Почему она ищет близости со мной? — много раз задавался он вопросом и не находил ответа. Он знал одно: их безмолвное соитие столь же неизбежно, сколь неизбежна для гражданина стойка «смирно» при звуках национального гимна, хотя это наверняка не приносит удовольствия ни гражданину, ни его отечеству.
За последние двести лет черный дрозд покинул леса и стал городской птицей. Прежде всего — уже в конце восемнадцатого века — в Великобритании, несколькими десятилетиями позже в Париже и Рурской области. На протяжении девятнадцатого века он завоевывал один за другим города Европы. В Вене и Праге он поселился около 1900 года, а потом двинулся дальше на восток: в Будапешт, Белград, Стамбул.
С точки зрения земного шара вторжение черного дрозда в человеческий мир, без сомнения, гораздо важнее вторжения испанцев в Южную Америку или возвращения евреев в Палестину. Изменение соотношения между отдельными видами живых существ (рыбами, птицами, людьми, растениями) суть изменение более высокого порядка, чем изменение соотношения между отдельными группами одного и того же вида. Была ли населена Чехия кельтами или славянами, захвачена ли Бессарабия румынами или русскими — земному шару решительно все равно. Но если черный дрозд предал свою природу, чтобы уйти за человеком в его искусственный, противоестественный мир, в структуре планеты что-то явно изменилось.
Однако несмотря на это, никому и в голову не придет воспринимать последние два столетия как историю вторжения черного дрозда в людские города. Мы все в плену застывшего взгляда на то, что есть важное, а что — незначительное, мы с тревогой приглядываемся к этому важному, в то время как незначительное тайком, за нашей спиной, ведет свою герилью, которая в конце концов незаметно изменит мир и нас, неподготовленных, застигнет врасплох.
Если бы кто-то взялся писать биографию Яна, он подытожил бы период, о котором мы говорим, примерно так: связь с Ядвигой означала для сорокапятилетнего Яна новый жизненный этап. Он покончил с пустым, рассеянным образом жизни и решил покинуть город на западе Европы, чтобы за океаном со свежими силами отдаться серьезной работе, в которой преуспеет впоследствии, и так далее и тому подобное.
Но пусть воображаемый биограф Яна объяснит нам, почему именно в этот период любимой его книгой стал старый античный роман «Дафнис и Хлоя»! Любовь двух молодых существ, еще почти детей, не знающих, что такое физическая любовь. В шум моря врывается блеяние барана и под ветвями оливкового дерева овца щиплет траву. А эти двое лежат рядом, нагие и преисполненные бесконечного и неясного желания. Тесно прижавшись друг к другу, они сплетаются в объятии. И остаются так долго-долго, ибо не ведают, что делать дальше. Они думают, что это чистое объятие и есть цель любовной радости. Они возбуждены, их сердца барабанят, но им неведомо, что такое отдаваться любви.
Да, именно этим отрывком Ян очарован.
Актриса Гана сидела, скрестив под собою ноги подобно Будде, статуэтки которого продаются во всех антикварных магазинах мира. Она без умолку говорила и при этом смотрела на свой палец, медленно скользивший взад и вперед по краю круглого столика, что стоял перед тахтой.
Это был не безотчетный жест нервных людей, привыкших постукивать ногой или почесывать в волосах. Жест был осознанным и продуманным, грациозным и плавным, призванным описать магический круг, внутри которого она могла бы сосредоточиться на самой себе, а остальные — на ней.
Она увлеченно смотрела на движение своего пальца и лишь временами поднимала глаза на Яна, сидевшего напротив. Она рассказывала ему, какое пережила нервное потрясение, узнав, что сын, живущий в другом городе у ее бывшего мужа, убежал из дому и несколько дней не возвращался. Отец сына был так жесток, что позвонил ей за полчаса до спектакля. У актрисы Ганы повысилась температура, разболелась голова и начался насморк. «Я даже сморкаться не могла — так болел нос! — сказала она, уставив на Яна свои большие, красивые глаза. — Он был, точно цветная капуста!» Она улыбалась улыбкой женщины, знающей, что даже ее покрасневший от насморка нос не лишен очарования. Она жила со своей персоной в образцовой гармонии. Любила свой нос и любила даже свою смелость, называвшую насморк насморком, а нос — цветной капустой. Так своеобычная красота багрового носа дополнялась смелостью духа, а кругообразное движение пальца соединяло оба очарования своей магической дугой в неделимое целое ее личности.
— Меня беспокоила повышенная температура. Но знаете, что сказал мне мой врач? Единственный мой вам совет, Гана: не мерьте температуру! Гана долго смеялась шутке своего доктора, а потом сказала: — Знаете, с кем я познакомилась? С Пассером!
Пассер был старинным другом Яна. Ян видел его несколько месяцев тому назад. Пассеру как раз предстояло идти на операцию. Все знали, что у него рак, и лишь Пассер, полный невероятной жизнестойкости и доверчивости, верил сказкам врачей. Однако операция, которая ждала его, в любом случае была чрезвычайно тяжелой, и Пассер, оставшись с Яном наедине, сказал: «После этой операции я уже не буду мужчиной, понимаешь? Моя мужская жизнь кончилась!» — Я встретила его на прошлой неделе у Клевисов на даче, — продолжала Гана. — Прекрасный человек! Моложе всех нас. Я обожаю его!
Ян должен был бы порадоваться, узнав, что красивая актриса обожает его друга, но это не произвело на него впечатления, поскольку Пассера обожали все. На иррациональной бирже общественной популярности в последние годы его акции высоко поднялись. Стало почти неизбежным ритуалом посреди рассеянной болтовни на ужинах произносить несколько восторженных фраз о Пассере.
— Вы же знаете эти прекрасные леса вокруг дачи Клевисов! Там растут грибы, а я обожаю ходить по грибы! Я спросила, кто хочет пойти со мной по грибы? Никто не откликнулся, и только Пассер сказал, что пойдет со мной! Вы можете представит себе: Пассер — больной человек! Нет, право, он моложе всех!
Она посмотрела на свой палец, ни на мгновение не прекращавший скольжения по краю круглого столика, и сказала:
— И вот мы с Пассером пошли искать грибы. Это было восхитительно! Мы бродили по лесу. Потом наткнулись на маленький кабачок. Маленький грязный деревенский кабачок. Я обожаю такие. В таком кабачке положено пить дешевое красное вино, какое пьют каменщики. Пассер был прекрасен. Я обожаю этого человека!
Во времена, о которых идет речь, летние пляжи Западной Европы были полны женщин, не носивших бюстгальтеров, и население делилось на приверженцев и противников обнаженных грудей. Семья Клевисов — отец, мать и четырнадцатилетняя дочь — сидела у телевизора и следила за дискутирующими, которые представляли все идейные течения эпохи и выдвигали аргументы за и против бюстгальтеров. Психоаналитик с пеной у рта защищал обнаженные груди и говорил о либерализации нравов, освобождающей нас от всесилия эротических фантазмов. Марксист не высказался относительно бюстгальтера (среди членов коммунистической партии были пуритане и либертены, и противопоставлять одних другим представлялось политически неуместным) и ловко повернул дискуссию к принципиальнейшей проблеме ханжеской морали обреченного на гибель буржуазного общества. Представитель христианской идеи чувствовал себя обязанным защищать бюстгальтер, но делал это очень робко, ибо даже он не смог избежать вездесущего духа времени; единственный аргумент, который он нашел в защиту бюстгальтера, касался невинности детей: ее-то мы все обязаны уважать и охранять. Но его тотчас атаковала энергичная женщина, заявившая, что необходимо покончить с лицемерным запретом наготы уже в детском возрасте, и посоветовала родителям ходить дома голыми.
Ян пришел к Клевисам, когда дикторша объявила, что дебаты окончены, однако возбуждение еще долго царило в квартире. Все Клевисы были людьми продвинутыми и потому отвергали бюстгальтер. Великолепный жест, которым миллионы женщин, словно по команде, далеко отбрасывают этот постыдный предмет, символизировал для них человечество, стряхивающее с себя узы рабства. Женщины без бюстгальтеров шагали по квартире Клевисов, как незримый батальон освободительниц.
Как я сказал, Клевисы были людьми продвинутыми и придерживались прогрессивных взглядов. Существует немало разновидностей прогрессивных взглядов, и Клевисы всегда отстаивали наилучший из них. Наилучший же из возможных прогрессивных взглядов — это тот, что содержит в себе достаточную дозу провокационности, чтобы его приверженец мог гордиться своей оригинальностью, но в то же время притягивает и такое множество сторонников, что риск одинокой исключительности сразу предотвращается громким одобрением торжествующего большинства. Если бы Клевисы, к примеру, были не то что против бюстгальтера, а против одежды вообще и утверждали, что люди должны ходить по городским улицам голыми, они также отстаивали бы прогрессивный взгляд, хотя далеко не самый лучший из возможных. Своей утрированностью этот взгляд стал бы обременительным, потребовал бы излишнего количества энергии для своей защиты (в то время как наилучший из возможных прогрессивных взглядов защищает себя сам), и его сторонники никогда не дождались бы удовольствия увидеть, что их абсолютно нонконформистская позиция внезапно оказывается позицией всех.
