Но вот, наконец, настал день выпускного бала. Он проходил в спортивном зале с живой музыкой, да — был приглашен настоящий оркестр. Не знаю, почему, но я все же пошел и прошагал две с половиной мили по ночному городу. Я стоял в темноте и смотрел на бал через окно, завешенное противомоскитной сеткой. Я был изумлен. Девчонки выглядели совершенно взрослыми, статными, женственными. На них были длинные вечерние платья, и все они казались красавицами. Я с трудом узнавал в них своих одноклассниц. Парни, облаченные в смокинги, не уступали девицам в лоске. Они уверенно и смело вели своих дам в танце, утопая лицами в их волосах. И музыка звучала громко, но стройно и чисто.
И тут я скользнул взглядом по своему отражению — изуродованное прыщами и шрамами лицо, в заношенной рубашке. Я походил на животное, которое вышло из лесной чащи на свет. Зачем я притащился? Я чувствовал себя совершенно паскудно, но продолжал таращиться. Танец закончился, музыка смолкла. Пары тихо переговаривались. Они были естественны, образованны и воспитанны. Когда же они успели научиться светской беседе и танцам? Я не владел ни языком, ни ногами. Мы были не на равных. Они — пригожие девицы и симпатяги парни. А для такого урода, как я, даже смотреть на одну из этих девиц было уже слишком, не говоря уж о том, чтобы приблизиться к ней. Да… Эти танцы были мне недоступны.
Но, кроме этого, я осознавал — все, что я сейчас вижу, не так просто и гладко, как кажется. За все приходится платить, и взлет может быть первым шагом к падению. Оркестр снова заиграл, и пары закружились в танце. Над их головами замигали разноцветные огни — желтые, зеленые, красные и снова желтые. Глядя на танцующих, я сказал себе: когда-нибудь начнется и твой танец. Настанет день, и мы поменяемся местами.
Но как далек был еще тот желанный день, и как близки были они. И я ненавидел их. Мне была ненавистна их красота, их безоблачная юность. Наблюдая за танцем этих свежих юнцов, обреченных на счастье, под волшебный аккомпанемент цветомузыки я презирал их за то, что они имели все, чем я был обделен, и снова и снова повторял про себя: «Однажды и я буду счастлив, как любой из вас, помяните мои слова».
Они танцевали, а я, невидимый, твердил свое.
Позади меня послышался шорох, я обернулся.
— Эй! Ты чего здесь делаешь?
Это был какой-то старик с фонариком, его голова смахивала на череп лягушки.
— Смотрю, как танцуют.
Старикан держал фонарь почти под самым носом, и его большие круглые глаза мерцали, словно кошачьи в лунном свете. Но вот беззубый рот был сморщенным и беспомощным, а голова комически круглой. И эта-то безмозглая окружность, напоминающая мне тыкву, пыталась корчить из себя цербера.
— Уходи от греха!
Луч его фонарика прошелся по мне с головы до ног.
— А вы кто такой?
— Я ночной сторож. Убирайся по добру по здоровью, а не то я вызову фараонов!
— С какой стати? Это выпускной бал, а я выпускник.
Он осветил мне лицо. Оркестр играл «Поздний закат».
— Врешь! — заключил старик. — Тебе как минимум 22 года!
— Посмотрите в журнале. Выпускной класс 1939 года, Генри Чинаски.
— А чего ж ты тогда не танцуешь?
— Устал. Домой собираюсь.
— Ну, так ступай.
И я пошел. Луч фонарика скакал но дорожке, следуя за мной, пока я не покинул школьный городок. Была теплая ночь, почти жаркая. По дороге домой мне показалось, что я видел несколько светлячков, но, возможно, и померещилось.
День аттестации. Облачившись в береты и плащи, мы собрались на церемонию вручения аттестатов. Последние три школьных года, как мне казалось, не прошли даром: мы поднаторели в орфографии и возмужали физически. Я по-прежнему оставался девственником.
— Эй, Генри, ты уже обкатал свой конец? — спрашивали меня.
— И не собираюсь, — отвечал я.
Рядом со мной сидел Джимми Хэтчер. Директор толкал речь, напоследок он решил хорошенько проехаться по нашим ушам.
— Америка — страна равных возможностей. Здесь каждый может осуществить свою мечту…
— Стать посудомойкой, — тихо продолжил я.
— Мусорщиком, — подхватил Джимми.
— Грабителем.
— Собачником.
— Санитаром в психушке.
— Америка — страна смелых! Она была построена мужественными людьми. Наше общество основано на принципах справедливости…
— Кому че, кому ни че, кому хуй через плечо, — прокомментировал Джимми.
— …и законности. И поэтому каждый, кто готов искать свою мечту даже на вершине радуги, обязательно найдет ее…
— В большой куче говна, кишащей опарышами, — предположил я.
— …И я без колебаний могу сказать, что этот выпуск лета 1939 года — особенный выпуск, потому как, пройдя через все годы ужасной Депрессии, он выказал намного больше мужества, таланта и любви, чем какой-либо другой выпуск, о чем я с большим удовольствием свидетельствую.
Матери, отцы и прочие родственники бурно зааплодировали, к их порыву присоединились и некоторые ученики.
— Выпускники 1939 года, я горжусь вами, и я уверен в вашем будущем. Именно сейчас вы отправляетесь в самое рискованное свое путешествие. Путешествие под названием «жизнь».
Большинство из «путешественников» были уже определены в колледжи и, значит, как минимум года четыре им не грозили опасности трудовой жизни.
— И в этом походе вам всегда будут сопутствовать мои молитвы и благословение!
В первую очередь дипломы вручались отличникам. Один за другим они выходили на сцену. Вызвали и Эйба Мартенсона. И вот он получил свою корочку. Я аплодировал.
— Интересно, кем он кончит? — задался вопросом Джимми.
— Бухгалтером в подразделении автомобильного концерна, где-нибудь в окрестностях Калифорнии, — предсказал я.
— А-а… Пожизненная работа, — отозвался Джимми.
— Пожизненная супруга, — присовокупил я.
— Да, Эйб никогда не опустится…
— Но и не подымется.
— Законопослушный человек…
— Швабра.
— Трудяга.
— Слабак.
После того как все отличники получили свои аттестаты, стали вызывать остальных. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось поскорее слинять оттуда.
— Генри Чинаски, — услышал я свое имя.
— Разнорабочий, — шепнул я Джимми и поднялся.
Взойдя на сцену, я получил свой диплом и пожал руку директору. Она была вялая и скользкая, словно дохлая устрица (двумя годами позже его уличат в растрате и присвоении школьных средств и имущества; после проверки состоялся суд, а за сим — тюремное заключение).
Возвращаясь на свое место, я проходил мимо группы отличников. Мартенсон как-то странно посмотрел на меня, и вдруг я заметил, что он украдкой показывает мне палец. Шок! Чего-чего, а этого я никак не ожидал.
— Мартенсон показал мне палец! — поделился я новостью с Джимми.
— Нет, не может быть!
— Сука драная! Он испортил мне праздник! Не знаю, как чувствует себя человек, когда ему действительно вставляют в жопу палец, но, похоже, это очень неприятно!
— Да у него кишка тонка залупиться на тебя!
— Подозрительно. Может быть, он подкачался и выучил пару приемов?
— Слушай, я даже не знаю, что и думать!
— Он же понимает, что я перешибу его пополам одним плевком!
— Замочи его!
— Он что же, считает, что победил? Ход его мыслей удивляет меня!
— Да разбей ему ебальник, и все дела.
— Ты думаешь, этот придурок поумнел оттого, что вызубрил всю школьную макулатуру? Я тебе отвечаю, что там ничего умного нет, потому что я сам пролистал всю эту муру.
— Джимми Хэтчер! — позвали со сцены.
— Священник, — похвастался Джим, вставая.
— Птицефермер, — поправил его я.
Когда Джимми получал свой аттестат, я аплодировал громче всех. Человек, который мог жить с такой матерью, какой была Клер, заслуживал рыцарских почестей. Джимми вернулся на свое место, и мы продолжили просмотр великолепного шоу — золотые мальчики и девочки получали путевку в жизнь.
— Слушай, они не виноваты, что родились богатеями, — сказал Джимми.
— Я их и не виню. Виноваты их ебаные родители.
— А также их предки.
— Естественно. Будь у меня новенький авто и такие же клевые телки, да ебал бы я все эти базары о социальной справедливости.
— Ага, — согласился Джим. — Большинство начинают вопить о несправедливости, только когда это касается их лично.
Золотая молодежь парадом проходила по сцене, а я сидел и решал — грохнуть мне Эйба или нет. Я представил себе этого мудака, распластавшегося на асфальте в берете и плаще — жертва моего праведного гнева, а вокруг нас вопящие девицы с восклицанием в глазах: «Боже мой, этот Чинаски просто настоящее животное!»
Но, с другой стороны, Эйб как был слюнтяем, так им и остался. Смелым он был только там, на сцене, среди отличников. Грохнуть его для меня не составит большого труда. И я решил не делать этого. Хватит с него сломанной руки, за которую его родители так и не подали на нас в суд. Но если я сейчас снова покалечу его, они обязательно дадут делу полный ход и обчистят моих стариков до последнего гроша. Правда, не деньги меня заботили, а моя мать, которая ни за что ни про что оказалась бы в полной жопе.
