Мраморный пол, на котором он стоял, казался краем пропасти; он не мог сделать шагу ни вперед, ни назад, не увязнув еще глубже в пучине соучастия или вины. Так он и стоял, прислушиваясь к тишине дома, где лежала Клара, полуночной улицы за окном, где теперь возвращалась к себе полицейская машина, и квартала бедноты, где в путанице хижин из глины и жести, как видно, что-то произошло. Тишина, словно мелкий дождик, уносилась через большую реку в забытую миром страну, где в тишине, тише которой не бывает, лежал его мертвый отец… «Он был слишком стар и нерасторопен. Ему это оказалось не под силу, и его бросили». Стоя на краю мраморного обрыва, он почувствовал головокружение. Но не может же он тут стоять вечно! Снова зазвонил телефон, и он двинулся назад, в кабинет.
Голос Леона спросил:
– Что случилось?
– У меня был посетитель.
– Полиция?
– Да.
– Сейчас ты один?
– Да. Один.
– Где ты был целый день?
– В Буэнос-Айресе.
– Но мы пытались связаться с тобой вчера вечером.
– Меня вызвали.
– И сегодня в шесть утра.
– У меня бессонница. Гулял по набережной. Ты сказал, что я вам больше не понадоблюсь.
– Ты нужен твоему пациенту. Спустись к реке и встань у киоска кока-колы. Мы увидим, наблюдают за тобой или нет. Если нет, мы тебя подберем.
– Я только что получил известие об отце. От полковника Переса. Это правда?
– Что именно?
– Что он участвовал в побеге, но был нерасторопен, и вы его бросили.
Он подумал: если он сейчас мне солжет или хотя бы запнется, я повешу трубку и больше не стану им отвечать.
Леон сказал:
– Да. Прости. Это правда. Я не мог сказать тебе раньше. Нам нужна была твоя помощь.
– Отец убит?
– Да. Они его застрелили. Когда он лежал на земле.
– Ты должен был мне это сказать.
– Наверно, но мы не могли рисковать. – Голос Леона донесся к нему словно из немыслимого далека: – Ты придешь?
– Ладно, – сказал доктор Пларр, – приду.
Он положил трубку и пошел в спальню. Зажег свет и увидел Клару, смотревшую на него широко раскрытыми глазами.
– Кто к тебе приходил?
– Полковник Перес.
– У тебя будут неприятности?
– Не с его стороны.
– А кто звонил?
– Пациент. Клара, мне придется ненадолго уйти.
Он вспомнил, что их разговор прервали и какой-то вопрос так и повис в воздухе, но забыл, какой именно.
– Мой отец убит, – сказал он.
– Какая жалость! Ты его любил, Эдуардо?
Она, как и он, не считала любовь, даже любовь между отцом и сыном, чем-то само собой разумеющимся.
– Может, и любил.
Когда-то в Буэнос-Айресе он знал человека, который был незаконнорожденным. Его мать умерла, так и не сказав ему имени отца. Он рылся в ее письмах, расспрашивал ее друзей. Даже изучал банковские счета: мать от кого-то получала деньги. Он не сердился, не возмущался, но желание узнать, кто его отец, изводило его, как зуд. Он объяснял доктору Пларру: «Это как та головоломка со ртутью… Никак не забросишь в глазницы портрета ртуть, а отставить головоломку нет сил». Однажды он все-таки узнал, кто его отец: это был международный банкир, который давно умер. Он сказал Пларру: «Вы и представить себе не можете, какую я почувствовал пустоту. Что еще может меня теперь интересовать?» Вот такую же пустоту, подумал доктор Пларр, ощущаю сейчас и я.
– Пойди сюда, Эдуардо, ляг.
– Нет. Я должен идти.
– Куда?
– Сам еще не знаю. Это касается Чарли.
– Нашли его труп? – спросила она.
– Нет, нет, ничего подобного. – Она скинула простыню, и он накрыл ее снова. – Ты простудишься от кондиционера.
– Я пойду в консульство.
– Нет, оставайся здесь. Я ненадолго.
Когда ты одинок, радуешься всякому живому существу – мышонку, птице на подоконнике, хотя бы пауку, как Роберт Брюс [Брюс, Роберт (1274-1329), король Шотландии; в 1307 году прятался от врагов на острове, но, увидев, как упорно плетет свою паутину паук, устыдился, поднял войско и победил англичан]. Одиночество может породить даже нежность. Он сказал:
– Ты прости меня, Клара. Когда я вернусь… – но он не смог придумать ничего, что стоило бы ей обещать. Он положил ей руку на живот и произнес: – Береги его. Спи спокойно.
Он потушил свет, чтобы больше не видеть ее глаз, наблюдавших за ним с удивлением, словно его поступки были слишком сложными для понимания девушки из заведения сеньоры Санчес. На лестнице (лифт могли услышать соседи) он пытался вспомнить, на какой же ее вопрос он так и не ответил. Вопрос не мог быть таким уж важным. Важны только те вопросы, которые человек задает себе сам.
Доктор Пларр вернулся из второй комнаты и сказал отцу Ривасу:
– Он поправится. Ваш человек словно нарочно целился в самое подходящее место. Он попал в ахиллесово сухожилие. Конечно, на поправку нужно время. Если вы дадите ему время. Как это произошло?
– Он пытался бежать. Акуино сперва выстрелил в землю, а потом ему в ноги.
– Лучше было бы отправить его в больницу.
– Ты же знаешь, что это невозможно.
– Все, что я могу, это наложить шину. Следовало бы наложить на лодыжку гипс. Почему бы вам не отказаться от всей этой затеи, Леон? Я могу продержать его три-четыре часа в машине, чтобы вы успели уйти, а полиции скажу, что нашел его у дороги. – Отец Ривас даже не потрудился ответить. Доктор Пларр продолжал: – Когда что-нибудь поначалу не удается, всегда происходит одно и то же, это как ошибка в уравнении… Ваша первая ошибка была в том, что вы приняли его за посла, а теперь вышло вот что. Уравнения вам никогда не решить.
– Может, ты и прав, но пока мы не получим приказа от Эль Тигре…
– Так получите его.
– Невозможно. После того как мы объявили о похищении, мы прервали всякую связь. Мы предоставлены сами себе. Таким образом, если нас схватят, мы ничего не сможем рассказать.
– Я должен идти. Мне надо поспать.
– Ты останешься здесь с нами, – сказал отец Ривас.
– Нельзя. Если я уйду от вас днем, меня могут заметить…
– Твой телефон прослушивают, и они уже знают, что ты наш сообщник. Если ты уйдешь, тебя могут арестовать, и твой друг Фортнум останется без врача.
– Мне надо думать и о других больных, Леон.
– Ну, они-то могут найти и других докторов.
– Если вы добьетесь своего… или его убьете… что будет со мной?
Отец Ривас показал рукой на негра по имени Пабло у двери.
– Тебя похитили и держали здесь силой. И это чистая правда. Мы теперь не можем позволить тебе уйти.
– А что, если я просто выйду в эту дверь?
– Я прикажу ему стрелять. Будь благоразумен, Эдуардо. Разве мы можем быть уверены, что ты не направишь сюда полицию?
– Я не гожусь в полицейские осведомители, Леон, хоть вы меня и обманули.
– Не знаю. Человеческая совесть не такая простая вещь. Я верю в твою дружбу. Но почем я знаю, что ты не уговоришь себя вернуться ради твоего пациента? Полиция тебя выследит, и твоя верность клятве Гиппократа обречет нас всех на смерть. А к тому же тут сыграет свою роль и чувство вины, которое, я думаю, ты испытываешь. По слухам, ты спишь с женой Фортнума. Если это правда, твое стремление искупить свою вину перед ним может стоить нам жизни.
– Я больше не христианин, Леон. И не осмысляю жизнь в таких понятиях. У меня нет совести. Я человек простой.
– Никогда не встречал простых людей. Даже в исповедальне, хотя просиживал там целыми часами. Человек не создан простым. Когда я был молодым священником, я пытался разгадать побуждения мужчин или женщин, их искушения и самообман. Но скоро от этого отказался, потому что ответ никогда не бывал однозначным. Никто не был настолько прост, чтобы его понять. В конце концов я ограничился тем, что говорил: «Прочти три раза „Отче наш“, три раза „Богородице дево, радуйся“ и ступай с миром».
Доктор Пларр с досадой от него отошел. Он снова поглядел на своего пациента. Чарли Фортнум спал спокойно – мирным наркотическим сном. Откуда-то они раздобыли еще одеяла, чтобы ему спалось поудобнее. Доктор Пларр вернулся в проходную комнату и растянулся на полу. Ему казалось, что он провел очень длинный день. Трудно было поверить, что еще вчера днем он пил чай в кафе «Ричмонд» на калье Флорида и смотрел, как его мать ест эклеры.
Образ матери преследовал его, когда он заснул. Она привычно жаловалась, что отец не желает покоиться в гробу, как порядочный помещик. Его приходится все время заталкивать обратно, а разве приличному кабальеро пристало таким манером вкушать вечный покой? Отец Гальвао приехал из самого Рио-де-Жанейро, чтобы уговорить его лежать спокойно.
Доктор Пларр открыл глаза. Рядом с ним на полу спал индеец Мигель, а отец Ривас сидел вместо Пабло у двери с автоматом на коленях. Свеча, прилепленная к блюдцу, отбрасывала на стену тени от его ушей. Доктору Пларру вспомнились зайчики, которых изображал для него отец на стенах детской. Некоторое время он лежал, разглядывая школьного товарища. Леон, Леон Ушастый, Отец Ушастый. Он вспомнил, как в одной из долгих серьезных бесед, которые они вели, когда им было лет по пятнадцать, Леон говорил, что есть только полдюжины профессий, достойных мужчины: профессия врача, священника, юриста (разумеется, всегда защищающего правое дело), поэта (если он пишет хорошие стихи) или земледельца. Он не смог вспомнить, какой была шестая профессия, но безусловно не похищение людей и не убийство.
