Утром собирались выкопать последний сундук с теплой одеждой, швейной машинкой и посудой. Этот сундук, если поставить в угол, послужит мебелью, можно на нем посидеть и переночевать, если гости подъедут. Лучина упала в ведро с водой и зашипела, когда они в полной темноте укладывались спать. Укладывались, а не ложились. Пригнув головы, заползали под печку, на жесткие доски, устеленные соломой и дерюжками. Тесновато вчетвером, зато теплее. В землянке было дымно от протопленной печки, но дверь не открывали, боялись к утру замерзнуть. Целый год прожили они в этом подземелье. И целый год, изо дня в день, Анюта с тоской ложилась спать и радостно встречала утро. Утром можно было выбежать по ступенькам навстречу солнечному или серенькому, дождливому или снежному, все равно какому — но дню! Тоска и надежда на добрые перемены мирно уживались в ее душе. И надежда то и дело сбывались, случалось что-нибудь хорошее: то письмо принесут, то Любаша приедет, то в магазин привезут керосин. А с керосиновой лампой сидеть зимними вечерами совсем не то, что с лучиной, и почитать можно, и шить, и вязать.
Утром пошли отрывать сундук. Настя первая ткнула лопату и ойкнула, там что-то мягкое, упругое, не пускает. Мамка не побоялась, разгребла руками, и нашла продолговатый сверток из промасленной бумаги, перевязанный веревкой. Развязали и нашли свернутую в трубочку шкуру той овцы, которую перед отступом мамка отдала на съедение немцам. Шкурку не выбросили, а умело подсушили, почистили и придумали, как переслать им. А в шкуре лежал пуховый шарфик Августа. Немцам такие шарфы и перчатки присылали из дома на Рождество.
— И надо же так додуматься сделать! — удивлялась мамка, встряхивая шкурку, — Вот состригу, напряду ниток и свяжу вам носки.
Они почему-то решили, что шарфик Август прислал Витьке. Ну, уж нет! Анюта решительно отняла подарок, никому не отдаст. А Настя хитренько подсмеивалась:
— Ни к чему тебе, Анютка, памятку о нем хранить, все одно он тебя не любил, а любил он одну только свою Домнушку.
И что же вдруг случилось с Анютой? Она и сама не поняла, какая змея ее ужалила? Вдруг запылали ее щеки, закипели в глазах злые слезы, и она выпалила:
— Какая же ты, Настя… дура!
Убежала от них к речке и просидела в кустах на берегу и час, и другой. Всколыхнулось в ее сердце какое-то дорогое воспоминание, и долго потом все укладывалось, долго затягивалась ранка. Но время все лечит. Из сундука достала Анюта бабкину шкатулку с русалкой на крышке. Бабуля хранила в ней нитки и иголки, а Анюта свои сокровища — двух куклят, красивые тряпочки им на платья, мамкины колечки и Любкины бусы. Теперь к августовой кукле добавился шарфик, на самое дно упрятанный и прикрытый тряпками. А Насте Анюта долго не глядела в глаза и отвечала отрывисто, сквозь зубы. Даже в Мокрое с ней не поехала. Настя выпросила у Домниного батьки лошадь свозить Анютку к мокровской знахарке. Старик поморщился, но дал.
— Мам, не надо, я уже сама вовсю хожу! — взмолилась Анюта.
Заговаривала эта знахарка в темной бане, махала перед носом сковородкой с тлеющими углями, того и гляди обожжет. Сердце в пятки упадало от этого колдовства.
— Я и сама побаиваюсь этой колдунищи! — признавалась Настя, заискивающе поглядывая на Аюту. — То ли дело бабка голодаевская: пошепчет молитовку, дунет-плюнет, водичкой побрызгает — и все лечение. Любо — дорого! Жалко эту бабку до слез, но свою душу не вставишь.
Обе вы хороши, сердито думала Анюта. Полдня надо будет пробыть с дорогой крестненькой, с ее змеиным языком. Что ни брякнет, все с умыслом, все с подковыркой. Никогда не думала Анюта, что простые слова могут так больно зацепить. Так и не поехала она с Настей. И недели не прошло, как Домна тоже засобиралась к Шимарихе. Феденька ни с того ни с сего покрылся коростой, глаза загноились: или съел что-то или сглазили. Такие болезни лечат только бабки, но Домна на всякий случай собиралась заехать и в больницу к фельдшеру. Тут уж мать и спрашивать Анюту не стала — поедешь и все! И бабка Поля с ними собралась, у нее «спина разламывалась, ноги крутило».
Анюте вдруг жгуче захотелось в Мокрое, повидать церковь, хоть и покалеченную, но уцелевшую. Они быстро собрались и отправились. Стоял звонкий и сияющий октябрьский денек. Первый легкий морозец только напомнил о том, что зима не за горами, но верилось в это с трудом. Издалека лес казался рыжим, а вблизи весело запестрел на солнце золотыми и багряными остатками своих одеяний. Из леса въехали в сумрачный сосновый бор. «Вот простоял я тысячу лет и еще не одну сотню простою таким же нерушимым и вечнозеленым!» — величаво шумел бор.
Это царство красоты и покоя жило своей жизнью, в стороне от разоренных деревенек. Почему же Анюте сделалось так светло и радостно на душе? И Доня, наверное, чувствовала то же самое, потому что улыбалась. С тех пор Анюта полюбила лес и лесные дороги. Особенно хорошо было не ехать, а шагать по ним, уводившим как будто неизвестно куда. В лесу она забывала себя, все в ней утишалось, и тяжелые мысли и воспоминания. Но в тот день мокровская дорога снова привела их в разруху. Сколько ни вглядывалась Анюта, так и не увидела церковной колокольни. На что надеялась? На чудо. Чудо не сбылось. Колокольни не было, и ворот и окон тоже не было, как будто ветром унесло. Знакомая старушка, попавшаяся на дороге, говорила нараспев:
— Где ж ей было уцелеть, сердечные вы мои? Тут немцы лупят из пушек, «Катюша» наша жгеть по немцам, она как раз между двух огней попала, одни стены остались…
Баба Поля все-таки перекрестилась на стены. Доня подумала и тоже перекрестилась. Анюта очень просилась зайти внутрь, поглядеть на свою любимую «лучистую» Богородицу. От нее исходил свет, который даже простой взгляд замечал. Но Доня дернула за поводья, понукая лошадь.
— Какие иконы, Анют, там все внутри погорело. Как ухнул снаряд, так, говорят, рамы оконные повылетали.
— Доня, она висела сразу как войдешь, по левую сторону, такая ясная, лучистая.
Ни Доня, ни бабка не помнили эту Богородицу, хотя обе венчались, детей крестили в этой церкви. Но как можно было ее не заметить, ведь все иконы такие темные, суровые, а эта — солнечная!
— А бабы какие мокровские рисковые, ничего не боятся, — нахвалила бабка Поля, — как увидали, церковь горит, так кинулись спасать, кой-чего спроворили, попрятали по сундукам.
Больше никогда не довелось Анюте увидеть свою «лучистую» Богородицу, ее не спроворили, икона была слишком большая. И церковь не поправили, как надеялись все, и батюшку нового не прислали. И стали жить они без церкви. Собирались по землянкам, потом по хатам и сами служили как могли, с бывшим церковным старостой, со старушками-певчими из церковного хора. Как-то Анюта с матерью попала на такую службу в Мокром. Маленькая хатка вся была увешена иконами из погибшей церкви, теплились лампады, и старушки дребезжали тоненькими голосами. И все это было так не похоже на Пасхальные и Троицкие службы, которые довелось захватить Анюте, что она заплакала от обиды.
— Как тяжело без церкви и батюшки — жаловались бабы друг дружке — раньше сбегаешь на службу на Пасху — и можно жить до Троицы, вырвешься на Троицу, помолишься, порадуешься, и силенок прибавится до Рождества. А сейчас не на чем держаться, не говоря уж о том, что старушку негде отпеть и дитенка негде окрестить.
Анюта так горевала по церкви, что забыла про Шимариху и не замечала ничего вокруг, когда ехали по улицам Мокрого. А смотреть было и не на что: Мокрое не сожгли, а разбомбили, разнесли в щепки, так что и печек не осталось. Только на окраине уцелели несколько домов и зоринская больница.
Шимариха обычно «отчитывала» в своей бане, но баня сгорела вместе с домом. И бабкино большое семейство ютилось теперь в маленьком сарайчике. Слепили печку, настелили полы, и Шимариха стала принимать болящих в углу, за занавеской. Она пошептала над Анютой, попыхала перед ней сковородкой с горящими углями, но прежнего страха не было, не бегали по плечам горячие мурашки, не пересыхали губы. Равнодушно и тупо глядела Анюта на колдунью. Хорошо называла ее бабка Поля — волшебкой.
По дороге домой баба Поля все рассказывала Домне, как перед войной Шимариха «подволшебила» одного мокровского мужика, присушила его от жены и детей для одной девки. Домна слушала с интересом, Анюта — как во сне. Она словно отупела и память потеряла после этой поездки. Но именно с этого дня, как уверяли Настя с мамкой, их девка стала поправляться и в школу пошла.
В уцелевшем крыле школы с октября начались занятия. Сама Анюта говорила, что Шимариха тут ни при чем, это она приказала себе ходить и побыстрее выздоравливать. Нельзя сказать, что она совсем не верила в шимарихино волшебство, вот и феденькина короста стала подсыхать, а полины ноги меньше «крутить». И вдруг с удивлением заметила Анюта, что едва успев залезть под печку, она мгновенно уходила в сон, а раньше полночи ворочалась, не могла заснуть.
