Погруженный в видения, почти не сознавая, что делает, он накинул петлю на шею и взобрался на дерево. Сел на ветку, дотянулся, куда смог, и привязал веревку. Некоторое время посидел, стараясь утихомирить рассудок, чтобы наверняка умереть с мыслями об Анике. И завалился вбок.
Тонкий сук был гибок, падение не переломило шею. Дионисио повис, сознание застила кровавая пелена, неестественно разбух язык во рту. Закатились глаза, Дионисио оказался в «чреве Пачамамы», там вихрился серебристый свет. Прекрасная девушка с черными волосами, водопадом ниспадавшими на спину, осыпала его упреками и выталкивала назад, а он все никак не мог разыскать Анику в «чреве Пачамамы», что полнилось гулким эхом.
На окраине города расположились три домишки постоялого двора – их поставили жители, чтобы проезжающим было где остановиться. В один из них Аурелио и направил Педро с Мисаэлем, когда те прибыли с караваном.
Обычно в домике вешали гамаки, но сейчас Аурелио соорудил кровать, куда уложил Лазаро. Во время долгого пути о больном заботились, его регулярно кормили, муки горной высоты прекратились, и он чувствовал себя гораздо лучше. Но, жгуче стыдясь своего устрашающего вида, он нашел в себе силы отказаться от прибежища и стал упрашивать Аурелио его отпустить.
– Ты видел свои подошвы? – спросил индеец, и Лазаро помотал головой. – Если б увидел, – продолжал Аурелио, – понял бы, что в горах, на скалах, совсем обезножишь; если ступни от гнили не отвалятся, то весь изрежешься и вообще никогда больше никуда не пойдешь. – Аурелио показал Лазаро свои руки. – Видишь, все в порезах и рубцах. Потому что вечно мотаюсь по горам. Сунешься туда – лишишься и рук. Ты останешься здесь, и я покончу с твоей болезнью.
Индеец смотрел столь уверенно и властно, что Лазаро откинулся на подушку.
– Ты сделаешь меня, каким я был прежде? – прохрипел он.
Аурелио покачал головой:
– Я избавлю тебя от язв и остановлю недуг, но не в моих силах вернуть утраченное. Чувствительность тоже не вернется. Поразмышляю над этим потом. Может, что и придумаю. Возможно, бог явится мне в облике птицы и подскажет, но сейчас главное – прикончить зло.
– Что ты будешь делать?
– Я укреплю тебя. Уберу причину недуга, что сидит в твоем духе, а потом сделаю совсем больным. Хворь завладеет тобой так, что ты долго будешь при смерти, но эта же хворь убьет причину. Потом сделаю так, чтобы ты себя не разрушал, не чувствуя боли.
Два месяца Аурелио кормил Лазаро кашицей, которую только и могла принять ссохшаяся глотка. Индеец готовил ее из перемолотого мяса, картофеля, маиса, маниоки, чеснока и трав. Заставлял Лазаро пить сок манго и гуайявы, лайма и лимона, ведрами вливал в него ледяную воду, что сбегала с гор и питала реку.
Каждый день Аурелио натирал больного маслом из авокадо, и наконец покрывавшая тело чешуя помягчела и стала походить на кожу. В язвы Аурелио выдавливал лимонный сок, убивая заразу, и раны зарастали; горло смазывал медом с уксусом, а когда наросты в нем исчезли, вынул бамбуковую трубку, и Лазаро задышал без хрипов.
В городе встревожились; многие требовали выгнать Лазаро, пока всех не заразил. Но Аурелио велел держаться подальше от домика одним детям, поскольку болезнь приставала лишь к юным. Все относились к индейцу с таким трепетом, что никто не дерзнул спорить, только у него за спиной ворчали, да и то изредка. Дон Эммануэль – тот самый, с большим брюхом и рыжей бородой, – посочувствовал в согласии со своим чувством юмора: он пустил слух, что у Лазаро на самом деле тяжелый случай сифилиса, но заразная стадия уже миновала, и кое-кто в это поверил.
Когда зажили страшные язвы, сильнее всего уродовавшие Лазаро, Аурелио призвал в домик Педро с Мисаэлем, чтобы уничтожить причину недуга в духе.
Они развели костерок, наполнивший хижину ароматным дымом, а когда огонь разгорелся, скинули одежду и уселись вокруг. Лазаро тоже велели сесть, и он вылез из кровати. Аурелио пустил по кругу бутыль с горьким настоем, и все по очереди прикладывались к ней, пока не опустошили. Аурелио, Педро и Мисаэль негромко завели унылое песнопение, а Лазаро послышался грохот индейских барабанов, хоть никакого барабанщика не наблюдалось. Больной вдруг заметил, что в домике находится кто-то еще, только в полуслепоте не разглядеть. То была дочь Аурелио Парланчина – в подобных случаях она всегда приходила из мира духов, стояла позади отца; ее длинные черные волосы до пояса и озорная улыбка напоминали Раймунду.
Внезапно все вокруг исказилось – Лазаро смотрел на мир с луны сквозь собственный живот. Все позеленело, его затошнило, оттого что швыряло вихрем, в котором кружились чьи-то лица и ярко-красные ара. Он увидел, как капибара сожрала пиранью, потом явился дельфин с укором во взоре и преподнес ему броненосца с гноящейся мордой и изумрудами на шкуре. Лазаро пронзительно закричал, когда броненосец превратился в человеческий скелет и клацнул ему в лицо пастью ягуара, а потом Лазаро вдруг упал с луны и оказался на полу хижины.
Трое врачевателей закурили по сигаре и принялись окуривать Лазаро дымом. Аурелио положил ему руку на живот, потом словно ввинтил ее внутрь, и она скрылась. Индеец вытащил из живота хлопающую крыльями летучую мышь-вампира и бросил ее в костер. Затем снова погрузил руку в живот и выудил громадного дождевого червя, которого тоже швырнул в огонь. Червь еще шипел и съеживался в пламени, когда Аурелио кинул в костер длинную змею и целую горсть кровососущих паразитов. Затем протянул руку назад, девушка подала ему орхидею, «Цветок Святого Духа», Аурелио положил ее Лазаро на живот, она медленно погрузилась туда и скрылась. Больному дали выпить еще айауаски и яге, и его охватил долгий сон, в котором открылось, что его зверь – попугай с ястребиной головой, и он порхал в лесу под пологом листвы, глядя новыми глазами.
Назавтра Аурелио спросил Лазаро, чувствует ли он в себе силы, чтобы встретиться лицом к лицу со смертью, но вернуться живым. Лазаро, не зная, что грядет, кивнул. Аурелио объяснил, что болезнь любит прохладу, потому и набрасывается на конечности, стороной обходя череп – самую горячую часть тела.
– Я нашлю на тебя страшную лихорадку, – сказал он, – и еще подогрею огнем.
Старый индеец уложил Лазаро посреди хижины и по бокам развел костры; несчастный уже решил, что вот-вот задохнется в дыму и сгорит живьем. Потом Аурелио влил в больного отраву из кореньев и коры деревьев, что собрал в лесу. Маслянистое кислое питье ожгло изнутри.
Из-за недуга пораженные участки тела несчастного не выделяли пот и, стало быть, не охлаждались. Лихорадка и огонь совместными усилиями быстро привели больного в исступление; целую неделю он сотрясался в корчах, извивался и вопил. Время от времени Аурелио прикладывал ему ко лбу руку и, если жар был слишком силен, смачивал водой. В кошмарах больному являлся громадный человеческий череп, который щелкал челюстями прямо в лицо, грозя поглотить. В другой раз он поднялся из собственного тела, проплыл сквозь дым и полетел над горой. На берегу озера он опустился на колени и увидел свое отражение, снова невредимое и красивое; но потом его словно кто-то срочно позвал, он вернулся в хижину и, оглядев уродство, бывшее его телом, вошел в него и вновь погрузился в видения ужасной лихорадки.
Когда Лазаро наконец очнулся, индеец по-прежнему был рядом, а от великого костра остались одни угольки; больной чувствовал себя невероятно плохо и жалел, что не умер.
– Так всегда бывает, – сказал Аурелио, – тут уж ничего не поделаешь. Боюсь, яйца у тебя распухли ужасно, будет больно – это ничего, пройдет. Болезнь умерла. – Он дал Лазаро напиться. – Теперь тебе нужно много спать.
Лазаро спал целыми днями, и Аурелио тоже спал, восстанавливая истощенные силы, после того как столько дней бодрствовал в адском пекле, подкармливал костры и не подпускал смерть ближе, чем на ширину ладони. Пока Лазаро спал, индеец сделал глиняные слепки с его ступней и старательно сшил по ним башмаки. Подошвы сделал, как обычно, из автомобильных покрышек, но прикрепил к ним вырезанные по слепкам стельки из меха викуньи, а верх башмаков соорудил из мягчайшей шкуры дикой козы.
Когда Лазаро стал поправляться, Аурелио разрешил ему гулять – всего по два часа в день, и непременно в башмаках. Через две недели выпускал на четыре часа, только в обуви. Через месяц позволил гулять, сколько вздумается, но ежевечерне осматривал ноги.
Во время болезни Лазаро лежал голым под тяжелыми одеялами, а поднявшись и получив назад свою сутану с капюшоном, увидел, что ее выстирали и вышили ягуарами и пальмами-пиасабами. Это сострадательно потрудилась Фелисидад – самая красивая и своенравная шлюха во всей сьерре.
В городе к Лазаро привыкли, хотя никто никогда не видел его лица. Он жил один в своей хижине, его посещали только те, кто приносил еду, и порой Лазаро окружали громадные черные кошки – они, видимо, чувствовали, как ему одиноко, и его внешности значения не придавали. Болезнь остановилась, однако у Лазаро по-прежнему не было лица и пальцев на руках и ногах, свисали бесполезными мешочками член с мошонкой, и, словно у гермафродита, болтались женские груди. Порой он сидел на ступенях старого дворца или у подножия обелиска ягуару и беззвучно плакал под капюшоном, сознавая, что он – урод, и ни одна живая душа не взглянет на него, не отвернувшись. Иногда дети бросались в него камнями и кричали вслед: «Стервятник!» Всякий раз, когда Аурелио возвращался из леса, Лазаро спрашивал, как вернуть былой облик, но индеец отвечал одно: «Если способ и существует, мне он пока не известен».
