Особенно крепко засел в моей памяти один случай. Дело было года за полтора до уже описанной мной истории. В ноябре 1976-го, а если точнее, за два дня до Ночи костра. И притом в среду, после полудня, поскольку именно в этот день происходили собрания Дискуссионного общества старшеклассников. В тот раз решено было разыграть пародию на дополнительные выборы, назначенные на следующий день, и Гардинг вызвался выступить от имени «Национального фронта».
Теперь уже мало кто помнит 70-е годы. Многие полагают, будто в них почти ничего кроме «белых воротничков» и глэм-рока и не было, и с ностальгическим чувством вспоминают «Фолти Тауэрс»[23] и телепрограммы для детей, забывая о несусветной странности тех лет, то и дело случавшихся тогда фантастических происшествиях. Люди помнят, что профсоюзы обладали в те дни реальной властью, но забывают, как относились к ней многие: забывают маньяков и отставных военных, толковавших о создании частных армий, которые восстановят порядок и защитят собственность после того, как падет правление закона. Забывают об угандийских беженцах-азиатах, появившихся в 72-м в Хитроу, о том, как из-за них пошли разговоры, что Инек был прав, предупреждая в конце шестидесятых о реках крови, о том, как эхо его риторики звучало еще годы и годы — вплоть до замечания, сделанного пьяным Эриком Клэптоном в 76-м, в бирмингемском «Одеоне». Забывают, что в те дни «Национальный фронт» временами выглядел силой, с которой необходимо считаться.
Упомянутые мной дополнительные выборы были делом чисто местным, происходили они в нескольких милях от Уолсолла, а привели к ним выходки еще одной красочной фигуры 70-х — бывшего члена парламента от лейбористов Джона Стоунхауза, который в ноябре 74-го исчез во Флориде, месяц спустя был задержан полицией Мельбурна и в конечном счете, после долгих юридических проволочек, был приговорен к семилетнему заключению в тюрьме по двадцати одному пункту обвинения, включая мошенничество, заговор, воровство и подлоги на общую сумму в 170 000 фунтов (в те времена все делали основательно). Оглашение приговора состоялось в роковое, жаркое лето 76-го, когда Британии пришлось назначить министра по борьбе с засухой, Эрик выдал в бирмингемском «Одеоне» свое несчастливое замечание, а мы все готовились к жизни в выпускном классе. Выборы же были назначены на четвертое ноября, и за день до этого Дискуссионное общество разыграло собственную их версию.
Мои воспоминания об этом событии, естественно, смазаны. Я помню, что концертный зал музыкальной школы был битком, что я стоял в задних рядах с моими друзьями, Бенжаменом и Филипом. Милые были ребята, несмотря на склонность к некоторой хипповатости. В ту пору нужно было здорово постараться, чтобы разговорить их на какую угодно тему — если не считать музыкальной группы, на грани создания которой они пребывали уже целую вечность. Года за два до этого мы вместе с Гардингом составляли неразлучную четверку. Теперь наша привязанность к нему понемногу давала трещины, однако он еще был нам любопытен, нам не терпелось посмотреть, что за представление надумал он устроить на сей раз.
Когда Гардинг встал, чтобы начать свое выступление, — после трех других кандидатов, совместными усилиями нагнавших на нас смертную скуку, — мы первым делом заметили, что он каким-то образом ухитрился изменить сам свой телесный облик. Он вышел, шаркая, на сцену, сгорбленный, кривоногий, с угрюмо светившейся во взгляде смесью злобы с давно укоренившимся презрением к непроходимой глупости рода людского. Выглядел он лет примерно на шестьдесят. Думаю, идея Гардинга состояла в том, чтобы спародировать А. К. Честертона[24] — фигуру, большинству из нас не знакомую, хотя то, что он в течение нескольких лет возглавлял «НФ», было как раз одним из тех обстоятельств, которые Гардинг вменил бы себе в обязанность подчеркнуть. Правила дебатов требовали, чтобы кандидаты записывали свои речи, однако Гардинг правила проигнорировал, он просто порылся в карманах своего блейзера дрожащими, старческими руками и вытащил бумажку, явно представлявшую собой одну из печатных листовок «Фронта». А следом начал всего-навсего зачитывать ее.
Реакция, которой добился Гардинг, была, скорее всего, не той, на какую он — а вернее сказать, я — мог рассчитывать. Болтовня стихла, и вскоре аудитория погрузилась в изумленное безмолвие. Не говоря уж о прочем, мы узнали в тот день, что в языке чистого расизма присутствует своего рода злобное, колдовское могущество. Некоторые из фраз Гардинга засели в моей памяти и даже сейчас, четверть века спустя, сидят в ней, словно выжженное на подсознании клеймо. Он говорил о «стадах темнокожих представителей низших рас», о «расовом вырождении», о «лжи относительно равенства рас», об угрозе нашей «нордической по праву рождения свободе». Меньше чем через половину минуты Стив Ричардс, единственный черный ученик нашей школы (прозванный, если вам интересно это узнать, Дядей Томом), покинул концертный зал, и лицо его было неподвижной маской подавленного гнева. Гардинг заметил это, но не остановился. Он принялся разглагольствовать об «утробе рока». Если правительство не откажется от политики расовой терпимости, говорил он, то вот именно в ней мы и окажемся. «В утробе рока! — повторял он. — В самой утробе рока!» Все это принимало очертания настолько абсурдные, что кое-кто начал нервно посмеиваться. Отнестись к происходящему как к продуманной пародии было почти невозможно. И не у одного из нас возникло ощущение, что юмор Гардинга, если это юмор, в последнее время распространяется на области несколько странные.
Кстати сказать, он получил шесть голосов — больше пяти процентов. Неплохо, однако на реальных выборах кандидат «НФ» набрал куда больше. Мы были благодушны тогда, в 76-м, жители Западных Центральных графств.
* * *
На следующий день я удостоился привилегии, если это верное слово, поприсутствовать на первой и, как оказалось, последней репетиции группы Бенжамена и Филипа.
Тут я должен повториться: 70-е были эпохой странной. Музыка, вот вам еще пример. Вы не поверите, какую ерунду люди — и, по большей части, люди умные — слушали в то время с самыми серьезными лицами на папиных музыкальных центрах или в студенческих спальнях. Существовала такая группа, «Фокус», — голландская, по-моему, — клавишник которой, переставая лупить по клавишам синтезатора, начинал на тирольский манер завывать в микрофон. Существовала еще группа «Грифон», которая вдруг останавливалась посреди рок-н-ролльного проигрыша, вытаскивала блок-флейты и крумгорны и с ходу врубала какое-нибудь средневековое тра-ля-ля. И разумеется, всеобщим их патриархом был Рик Уэйкмен с его чудовищным концептуальным альбомом, посвященным Генриху VIII и королю Артуру, — я вроде бы помню, что одну из этих композиций он предоставил выступавшему на стадионе Уэмбли балету на льду. Странные были времена.
Помимо музыки этого рода, предназначенной для молодых ребят, существовала и книга, сообщавшая увесистость армейскому рюкзачку, с которым вы каждое утро тащились в школу. Я имею в виду, разумеется, «Властелина колец» Дж. P. P. Толкиена. Стоит ли говорить, что она составляла излюбленное чтение Филипа, и это отразилось в череде названий для группы, которые он в последние несколько недель пытался навязать своим невезучим музыкальным соратникам. Одно из них было таким: «Лотлориен». Обсуждались также «Мифрил», «Минас-Тирит» и «Смерть Исилдура». Впрочем, под конец им удалось превзойти самих себя и выбрать наиглупейшее из всех глупых названий. «Посох Гэндальфа», так окрестили они свою группу.
Филипу с Бенжаменом каким-то образом удалось завлечь на эту репетицию троицу предположительных будущих единомышленников, и когда Филип начал раздавать листки с аккордами первой композиции, занимавшей страниц четырнадцать, на лицах их обозначился испуг, подобного коему я с тех пор ни разу не видел. Листки были покрыты гномическими рунами и выполненными в манере Роджера Дина[25] изображениями драконов и грудастых эльфийских дев, пребывающих в различных состояниях соблазнительной раздетости.
— Что это? — опасливо поинтересовался ударник.
Филип ответил, что первая его композиция представляет собой рок-симфонию в пяти частях, продолжающуюся минут тридцать пять (то есть еще и подольше, чем «Кушать подано» из альбома «Фокстрот» группы «Дженезис») и повествующую обо всей истории Вселенной — от момента ее создания и, насколько я помню, примерно до отставки Гарольда Вильсона в 1976 году. Название эта милая вещица, которой, вне всяких сомнений, предстояло обратиться в главный хит соул-клубов Уигана, носила такое: «Апофеоз некроманта».
Что ж, не могу не отдать им должного, старались они как умели. Минут пять, во всяком случае. Однако Филип неверно выбрал момент, исторический то есть, для попытки войти в число суперзвезд прогрессивного рока. Вы не забыли, что стоял конец 1976-го? Музыка нового рода, возникавшая в городах вроде Лондона и Манчестера, начинала завоевывать мир и даже такую ничейную землю культуры, как Бирмингем. Все вокруг заговорили о группах вроде «Дэмнд», «Клэш» и, конечно, «Секс Пистолс». То было восхитительное возрождение двухминутного сингла. Никаких тебе больше гитарных соло. Концептуальные альбомы побоку. Меллотроны долой. Наступала заря панка, или, как более точно назвал его Тони Парсонс, рока для безработных. И даже мои происходившие из высшего среднего класса школьные приятели начинали им проникаться.
