Андрей увидел птичку по телевизору, о ней Дроздов в своей передаче рассказывал. Рассердился он тогда на любимого телеведущего за то, что показал соловья. Исчезла загадка. Мысль прервалась кукованьем, раздавшимся в лесу. То замирало, то вновь возобновлялось:
— Ку-ку, ку-ку, ку-ку.
Андрей спросил:
— Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
Птица отмерила ещё сорок семь лет.
— Маловато будет, бездетная мать, — дружелюбно сказал Андрей. — Успею ли?.. Должен успеть во что бы то ни стало.
— "Хорошо, что рано начал, — завязался узелок мысли. — Не истрепался на житейское, не увязнул в быту. Сколько ребят высшей пробы в семьях потерялось?.. Нет им числа. Всю юность свою на притирку с жёнами да мужьями потратили, максимализм на тряпки и скандалы с коврами распылили. С двенадцати до двадцати восьми надо себя искать, за всё общество в одиночку сражаться, сотрясать степенное равнодушие старших, свой Шервудский лес найти, подобно Робин Гуду, человеку эпохи "львиных сердец". А ещё звуками рога вольных стрелков собрать — таких же, как ты — молодых и горячих. Настоящая дружба завязывается в пору юности, когда деньги ещё не играют существенной роли. Для меня это время настало. Я буду проверять, и пусть меня проверяют, — пока режется без стеснения правда-матка, пока жизненный опыт не научил уходу от прямого ответа, пока душевные порывы не контролируются головой. Выстрою ряды единомышленников, а потом, если не буду справляться, жизнь заменит меня кем-нибудь другим, более решительным и мудрым. Пожалуй, не жизнь, а я сам передам руль достойному кормчему, как только увижу среди своих друзей такового. Моя задача — научить ходить и понимать прописные истины. Потом я уйду… И единственное, о чём попрошу, так это разрешить мне занять место в первой шеренге стройно идущих легионов. Рядовым. Без всяких нашивок и орденов.
Андрей привстал на колено. Прохладное течение ударялось о мраморное изваяние молодого человека, решившего произнести клятву перед своей совестью на заре нового тысячелетия. Слишком много он понимал, чтобы расточать дремлющие в нём силы на суету. Взяв в руки камень со дна, он начал выводить на реке слова, сопровождая их леденящим душу шёпотом.
— Пока в моей груди бьётся сердце, оно будет биться за народ, — отнесло течением первую строку клятвы. — Только строить и никогда не разрушать. Клянусь. Подчиняться обстоятельствам, но никогда не становиться их рабом. Клянусь. Все неприятности, которые будут происходить со мной, расценивать как очищение за видимые и невидимые грехи. Клянусь. Не потакать слабостям, не останавливаться на достигнутом. Клянусь. Всех принимать хорошо: и добрых, и злых. Гнать в шею тех, кто при всей своей порочности нагло утверждает: "Зло торжествует над добром. Повеселимся, а после нас — хоть потоп". Клянусь. Поддерживать всякое доброе начинание и возносить до небес даже незначительный хороший поступок, совершённый человеком. Клянусь. Искать правду, внутри себя искать. Она — там. Точно там и нигде больше. Клянусь. А вся мерзость, существующая среди людей, идёт из тёмных сторон моей души. Только из моей и ничьей больше. Клянусь, что своими собственными руками вырву из сердца тошнотворную полынь и высушу её на солнечной равнине моей души. Клянусь, что не поверю в Апокалипсис, пока люди, окружающие меня, будут говорить: "Здравствуй, Андрей". Просто: "Здравствуй Андрей". Клянусь никогда не убеждать человека встать на мой путь, пока он сам не присоединится ко мне по доброй воле, потому что моя дорога — ведёт к погибели. Клянусь специально не искушать судьбу, но и не уклоняться от её ударов. Клянусь, что не буду на "обломовском диване" наблюдать за горизонтом возрождения, а забегу далеко вперёд и стану ожидать там остальных. Клянусь, что не упаду духом, если горизонт начнёт отодвигаться вместе со мной, и с людьми я так и не встречусь. Клянусь, что в этом случае вернусь назад и начну медленно брести вместе со всеми. Клянусь, что не стану выть от одиночества и замыкаться в своём тесном мирке, раз уж так повелось, что люди сосуществуют вместе. Клянусь, что даже если все ополчатся против меня, я буду за всех.
Клятва была закреплена росписью, которая врезалась в воды реки на добрые двадцать сантиметров. Чувство необъяснимого восторга овладело Спасским, какого раньше он никогда не испытывал.
— "Господи, ради того, что я сейчас испытал, стоит жить", — подумал Андрей и как подкошенный рухнул в воду.
Прохладные струи Абакана сомкнулись над головой юноши и остудили выжженные калёным железом слова клятвы.
Спасский прозрел будущее. То, что было спрятано за пеленой тумана, открылось вдруг и стало ясным и прозрачным. Воля сжалась в кулак и пробила брешь в стене непонимания. Заплакала утренней росой душа, почувствовав, на что себя обрекает. Андрей ужаснулся от того, что увидел. Всё те же беспросветный мрак и пустота, о которых он раньше подозревал, но всё же надеялся на лучшее; а теперь он знал, что никакого светлого "завтра" нет, и никогда не будет. Есть лишь "Чёрная дыра", в которую засасывает тлеющие угли звёзд. Если бы не Андрей, а кто-нибудь другой увидел эту бездну, куда наслаивающимся комом скатывается всё живое, он бы сошёл с ума от отчаяния.
Спасский встряхнул головой и отогнал видение. Ликование переросло в апатию, так как теперь он понимал, что ничего не добьётся. Вскоре апатия сменилась сильнейшей депрессией, и мельком увиденный рай стал представляться турникетом перед входом в ад; а те немногие, кто, веря в ренессанс человечества, распространяет жетоны на входе — самыми страшными лицемерами.
Андрею тисками сдавило виски, и жизнь показалась такой дурацкой штукой, что на сознании самопроизвольно накернилась мысль о самоубийстве.
— "Нет альтернативы. Что бы ни делал, а на всё один конец", — подумал он и горько улыбнулся.
Андрей перебирал в памяти знакомых ему людей и радовался, что они находятся в блаженном неведении.
— "Нет, убивать себя не стану. Нельзя впадать в крайности. У вечности не существует только белого или только чёрного. Цвета перемешаны. Чёрный при соединении с белым, красным, жёлтым, фиолетовым, синим или голубым даёт чёрный, но Бог исключил его из радуги. Цвет тьмы просто нельзя использовать, не надо даже думать о том, что он есть. Сила чёрного проявляется тогда, когда мы вводим его в свою палитру; на холсте жизни ему подвластно закрасить всё. Стоит лишь усомниться в непрочном по структуре белом, и чёрный уже достаточно силён, а при употреблении он всемогущ", — подумал Андрей.
— Эй, сатана! — воскликнул Спасский. — Ты же сейчас где-то поблизости трёшься. С прискорбием должен отметить, что ты всего лишь тень, отбрасываемая Господом. Безусловно, большая тень. Это из-за того, что Бог большой. Когда в следующий раз решишь ко мне приблизиться, придумай что-нибудь пострашней.
***
— Спас, я сэкономил! Эти конкретно поистратились, а у меня почти все бабки целы и невредимы. Куда сгружать продукты? — спросил Митька.
Санька, Брынза и Антон покатились со смеху, заметив недоумение, промелькнувшее в глазах Андрея.
— Скоропорт — в холодильник, остальное — под навес. Давайте-ка я вам помогу. Устали ведь, наверное, — сказал Андрей.
— На славу погуляем, — заметил Митька, сгружая колбасу в холодильник, — а всё благодаря тебе. Спасибо.
— Ничего особенного, — скромно ответил Андрей. — Мы ещё и не такими делами воротить будем.
— Спас, а зачем тебе всё это надо? — спросил Брынза, сооружая из консервов египетские пирамиды.
Санька с видом всезнайки опередил брата:
— Проще простого. За тем, блин.
— Как это так? — удивился Брынза.
— Так это так, — улыбнувшись, ответил Санька.
— Молодцом, пацаны, — похвалил Андрей. — А тебе, Митька, финансистом быть. Как там говорится? Экономика должна быть экономной, кажется.
— Красавчик — базара нет. Стибрил консервы и в ус не дует, — вырвалось у Брынзы.
Санька, Митька и Антон переглянулись. Они забыли предупредить Брынзу, что при Андрее нельзя сильно распространяться о тёмных делишках.
Все трое подумали примерно одно и тоже:
— "Что-то сейчас будет… Отмазываться бесполезно".
Спасский и в этот раз никого не "разочаровал". Под его яростным взглядом, обозревающим всех вместе и каждого в отдельности, стали опускаться головы виноватых. Парни почувствовали приближение неизбежной бури, которой и не собирались сопротивляться, чтобы сохранить хорошие отношения с человеком, которого за прямоту и справедливость они успели уже полюбить.
— "Пусть ругает нас последними словами, пусть выговорится. Мы — бронявые", — думал и Митька, и Забелин, и Санька, а теперь уже и Брынза. Они старательно прилагали усилия, чтобы выглядеть как можно более жалкими, раскаивающимися и смешными.
Но буря оттягивалась. Спасский перестал метать громы и молнии. Он начал улыбаться, и это не предвещало ничего хорошего. Митька здорово струхнул, он теперь ни сном, ни духом не знал, что будет дальше, потому что от городского можно было ожидать всего, чего угодно.
