Генерал с двумя вооруженными до зубов солдатами прошагал вверх по улице Конституции и без стука вошел в дом. Дионисио, скрестив ноги по-турецки, сидел посреди комнаты в беспорядочном нагромождении коробок, пустых бутылок и окурков, а по бокам кошачьей стражей богини Бает расположились два ягуара-подростка.
Генерал побросал кое-что из одежды Дионисио в чемодан, затем подхватил сына под мышки, поставил вертикально и обнял, но тот на объятие не ответил, так и стоял, опустив руки с дрожащими пальцами. Отец отметил сыновний взгляд аутиста – видимо, Дионисио отбыл в длительное путешествие к небесным сферам и сейчас находился где-то среди звезд.
Собравшиеся поглазеть на отъезд решили, что солдаты, которые заботливо подсаживали Дионисио с кошками в вертолет, на самом деле совершают похищение. Потом прошел слух, что морская пехота захватила Дионисио Виво и вывезла в США за очернительство американской внешней политики, прозвучавшее в последнем письме о наркоторговле. Последовала очередная волна антиамериканских настроений.
Вид сына привел маму Хулию в ужас. Голову облепляли сильно отросшие истончившиеся волосы, густела борода, появился взгляд межзвездного скитальца, чьи глаза источают невидимые миру слезы обильнее, чем кровоточит истерзанное сердце Иисуса. Мама Хулия сбрила Дионисио бороду и остригла волосы, поскольку считала богохульством так походить на мессию.
Проведя два дня в постели со свернувшимися рядом кошками в беспробудном сне, каким спят покинувшие этот мир, Дионисио пробудился и выбрался из кровати в полнейшем равнодушии ко всему. Он сошел вниз и увидел всю семью в сборе за кухонным столом; они поздоровались так, будто он сосед, заскочивший на минутку одолжиться кофейком: в хороших семьях никто не отдаляется, и нет нужды при встрече прыгать от восторга.
Дионисио сказал, что вскоре повидается с Аникой. Сестры, которые перед тем, не дрогнув, два дня ехали сюда по жаре, сообщили, что безошибочное чутье женщин рода Монтес Coca подсказывает им: Аника без тени намека на колебание ждет от него предложения руки и сердца. Мама Хулия с практичностью, свойственной женщинам ее линии, сказала, что пройдется с Дионисио по магазинам и купит ему новые брюки и туфли, чтобы он сделал предложение в одежде, которая не несет отпечатка прошлых горестей, и посоветовала надеть Анике на палец перстень короля Португалии, пока не найдется подходящая замена.
Дионисио на вертолете вернулся в Ипасуэно, оставил кошек на попечение Хуанито и в новом костюме, зажав в руке розу, с которой суеверно срезал все шипы, почтовым самолетом отправился в столицу.
Войдя в ресторан, он не увидел Анику, но потом заметил, что ему машет какой-то высокий мужчина. Дионисио вгляделся и лишь тогда понял, что это она. Он подумал, что студенчество вскружило ей голову: мужское пальто, громадная шляпа с обвисшими полями и черный парик, который при ближайшем рассмотрении оказался самоделкой. Впервые за время разлуки Дионисио рассмеялся, но ничего не сказал, страшась в решающий вечер обидеть любимую.
Под любительской маскировкой Аника выглядела бледной и похудевшей от печали, но лицо у нее расплылось от шоколада и естественных при беременности процессов. Они смотрели друг на друга через стол, не зная, о чем говорить, а потом Аника сказала, что после Ночебуэно[43] уедет на четыре года учиться в Уругвай.
Не желая вникать в ее слова или их обдумывать, Дионисио, потянувшись через стол, взял Аникину руку и почувствовал, что ладонь ее повлажнела, как раньше. Спокойно, с видом человека, изрекающего самую суть вечной истины, он сказал, что бесконечно любит Анику и желает отдать ей свою жизнь и свободу. Говорил, что собирается найти хорошую работу в столице и теперь, когда он знаменит, это легко, что он поддержит Анику, пока она учится и добивается известности как художник. Что благодаря академическим связям он знаком со многими людьми, имеющими вес в мире искусства, что ей будет хорошо с его родными, а они уже ее обожают. Он живописал, как все будут ее баловать и посвятят свои жизни ее счастью. В заключение сей замысловатой речи он очень просто попросил взять его жизнь и выйти за него замуж.
Аника попала в лабиринт, откуда, казалось, нет выхода. Побледневшая, с дрожащими губами, она отвела взгляд и смотрела в окно на нескончаемый осенний дождик, на проносившиеся мимо «кадиллаки» богачей и старалась придумать, что сказать в ответ. Глаза у нее были полны слез, когда, глядя на Дионисио, она сказала то, что показалось единственно возможным:
– Я хочу, чтобы ты знал: я никогда не смогу выйти замуж за того, кого не люблю.
Но Аника опустила исходную посылку, для нее безоговорочную: что она никогда не полюбит никого, кроме Дионисио, и потому ни за кого не выйдет замуж.
Однако Дионисио, с его буквалистским рассудком философа-лингвиста и типично мужской глухотой к недосказанному, вначале был просто оглушен, а затем вычленил ясный смысл Аникиных слов: ему отказывают, потому что не любят. Остаток вечера он просидел молча, как человек, знающий, что утром его расстреляют без исполнения последнего желания.
Под нескончаемым дождем столицы Аника напоследок крепко его обняла. Они оба укрылись под шатром ее пальто; на Анике был такой знакомый, слегка выгоревший сиреневый спортивный костюм, и Дионисио – ему казалось, в последний раз, – прижимался к нежным изгибам девичьего тела, что так долго было его обретенным прибежищем и составляло целый мир.
Аника запоминала соприкосновение их тел – словно перемешанные частицы мозаики, они складывались в единый узор, совпадая, будто сказочные рассеченные андрогины из платоновского мифа.[44] Дионисио отдал ей розу со словами:
– Когда она увянет, помни, что чувства мои неизменны.
Аника ушла в нескончаемый, нудный дождь и на пороге дома всплакнула, припомнив ужасные следы от веревки на горле Дионисио, а он зашагал прочь в своем новом костюме оптимистичного жениха и провел ночь, уронив голову на столик в станционном кафе, потому что для уничтоженного человека место не имеет значения.
49. Еще одна статистическая жертва
– Все, пацаны, решено, – сказал Заправила, затянувшись сигарой и прячась в клубах дыма. – Сделал дело – гуляй смело, точно?
С папкой эскизов, число которых росло с той же быстротой, что и ребенок в животе, Аника возвращалась домой под бесконечным дождем, когда Малыш с Пестрым подъехали к тротуару на старом «форде-фальконе» и Малыш распахнул дверцу.
– Эй, ты! – окликнул он Анику.
Обернувшись, она увидела направленный на нее пистолет; бандит звал ее в машину. Мелькнула мысль бежать, но Аника оцепенела, словно добыча хищника, смирившаяся с неизбежным. Она села в машину, и Малыш ткнул пистолет ей в шею.
– Вот теперь позабавимся, – сказал он, а Пестрый хрюкнул, уже возбуждаясь.
Они принялись измываться над Аникой:
– Ну, мочалка, догадываешься, что мы с тобой сделаем? И за что? Может, не знаешь? Тогда угадай, кто виделся с Виво и нарушил наш уговор? Так кто, сучка, должен отдать фант? Может, твой папаша, коза? Ну уж нет! Догадайся, чей папочка все это устроил, а? Мы же не будем мурика мочить, который продает нам игрушки, правда? Не-е-ет, это было бы нехорошо. И глупо. Откроем тебе секретик, промокашка, хочешь? Папаше надо урок преподать, а? Наверное, он разок-другой чего-то болтанул Виво. Скажешь, нет? Но мы, лялька, все обдумали. Мы решили: «С какой стати драгоценному батяне страдать, если сделку нарушила ты?» Разве это по понятиям? Нет. А мы ж такие честные, правда, матрацовка? Мы ведь за справедливость. И вот еще что, жирафа: мы иногда любим слегка пошалить, и вот подумали: «Приятнее же заняться этим с молоденькой цыпочкой, чем со стариком?» И решили: «Точно, при таком-то раскладе приятнее, чего ждем?»
Совершенно оглушенная, не в силах ни о чем думать, Аника вцепилась в папку с эскизами, что должны были ее прославить.
– Я беременна, – проговорила она.
Пестрый хохотнул, обнажив собачьи клыки в золотых коронках:
– Ах ты! Если б знать, белого петушка бы прихватили, правда, кореш?
– Точно, это уж беспременно, – ответил Малыш.
Есть одна болезнь, что поражает цветы гвоздики. Зараза может десятилетиями дремать в почве, а потом внезапно выскочить и уничтожить все посадки в округе. Когда такое случается, ничего не поделаешь, остается сжечь цветочные плантации, забросить оранжереи и покинуть эти места навсегда. Уродство всегда нападает и уничтожает красоту из засады.
На обширной равнине в пригороде столицы находились бесчисленные гвоздичные оранжереи, где в ужасающей влажности, в облаках пыли от канцерогенных удобрений и инсектицидов надрывались в непосильном труде работники, выращивая прекрасные белые цветы, что украсят лацканы свадебных гостей по всей Европе, увенчают статуи святых в церквах, укроют свежеиспеченных покойников и составят букеты лелеющих надежды влюбленных.
