На другое утро похоронная команда отбыла дальше, вслед за нашими войсками. Много было работы у этой команды, так много, что немцев они не прибирали, только своих. Бабы даже зароптали: как же так, погода стоит теплая, еще день-другой и пойдет смрадный дух. Не объявилось еще никакого начальства, чтобы посылать колхозников по нарядам. На время о них забыли, пока они своих дел не переделают и на ноги не встанут. Но один мокровский начальник все же приказал им немцев похоронить, обещал зачесть это как первый наряд на трудодни. Бабы наотрез отказались от такой работы, переложили этот наряд на деда Хромыленка. Кому ж как не деду Похоронщину нас выручать, ему и пару трудодней начислят, говорила Настя.
Дед, как и два года назад, собрал пареньков-подростков, стариков и повел свою бригаду по окрестным полям и лесам. Не один день они трудились и не в одном потайном месте зарывали. Многие эти могилы со временем забылись, но одно место помнили и через тридцать, и через пятьдесят лет. На краю леса у заброшенного проселка, как стемнеет, старались не ходить. Говорили, что ночами бродят по проселку призраки в зеленых мундирах, и слышится немецкая речь.
Даже в те черные дни случались в их жизни маленькие радости. Сначала Витька притаскивал только ящики из-под снарядов, маленькие немецкие, прочно сколоченные. И наши — большие, рассыпавшиеся, стоило ударить их об землю. Эти ящики служили им столом и табуретками, а потом пошли на обшивку землянки. Все Витькины трофеи шли в дело — осколки стекла, проволока, гвозди и другие железки. И вдруг он приволок целое полотнище брезента! Нашел где-то за Андреевкой в кузове подбитой машины. Вот в какую даль забежал! Там же нашел он и кусок обгоревшей шины, как мамка ему велела. Этой резиной она потом подшивала им валенки и лапти. Они так радовались брезенту и нахваливали добытчика Витьку! Тут же поставили столбики и натянули на них брезент. Теперь у них была крыша над головой, и они не боялись дождей. Дождей, слава Богу, и не было весь сентябрь, осень простояла как на заказ, солнечная и сухая. Но все равно спокойней было спать не под открытым небом, а в своей палатке, так они окрестили новое жилище.
Брезент прослужил им много лет. Им накрывали скирды и бурты с картошкой, дрова и лес для будущего дома. Из остатков мать сшила плащи-накидки для дождливой погоды. Анюта даже не помнила, когда последний клочок счастливого брезента перестал попадаться на глаза и исчез навсегда. Как исчезло все, носившее в себе зримую память о прошлом и о войне. Уже на другой день после такой удачи Витька вернулся расстроенный. Хромылята — дедовы внуки нашли за Козловкой разбитую легковушку, сняли заднее сиденье и приволокли домой. Теперь у них в землянке будет кожаный диван, а Витька прозевал. Целую неделю терзала его горькая зависть. Он даже собрался сбегать дальше, за Мокрое, там целую колонну машин разбили, но мамка не пустила.
Анюта только начинала понемножку ходить по двору, была б она с ногами, сбегала бы с девчонками в Рубеженку. Там у Лизки родная тетка жила. Эта тетка и научила девок, где искать. И принесли они с Рубеженки целый парашют! После войны многие девушки щеголяли в белых блузках из настоящего шелка, правда, парашютного, но никто этим не смущался. Чего только не носили в послевоенные годы, когда надолго исчезла любая мануфактура, а на базаре не на что было купить. Очень ценились за прочность немецкие мешки. Эту дерюгу красили кто чем мог и шили обновы. Мамка покрасила мешок сажей из кузни и сшила Витьке штаны. Другой мешок пошел Анюте на юбку.
Многие еще долгие годы носили немецкие шинели и мундиры. Тетка Бурилиха ходила в немецком мундире, доставшемся ей от «постояльцев». Немцы очень гонялись за домотканым холстом, выменивали холст на старые свои мундиры и отсылали домой. Над Бурилихой немало посмеялись. Настя завидит ее издалека и кричит: хайль гитлер! Бурилиха сначала обижалась, потом привыкла. А вредная Настя еще скажет, как все захохочут: «Не смейтесь, девки, Бурилиха хоть и фашистка, но не совсем настоящая».
После войны мужчины донашивали гимнастерки и шинели. Крестный носил свою гимнастерку, пока она на нем не истлела. Ни в чем другом Анюта его и не помнила. А парни и подростки ходили в немецких мундирах. Как испугалась однажды Анюта сереньким декабрьским утром: вдруг распахнулась дверь, и в темный школьный коридор вышел кто-то — светловолосый, длинный и нескладный, в зеленоватом немецком мундире. У нее кувыркнулось сердце. Но обман быстро прояснился, и еще не придя в себя, Анюта крикнула: Васька, чертяка, как ты меня напугал! У Васьки Тимохина, их соседа, два года жили на постое большое немецкое начальство, интенданты. Много добра через их руки проходило. И за то, что тетя Тоня им стирала и готовила, интенданты дарили ей шинели, ботинки и другую одежду. Все тимохинские ребята лет десять ходили в этом перешитом, перелицованном немецком обмундировании. Васька был тихий малый, его сначала задразнили в школе, даже частушку сочинили про то, как он снял мундир и штаны с мертвеца. Старших его братьев боялись трогать, те могли и в зубы дать, а Васька отмалчивался и терпел. Потом от него отстали, потому что полдеревни так ходили.
И неправда, что люди раздевали убитых. Одежда была с немецких брошенных складов, или подаренья постояльцев. Народ был бедный, босой и раздетый, но брезгливый на такую дармовщину. Говорили про одного старика из Козловки, что он снял с убитых несколько пар сапог, а потом продавал на базаре. Так его все дружно осудили и даже в глаза ругали. Однажды принес Витька портсигар, красивый, серебряный. Божился, что нашел в машине. Мамка взяла его двумя пальцами и швырнула в речку. Настя не успела отобрать у нее, а потом как раскричалась! И Анюте жалко стало такую красоту. Ясно, что Витька к мертвяку и близко не подойдет, деды всех закопали, а перед этим похоронная команда все трупы обыскала. Ребята рассказывали, как наши похоронщики складывали в мешки документы, часы, все, что в карманах находили. Но мать сказала тихо и твердо: «Не нада нам этого, не носите зла в дом». И Анюте тут же поверила и больше никогда не приносила в дом найденного, потому любые вещи от чужих, недобрых людей обязательно навредят в будущем, а у них и без того бед хватало.
Только лет через десять, в пятидесятые стали привозить в сельпо ситец, но давали не кому зря, а колхозникам-ударникам по три-четыре метра ткани в год. Остальное, как водится, доставалось начальству и родне завмага. В эти скудные годы помянули не раз и сукновальню в Мокром и ткацкие станки, которые раньше стояли в каждой хате. Так вышло, что поколение Анютиной матери почти отвыкло прясть и ткать. В девках они, конечно, учились от своих бабок и матерей, но потом работали с утра до ночи в колхозе, некогда было возиться со льном. А со льном очень много возни — его надо мять и мыкать, прясть, ткать, отбеливать. Все эти труды взяли на себя старухи. Анютина мамка только вышивала для души, кроила и шила для домочадцев в редкие свободные часы. Но после войны пришлось ей вспомнить позабытую науку. Нужда заставила их с Настей посадить полоску льна. Так и все у них в деревне делали. И Анюта от старших быстро всему научилась, а раньше только глядела, как течет нитка из-под пальцев бабки Арины.
Почти до середины октября продержалась сухая осень, а потом дожди были уже не так страшны. За этот месяц они столько работы переделали, как за целый год! И казалось, что тянулись эти несколько недель, как год, зато следующие два года проскочили, как один месяц. Дни были заполнены работой до самых краев, даже Витька трудился за троих. Не только ходил в раздобытки, но и подбирал картошку, рылся на пожарище, выискивая гвозди, скобы, дверные и оконные ручки. Анюта изо всех силенок старалась быть полезной, сортировала эти железки, готовила еду.
Соседки по привычке заходили на их двор, садились на ящики и обсуждали хором, как рыть землянки. Это не напоминало прежние посиделки, Доня называла эти сходки производственными собраниями. В лесных деревеньках, которые немцы сожгли за партизан, люди уже два года жили в землянках. У них и перенимали горький опыт. В Козловке уже вовсю копали. Но «козлам» хорошо — у них не земля, а сплошной песок. А прилеповцы вырыли ямы, на другой день пришли — там вода стоит по колено. Дубровка на горочке, у нас не должно быть воды, рассуждали бабы.
Только когда убрали половину картошки, Настя с матерью всерьез взялись за жилье. Сначала пошли в Козловку поглядеть. Там уже печки клали в землянках. Эти печки мать очень одобрила — сделаны с выдумкой, но кое-то в этих землянках ей не показалось, вернее, не подходило к их условиям. Вернувшись, она бодро заявила Анюте:
— Ну вот, сходили, подучились, поспрашивали…
Села на перевернутый ящик и надолго задумалась. Не той нехорошей, тоскливой задумчивостью, которая находила на нее раньше. Она мурлыкала какую-то простенькую мелодию, покачивалась из стороны в сторону, и вдруг очнувшись, с увлечением рассказала Анюте про печку на столбиках, про накат и оконце в двери. Но главного своего секрета все-таки не выдала, чтобы не сглазить. Анюта глядела на свою дорогую мамоньку во все глаза и радовалась. Утром они с Настей вдвоем набросились на яму. Мамка давала указания, и всем было ясно, что она тут — прораб, а крестная только подручная. Через три дня они уже стояли на дне огромной ямы, и мамка, опершись на лопату, рассуждала:
