— Нет, нет, нет, — повторил он еще раз, уже без напора, выдохнув. — Как вы заблуждаетесь, друг! Любовь тех женщин суть единение плоти. А ее — единение духа.
Он побледнел и вспотел.
— Простите меня. Я не знал…
— Так знайте. Франциска, двадцать два года, baby face, пять языков, кожа как у яблока, росла без матери, дочь Кинтина Оэрее, ручка сочная, как груша, эксперт консульства по финансам. Единственная женщина на земле!
— Как! Дочь Кинтина Оэрее, импортера фанеры? Это твоя возлюбленная!
— Я помолвлен с ней.
— По-мол-влен? Да ты же в два раза старше и выше ее!
— Ну и пусть, это единственная женщина в моем окружении, которая оказалась для меня недоступной. Добившись ее, я обрету ключ жизни от вечной алгебры.
Его тревога, до того момента мягкая и жалостливая, внезапно закостенела. Закаленные внутренним жаром зрачки стали агрессивно поблескивать.
Все предпочли замолкнуть. В такой ситуации попытаться сменить тему означало бы полное непонимание момента. Подобно тому, как в кульминационный момент циркового представления напряжение публики становится таким сильным, что удерживает акробата в воздухе, не позволяя ему упасть, молчание гостей превратилось в шесть столпов, на которых держался Оп Олооп.
Но недолго.
Возросшее притяжение притянуло его к земле. И, грохнувшись оземь, он разразился злобной речью.
— Ваши замечания неуместны. Функция униженного заключается в восхвалении унижения. Но он делает это, превозмогая себя. Как шевалье, вызывающий богохульника, оскорбившего Деву Марию, на дуэль не в силу чрезмерной религиозности, но потому что так велит ему воспитание, ведь Пресвятая Дева тоже слабая женщина… (Выпрямившись, с вызовом обводит всех взглядом.) И вот, Франциска, те voici. [73] Глупость, граничащая с тупостью, заставила меня подозревать, что речь идет просто о еще одной карточке, о готовности сожительствовать, прельстившись сладкими посулами страсти, что ты, Франциска, забыла об этике сожительства, водрузив на древко флаги страсти и дерзости. (Косой взгляд на Пеньяранду.) Ты, что пробовала на вкус «Признания» Руссо так осторожно, словно это был пирог с песком вместо начинки, проглотила бы, я в этом уверен, на этом ужине конфету острых речей с подлинным, невыразимым удовольствием. Ты больше, чем кто бы то ни было, знаешь глубокую радость, которую испытывает человек, подловив другого на глупости. Восхитительной глупости, распаляющейся от собственной неспособности понять и пытающейся, в плену собственных заблуждений, злобно поучать всех подряд (презрительная гримаса в сторону Эрика). Здесь, Франци, все еще есть люди породы Дон Жуана. Они восхваляют его и носятся с ним, словно пещерные люди. И демонстрируют столь же низменное духовное сродство. И потому в потаенном boudoir своего воображения они заново изобретают, страдая от собственного бессилия, кривой путь, вымощенный их неуклюжей чувственностью (глядит с омерзением в сторону Суреды). Им неведомо, что на иронии их жизненного пути я построил эстетику любви, отличную от механики инстинктов, которыми они так кичатся.
Они не понимают, что «теорема соблазнителя» решается посредством уравнения из психиатрии. Не знают, что он был человеком-кроликом, дохлым убожеством, никогда и никого не любившим (саркастичный взгляд на Сиприано). Люди, жаждущие и неспособные унять эту жажду, обречены на бесконечную тоску, призванную украсить монотонность сумерек. Но те, кто отпил из чаши и помочился в нее, те, кто, не ведая жажды, испил слишком много, никогда не увидят на лодке Харона букета из женских рук, образующих, подобно цветам, утешительный образ сердца (грубый упрек Ивару Киттилаа). Подобно старому фавну, я буду живо вспоминать аромат сорванных мной роз. Как почитатель Ронсара, я обошел все сады, чтобы составить grand luxe каталог любви. И в полном упадке рассудка мое нутро, отведавшее бальзам чисел, будет наслаждаться их плотским воплощением, уподобившись флакону из-под ароматных масел, ставшему метафорой цветочной клумбы (выпад в сторону Гастона). Гедонисты, бесчувственные погонщики стада удовольствий, никогда не смогут понять меня. Достигнув высот Казановы, я никогда не опускался до его низости. Они поставят меня по соседству с грязным Аретино, на соседнюю полку с Овидием и Марциалом. Именно поэтому я оттачиваю свое стремление убеждать. Стремление демонстрировать глубину духа, а не чувствительность слизистых. И я готов бороться, пока бесплодные, но возвышенные усилия не истощат меня. (Обводит всех трагическим взглядом и замолкает.)
Оп Олооп взмок и побледнел.
Стоило ему разгорячиться, как связки напряглись, кровь прилила к его лицу и оно приобрело острые черты. На матовом овале проступили V-образные очертания переносицы, перевернутая «Т» носа и широкая, выдающаяся вперед «U» подбородка. Надо всем этим, в высшей точке кипения, вздыбились волнами каштанового цвета волосы.
Гости воспользовались его прострацией, чтобы исподтишка понаблюдать за ним, подобно любопытным соседям, подглядывающим через дырку в заборе, сующим нос в чужие спальни и пытающимся залезть в запретные места. Но ничего не увидели. Он был погружен в упорное помрачение. Тогда кто-то поднес палец к губам. Последовали жалостливые взгляды и утвердительные кивки головой. По всеобщему молчаливому согласию они решили оставить без ответа дерзости его речи.
И только комиссар путей воздушного сообщения не смог не раскритиковать его выходку:
— С чего бы мне молчать? Я не только не обижал его — я его защищал. И не собираюсь сносить оскорблений. Удивительная бесцеремонность.
Сутенер почувствовал в его раздражении смесь благородства и вызванного алкоголем упрямства. И сказал успокаивающе:
— Тс-с-с! Имейте терпение. Когда интроверт оставляет за спиной понятный мир своей тюрьмы, мир настоящий открывается ему со столь мрачной стороны, что любой будет видеть во всем подвох. Малейший намек, вроде вашего, Пеньяранда, лишенный какого бы то ни было злого умысла, покажется крайне значительным. Привыкнув оперировать едва уловимыми логическими микронами, интроверт очень восприимчив, и на свободе эта восприимчивость принимает болезненные формы. Шаблоны, пригодные для жизни внутренней, не подходят для внешнего мира. И неизбежно начинается бред. Ведь бред, по сути, это адаптация собственных истины и лжи к истине и лжи, принятым большинством…
— Прекрасно, но это удивительная бесцеремонность!
— …Признаюсь, что не раз слышал от параноиков мысли настолько разумные, что испорченная среда отвергала их как слишком правильные. Если осмыслить обвинительную речь Опа Олоопа, следует признать: его подход кажется нам неверным, но, может статься, все дело в том, что, увлекшись обманчивыми внешними проявлениями, мы утратили ощущение реальности. Поэтому ни слова!
— Как скажете. Но это удивительная бесцеремонность.
Это слово качалось в голове Пеньяранды подобно маятнику.
За время ужина гости, не двинувшись с места, изменились: разговоры, табак и спиртное возбуждают человеческий разум и заставляют личность смещаться. Сам человек не замечает этого. Шарнир, на котором вращаются чувства и рычаги, приводящие в движение ум, вырываются из-под контроля собственного «я». И теперь гости являли собой совсем другую картину, в чем-то отличную от начальной, в чем-то схожую с ней. Эрик стал мил, Пеньяранда — желчен. Единственным, кто не изменился, был сутенер. Фасад его характера, пусть и покрытый легкой патиной раздражения, как всегда, блистал золотом и спокойствием.
В чрезвычайных обстоятельствах пространство, занимаемое плотской оболочкой каждого из нас, расширяется и искажается. Выходя из привычных берегов, безумствующее астральное тело зеленовато-желтого цвета с фиолетовыми прожилками бьется в эктоплазматическом припадке в форме, которая до того плотно облегала наше «я». Не нужно быть ясновидящим, чтобы догадаться, что душа представляет собой домашний костюм материального. Костюм, меняющийся в зависимости от интеллектуальной моды и климата темперамента, не зависящих от нашей воли. Костюм, который изнашивается, обновляется, а порой и вовсе исчезает. Костюм, который приглушает наше франтовство или помогает мириться с нашей бедностью и меняется в зависимости от сезона: ненависти, любви, презрения, снисходительности.
