— Интересно, — я сочувственно вздохнул, хотя не очень понимал его.
— Действительно интересно, — ответил он. — А особенно интересно, что завтра с утра я начинаю вспоминать эту женщину так сильно и так полно, что совершенно пропускаю то, что делается здесь и сейчас…
— Но потом-то вспоминаешь?
— Если что-то замечательное — например, вот эта наша встреча — то да, конечно. А если какая-то чепуха — то нет. Забываю навсегда.
— Ты намекаешь, что вчера у тебя было любовное свидание? С очень красивой женщиной? Предметом давних воздыханий?
— Нет, — сказал он. — Я не о том. Мне кажется, я только сейчас начинаю понимать, что такое «жить сейчас». Не вспоминать про вчера и не мечтать про завтра.
В тридцать седьмом году и раньше — с тридцать третьего года, пожалуй — я не хотел бороться. Ни вот столечко, — он даже пальцем показал. — Я отлично помню, как я лежал на тюремной койке и вспоминал телеса госпожи Браун, моей квартирной хозяйки в тринадцатом году. То есть на самом деле не вспоминал, а фантазировал, а еще вернее сказать — реконструировал, обнажал одетую госпожу Браун, снимал покровы, ой-ой-ой — тогда-тогда, в тринадцатом, мне было двадцать два, а тогда, в тридцать седьмом, уже почти сорок восемь, стыдно.
— Что стыдно? — я как-то потерял нить его речей.
— Стыдно валяться на койке и думать о голых бабах, как подросток-онанист. Даже в двадцать два это ужасно, а в сорок пять — просто слов нет. Стыдно.
— Бывает, — сказал я. — Особенно в одиночной камере.
— Мало ли что бывает! — почти обиделся он. — Все стыдное бывает. Имеет место. Ну и что? Это не оправдание. Да. Вот. Тогда я пытался напрячь мозг и думать о своей профессии… Но в голове у меня был серый полумрак, по бокам обсаженный какими-то толстолистыми цветочками. Я не знаю, что это было такое. Вроде пересохшего бассейна посреди полутемного зала, а по бокам горшки с цветами. Ерунда какая-то, да?
— Это у тебя было от тоски, — сказал я.
Дофин продолжал:
— Я уныло думал, что я не борец. Не храбрец и даже не рассказчик политических анекдотов. Я просто художник, архитектор. У меня своя работа, у них своя. И тогда я думал, что это правильно. Что я не обязан протестовать ни против чего. Потому что в моей жизни есть только «вчера» или «завтра». Вчера — ладно, уже прошло. Завтра — ладно, завтра еще не наступило. А мне не надо вмешиваться. Вмешаешься — погибнешь, как писала мне несчастная Ева. Почему-то однофамилица моей старой квартирной хозяйки. Наверное, это знак. Скажи, ты же монах, ты должен знать — это какой-то знак?
— Не знаю, — сказал я. — Христианская вера запрещает гадания.
— Ладно, — вздохнул он. — Хорошо, пускай. Тем лучше.
Но потом, после войны, я понял, как стыдно было отказываться от борьбы. В сущности, все, что произошло, — произошло именно из-за того, что мы отказались бороться. Не смейся, но все это я понял, когда читал письма Евы. Вернее сказать, когда я их перечитывал после войны. Я был пустой человек, я был богемой средней руки, и вот я изменился. Из-за нее. Хотя мы ни разу не виделись, кроме тех двух коротких встреч в квартирном бюро в Мюнхене, в начале марта тридцать восьмого. В ней было столько тоски и отчаяния, в ней было столько растерзанного достоинства…
Особенно в ее письмах.
Я перечитывал ее письма много, много, много раз.
«Я вам так доверяю!» — писала она, а у меня сжималось сердце от тоски. Почему она мне доверяет? Почему женщина сразу начинает радостно и покорно доверять первому приветливому джентльмену, первому хлыщу, первому соблазнителю? Почему? Потому что женщина всегда покоряется мужчине. Почему? Как, то есть, почему? Он же мужчина! Она не понимает, что у нее есть человеческое достоинство. Не женская судьба, а свое собственное достоинство, прости, что повторяю.
Вот точно так же народ, не имеющий чувства собственного достоинства, доверяет всяким проходимцам. Немцы всегда доверяли мундиру. Или чину. Покорялись ему. Почему? «Он же офицер!» «Он же директор!» «Он же государственный министр!»
Вдруг все перевернулось во мне. Я понял, что надо бороться.
Но я понял нечто более важное: бороться надо не за свободные выборы и отмену цензуры. Это все придет потом. Сначала надо бороться за чувство собственного достоинства. За свою личность. Это борьба, которую каждый ведет в одиночку…
Для каждого это должно стать его собственной борьбой.
Поэтому я написал об этом книгу. Небольшую брошюру, точнее. Издал в сорок седьмом году. Тайно, без имени автора.
Я назвал ее «Моя борьба».
Специально так назвал, чтобы каждый читатель почувствовал, что это его собственная борьба, каждодневная борьба за личную свободу и личное достоинство. На фронтах обыденной жизни, на пятачках повседневности… Книга про то, как уважать себя. Про то, как читать газеты и слушать радио, как отличать правду от вранья. А главное — про то, как давать ежедневный отпор всякой швали, которая считает, что облечена властью. Самоучитель свободы, если хочешь.
Конечно, ее тут же запретили. Хотя я знаю, что ее тайно переиздавали за границей и перебрасывали к нам. Я знаю, что за «Мою борьбу» сажают. И мне стыдно, что вот, я написал книгу, и за нее сажают людей. То есть из-за меня.
— Дашь мне почитать? — сказал я. Конечно, это было глупо. Но вот так как-то сорвалось.
— Какой ты смешной, — сказал Дофин. — Ты думаешь, я ее таскаю с собой в кармане? Никто, ни один человек не знает, кто ее автор. Вот теперь ты знаешь. Ты меня не выдашь?
— Какой ты смешной, — сказал я и погладил его руку.
— Еще кофе, пожалуйста! — сказал он официанту.
— Сию минуту, — откликнулся тот из-за стойки. — Два кофе?
— Два кофе, — сказал я. — Еще воды, если можно.
— Непременно! — улыбнулся официант. — Две воды?
— Одну воду. Мне не надо, — сказал Дофин.
У дверей кафе остановилась машина. Хлопнули дверцы. Открылась дверь, на секунду впустив кусок яркого солнечного дня в полумрак кафе «Версаль». Вошли четверо.
— Монах, — сказал один другому. — Иностранец. Вот черт.
— Наплевать. Не трогай. Отсеки, — ответил тот.
Этот, который спрашивал, плотно стал рядом со мной, едва не втиснувшись между мною и столом, придавив меня своей тушей, а трое других бросились к Дофину.
Он вскочил, схватил стул и бросил его в окно. Стекло разбилось.
— Что ж ты, сволочь, делаешь?! — заорал официант.
— Полиция! — закричал Дофин. — Полиция!
Это было последнее слово, которое я от него услышал.
Ему накинули на голову черный мешок, согнули в три погибели и выволокли наружу. Хлопнула дверца автомобиля.
Тот, который отсекал меня, громко сказал:
— Scusi, padre! — он тоже принял меня за итальянца.
И выбежал вон. Снова хлопнула дверца.
— Ваш кофе, — сказал официант. — И вода.
Он поставил на стол две чашки и стакан. Потом подумал немного, хмыкнул и забрал вторую чашку.
— Вы позвонили в полицию? — спросил я.
— Телефон не работает, — он пошел к стойке, подвинул к себе телефон, поднял и показал мне молчащую трубку. — Ничего. Тут в каждом окне торчит пожилая тетушка. Поливает герань и высматривает прохожих и соседок. Она и позвонит.
— Кто?
— Тетушка.
— Какая? — я ничего не понимал.
— Любая, — сказал он. — Какая-нибудь. Она уже позвонила, готов держать пари. Полиция скоро будет. Вам принести счет?
— Я буду ждать полицию, — сказал я.
— Как угодно, — ответил он.
Вот, собственно, и все.
— Вот, собственно, и все, — сказал я репортеру. — Мне кажется, это были германские агенты. Я в этом просто уверен.
Я услышал тонкий и звонкий, но чуть приглушенный стук.
Ручка-самописка выпала из пальцев задремавшего репортера и упала на кафельный пол. Этот, как его, не Клопфер — или все-таки Клопфер? — заснул, пока я ему все рассказывал. Мне стало стыдно. За себя, что я так разболтался.
Он вздрогнул, проснулся, ловко нагнулся, подхватив ручку, и спросил:
— Значит, вы уверены, что это именно господин Гитлер написал книгу «Моя борьба»?
— Совершенно уверен, — сказал я. — Он ведь сам признался. Я же вам сказал.
— А, да, да! — сказал Клопфер, листая свой блокнот. — Вот, я тут записал, я все записал в деталях! Ну, не смотрите на меня с такой укоризной, святой отец. Простите меня. Тем более что я не заснул. Что вы! Ну, разве задремал на секундочку.
— Устали? — спросил я.
— Что вы! Нет, совсем другое! На меня нахлынуло. Я немного замечтался во время нашего разговора. У меня очень живое воображение, а вы так славно рассказываете! Такие подробности! Жаль, право, жаль, что мне придется писать всего лишь маленькую заметку. Кто я? Маленький репортер…
Он замолчал, как будто ждал, что я что-то ему скажу. Что-то одобрительно-поощрительное. Что-то вроде «у вас еще вся жизнь впереди».
