственной. Дети смеются над детьми, которые ведут себя как взрослые, так же как взрослые смеются над взрослыми, впадающими в детство. И его манера держать себя, изменившаяся сегодня с точностью до наоборот, ранила нас. Он стал мишенью для тысяч шуток и издевок. Но он преодолел все! Время показало мне, что его суть не изменилась. Новым стал только подход. Ребенок-мужчина был выпуклым. Мужчина-ребенок стал вогнутым. Первый концентрировал все в себе. Второй рассеивает все вокруг себя. Если бы человеческую душу, подобно акустической камере, можно было испытать на уровень страсти, слышимость инстинктов, отражение звуковых волн сознания, я сумел бы рассчитать числовые параметры и коэффициенты для технического решения тревожащей его проблемы. Но это невозможно. Наука еще не замахивается на такое. Оп Олооп, тебе предстоит много страдать. Твоя душа расколота. Ее защита разрушена. И на ее обломках завывают нематериальные твари, чье зловоние отравляет атмосферу твоего разума и мешает тебе всецело отдаваться чарующей мелодии твоего сердца.
Слова впитывались, мысли вдыхались.
— Достаточно! Достаточно препарировать меня, — взмолился Оп Олооп. Вы встревожились безо всякого на то основания и чересчур накрутили себя. Я — не дрейфующая лодка… Я всегда стою у собственного руля!
— Нет, Оп Олооп. Ваше капитанство под угрозой. Не наслаждаться вам более буржуазным покоем, как когда-то. В вас поселился экстремист. Экстремист, который творит революцию, сметая самоконтроль. И имя этому экстремисту — любовь!
— Да что вы с этой любовью. Для меня любовь — это число, карточка, расчеты.
— До тысячи. Но тысяча первая… Франци…
— Нет, НЕТ, НЕЕЕТ!
По мере того, как нарастал гнев Опа Олоопа, рот его распахивался все шире, голос становился все громче. Негодование, должно быть, затопило его с ног до головы и требовало все большего пространства для выхода.
