Лейтенант утер черной невидимой во тьме рукой черное же неразличимое лицо и стал приходить в себя. Он припомнил, что, собственно, привело его сюда. Да, он должен был повернуть рычаг взрывного устройства, обвалом камней отделившего бы больных и заразных от еще не зараженных и способных хоть на какую-то минимальную жизнедеятельность. За время его пропадания изможденные, складированные огромными штабелями полумертвецы, собравшись с последними силами, стали кое-как выползать из грота в прежние пространства их совместного обитания с остальными братьями по несчастью. Лейтенант, превозмогая неимоверную усталость, повернул рычаг устройства. Раздался глухой взрыв. Обрушившиеся каменья завалили погребальный грот, придавливая слабо постанывающих и повизгивающих, полуповыползших наружу больных, совместно с попавшими под обвал и громоподобно ревущими и визжащими сверхтвареподобными чудищами. Завал отсека отгородил всех пораженных от еще надеющихся на спасение. Но эпидемия скрыто жила уже во всех, и определить, отделить больных-смертников от пока еще временно здоровых не было никаких сил и возможностей. Тем более что в темноте нельзя было распознать и увидеть первый взрыв набухающих фурункулов, выбрызгивающих гной вовне, заражающий воздух и нечувствуемыми каплями оседающий на коже близнаходящихся, внедряясь им в поры и зарождая свои новые подкожные очаги разрастания на теле неведающих еще о том жертв. В общем, никакое различение не представлялось возможным. Да и в нем уже не было необходимости. Скоро снаружи раздался неимоверный, мощный, но скорее ощущаемый, чем слышимый гул. Стало ясно, что все они, здесь заточенные и обитающие, теперь мало чем отличимы от всех тех, снаружи. И даже больше, они имеют некоторое сомнительное преимущество — помучиться чуть подольше. Потом раздался второй, еще более мощный и менее ватный гул, и все озарилось тем вышеупомянутым финальным светом. Да.
Вот так.
За бесконечной постоянной анестезирующей практикой ночного письма и рисования, а затем долгого дневного сна под постепенно и неумолимо накатывающейся удручающей дневной жарой все несколько (да в общем-то не несколько, а весьма значительно) сглаживается, нивелируется, встраивает любую необыкновенность в апроприированную рутину уже неразличимого бытия. Это, собственно, и порождает упомянутую выше постепенную невозможность сказать что-либо или написать что угодно о местном бытии и собственном пребывании в нем. Но у нас еще есть силы и неуничтожимое желание, прямо юношеская порывистая страсть продолжать повествование. Продолжать писать хоть о чем — не важно! И несмотря ни На что. И мы продолжаем.
…неземная власть знает, что неземная темнота — безумный враг народа. Поэтому необходимо создать безумные способы управления на безумных языках.
Этим путем Неземная власть надеется вытащить безумные народы безумного Дагестана из безумной трясины, неземной темноты и безумного невежества, куда их бросила безумная Россия.
Неземное правительство полагает, что установлению в безумном Дагестане неземной автономии, подобно той, какой уже пользуются безумная Киргизская и безумная Татарская неземные республики — необходимо.
…теперь, когда безумный враг неземной власти разгромлен, становится безумным неземное значение безумной автономии, безумно данное Неземным правительством.
Следует обратить внимание на безумные обстоятельства. В то время, как безумное правительство и все вообще безумные правительства безумного мира делают неземные уступки безумному народу и делают те или иные безумные реформы обычно лишь в том безумном случае, если только вынуждены к тому безумными обстоятельствами, Неземная безумная власть, наоборот, находясь на неземной вершине безумных успехов, дает неземную автономию безумному Дагестану безумно и добровольно.
Но я все-таки продолжаю.
И продолжаю простым, ни к чему не обязывающим замечанием, что мы, европейцы, для них, местных, похожи на лошадей, что, однако, не имеет каких-либо отрицательных коннотаций ни в японской мифологии, ни в быту. Хотя и есть традиционная японская присказка, что иноземца даже местные черти и демоны боятся. Вполне возможно, но я не имел случая в том убедиться. А то, что дети боятся, — убедился. Однажды я сидел в неком неказистом ресторанчике в окружении, естественно, сплошных обитателей окрестных домов. Откуда-то из-за перегородки выскочил совсем еще крохотный трогательный малыш с вишневыми миндалевидными глазами, обнаружил меня, на мгновение замер от ужаса и отчаянно завыл, бросившись куда-то туда, обратно за перегородку, к своим, к спасительным, к родителям. Начался всеобщий переполох, все повскакали с мест и стали выкрикивать непонятные мне слова с непонятными обертонами. В них звучали опасные для меня интонации от отчаяния до угроз. Я бросился бежать. Бежал я долго и опомнился уже только в некой пустынной удаленной местности, отгороженной с одной стороны высокими лесистыми холмами и с другой — тихой приветливой речушкой. Я сразу опознал место моих частых дальних отдохновенных прогулок в ближайших к моему дому зеленых окраинах города. Переведя дыхание, я успокоился и стал с наслаждением осматриваться. Но тут, к неприятному своему удивлению, я увидел, как из-за небольшого зеленого пригорка, что прямо у бережка реки, выглянуло несколько улыбающихся японских лиц. Среди них виднелось одно и детское. Очевидно, в воскресный день нешумная семья с родственниками и знакомыми решила отдохнуть на зеленом лужку у небыстрой речки, пожарить шашлычок, попить винца, поболтать. Привлеченные чьим-то шумным несдержанным дыханием и гулким топотом толстых ног по амортизирующей траве прибрежных пространств, они высунулись наружу, в забывчивости держа в руках какие-то орудия недавнего шашлычного производства — то ли ножик, то ли длиннющую в два зубца вилку, то ли мне все это почудилось. Ужас затмил мне зрение, и с тем же гулким топотом, неподдающимся прослушиванию, но лишь по содроганию почвы чувствуемым прильнувшими к ней трепетными телами, я бросился домой. Господи, как мы порой пугливы! Стоит ли? И сейчас, и там, в ресторане, простодушные жители просто и естественно были обеспокоены слезами невинного младенца и без всяких там предварительных угроз попытались выяснить их причину. Так же как и заслышав чьи-то шаги, высунулись, чтобы поприветствовать и обменяться мнениями и впечатлениями о прекрасной погоде. Господи, как же глубоко въелись в меня почти панические страхи и катастрофические ожидания моего детства, впрочем столь тогда оправданные и многократно подтвержденные жизнью. Но здесь и сейчас! Однако расслабляться не стоит — охранительная природа умнее нас.
У нас, среди наших поселений, подобную реакцию можно было бы ожидать от младенца, внезапно среди белых людей наскочившего на ослепительного жителя Черной Африки, к примеру. Один знакомый рассказывал, как в метро в Осаке сидящий напротив пацан дразнил его, оттягивая вниз нижнее веко (наподобие того, как мы, изображая восточного человека, растягиваем уголки глаз в стороны).
Другой же знакомый в той же Японии рассказывал мне чудесную, прямо-таки кинематографическую историю, приключившуюся в его прямом присутствии, но уже в московском метро. Среди прочих пассажиров в вагоне наличествовала молодая мамаша с совершенно невозможным ребенком. Он орал, строил отвратительные рожи, бросался на пол и колотил ногами, требуя чего-то. Затем вскакивал и бросался с ногами на сиденье, попутно плюясь и пачкая грязными ботинками рядом сидящих и с трудом выносящих все это достопочтенных немолодых людей. На вполне резонные замечания и просьбу утихомирить ребенка мамаша отвечала:
А у меня японское воспитание ребенка. Вы знаете, в Японии детям до семи лет позволяется вытворять все, что угодно. И никто слова не скажет! — гордо закончила она тираду. Все молча проглотили это непостижимое российскому уму изложение непостижимых правил воспитания молодого наглеющего и в некоторых местах уж и полностью обнаглевшего нарастающего поколения. В углу вагона же, не встревая в разговоры и не обращая внимания на всеобщую нервозность, лениво жуя жвачку, стоял высокий тощий молодой человек. Когда на ближайшей остановке растворились двери, он неожиданно вытащил жвачку изо рта, сделал шаг по направлению к молодой и изощренной в воспитании мамаше, резким движением большого пальца правой руки крутанул пару раз и приклеил ей прямо на лоб.
У меня тоже японское воспитание! — отчетливо произнес он под общую, уж и полностью оторопелость и молчание от всего происходящего. Не знаю, действительно ли у парня было японское воспитание, причудилось ли ему, или он просто это выдумал все на ходу, однако, не обернувшись на соучастников и коллег по японскому воспитанию, под общее оцепенение парень выскочил в уже закрывающиеся двери вагона. Вот такая вот история.
