Приоритет был отдан литературе, чтению и музыке. Этим я по большей части занималась дома, с упоением. Моя жажда чтения далеко превосходила то, что требовалось для школьных уроков. Я читала Достоевского и Гершома Шолема, Августина и Гертруду Кольмар, до глубокой ночи, тем самым замыкая круг усталости.
О моей страсти знали лишь немногие. В школе меня считали интроверткой, не склонной к шуткам и дурачествам. Со спортивным духом у меня было так же плохо, как со спортом в целом, с этими похожими один на другой уроками физкультуры для девочек: брусья, обруч, гандбол. Часто я симулировала недомогание и пропускала занятия.
Что такое командный дух, я представляла себе плохо. И по умолчанию не хотела присоединяться ни к одной из групп внутри класса. Поэтому меня было трудно «использовать». Беспартийная, я шла своим путем, или, если не так пафосно, была частью согревающего биотопа класса, устанавливая связи лишь с некоторыми из соучеников. Например, с Маги, всегда бодрой и веселой, полной творческих сил и юмора. Быстрыми штрихами она набрасывала портреты учителей и учеников, рисовала комиксы, от которых все были в полном восторге. Ее наблюдательность поражала, а еще сильнее – ее способность придать увиденному комический характер. Фантазия ее была неиссякаема. И природный юмор. И фантастическая память.
Все, что я в гимназии проспала, Маги помнит по сей день. Разговоры на переменах, проказы, стихи, всё. Стоит мне что-нибудь упомянуть, подробности из нее брызжут фонтаном. В закромах ее памяти хранятся годы, которые, как я думала, для меня потеряны.
Недавно она прислала мне фотографию, на которой мы спим, сидя в поезде. Снимок, который был сделан во время поездки в Сиену после сдачи экзаменов. И вот мы сидим, две сплюшки, с полным доверием склонившись друг к другу, и самозабвенно дрыхнем с отсутствующим выражением лица. Голова Маги лежит на моем плече, словно тут ей самое место. Ее светлые волосы касаются моих темных, стянутых белой лентой. Маги будто улыбается, а у меня, унесенной в далекий сон, вид сосредоточенный, почти страдальческий. Сиденья жесткие, поезд качается, грохочет, но мы находим опору друг в друге. В молчаливом согласии. В тихом равновесии.
Только близость делает такой сон возможным. Ведь сон – это нагота, беззащитность.
Маги всегда была мне близка, с самого первого класса гимназии. У нее была широкая душа и способность тонко чувствовать, как у всех рожденных под знаком Рыб. Она любила воду и синий цвет, и умела многое из того, что мне тоже хотелось бы уметь: кататься на велосипеде и, особенно, рисовать. Я восхищалась ее юмором, и догадывалась о грусти, которая скрывалась за ним. Случалось, что веселая Маги вдруг разражалась слезами. Я не спрашивала почему, только еще глубже вбирала ее в свое сердце. Она живет в нем по-прежнему. Хранительница бесчисленных воспоминаний и тайн.
Tell me about Mr Streuli, Mrs Urner, Mrs Marxer, про Марину, Хелен, Ханну. As you like, говорит она. И выдает на-гора пять анекдотов. My God, вот, значит, как было, говорю я. Радуясь улову, который Маги вытащила сетей моей сонной памяти. И я опять вижу локоны Ханны (она всегда мечтала о мужчинах с африканскими кудряшками), примечательный профиль мистера Штройли и белую гриву преподавательницы по классическим языкам миссис Марксер, слышу болтовню Марины и Хелен, и строгий голос мистера Филлигера, призывающий к тишине, слежу за медленным письмом Марии, наполовину болгарки, которая научила меня славянской азбуке, и быстрыми пояснениями Маривонн к дифференциальному исчислению. All right, вот они все. И мистер Бреннер со своими склянками для реагентов.
Но лучше всего школа была не в школе. В походе с классом в Вальбеллу, где мы смотрели в ночное небо и находили созвездия. Все, что мы днем узнавали на уроках астрономии, ночью в темноте обретало сияющую ясность. Мы сидели кто как, лежали и – смотрели. Удивлялись. И как на Паскаля, на нас «вечное молчание бесконечных пространств» наводило страх. Никакие знания не шли в сравнение с этим величием. И если кто-то из нас вдруг разражался смехом, прямо посреди этой тишины, то только потому, что больше не мог выносить это возвышенное молчание. Мы были малы, глупы, смущены. И маленькие, глупые, смущенные шли вдоль озера к дому, к позднему чаю и разговорам. И я бодрствовала!
LIII. Париж, набережная Марше-Нёф, 6
Год учебы в мировой столице, об этом я всегда мечтала. Один мой товарищ был уже там, в Сорбонне, носил тетрадки под мышкой и продирался сквозь толчею в метро. Суровая жизнь, говорил он, но в ней есть атмосфера.
В одно прекрасное утро я выхожу из ночного поезда на Восточном вокзале и вот я здесь. Посреди сутолоки мегаполиса. Кристиан уже ждет, чтобы помочь мне. Чемоданы у меня тяжелые. Мы садимся в ближайшем кафе и завтракаем. Горячий шоколад и два круассана. В кафе полно народа, круассаны нежные и хрустящие. И ритм вокруг нас пульсирует. Официанты в длинных белых фартуках уже охрипли, выкрикивая в сторону кухни заказ за заказом. Даже в такой ранний час есть клиенты, которые требуют разливного пива. Должно быть, гудели всю ночь. В кафе шумно и оживленно, я словно оглушена громкими звуками. Кристиан достает листок с адресами и телефонными номерами: результат его недавних поисков комнаты. Для меня. Это дело важное, мне негде остановиться, а Кристиан может меня приютить очень на короткий срок. Нужно действовать незамедлительно. Мы едем к нему, с девяти утра уже можно звонить. Он звонит, объясняет ситуацию, сует мне трубку. Я договариваюсь, когда мне можно прийти посмотреть комнату. Потом второй звонок, третий. Не все голоса мне симпатичны. Разговаривают резко, ну ладно. Но уж это гавкающее высокомерие… Мне становится плохо. Как стать толстокожей, спрашиваю я Кристиана. Научишься, спокойно отвечает он.
После обеда мы с ним бредем по дождю, фасады домов кажутся серыми. Аллеи еще без листвы. Я вдруг кажусь себе очень маленькой. Это чувство будет появляться вновь и вновь: ты – пылинка перед молохом большого города. Но адрес, куда мы направляемся, особенный: набережная Марше-Нёф, 6, на острове Ситэ, в нескольких шагах от Нотр-Дама. Мы едем на метро, выходим на Сен-Мишель. Пересекаем мост. Вот дом рядом с префектурой, благородным фасадом смотрит на Сену. Я не могу поверить. Хозяйка принимает нас в просторной квартире, с окнами на реку. Спрашивает, откуда я приехала. При слове «Швейцария» ее губы растягиваются в слегка насмешливой улыбке. Комната, говорит она, во флигеле, надо пройти по «escalier de service», лестнице для прислуги, четвертый этаж. Лестница узкая и мрачная. Поднявшись наверх, мы заходим в квартиру, в которой стоит въедливый запах трески. Португальцы, говорит мадам. В других комнатах живут португальцы. Кухня и ванная общие. Она открывает мне комнату, похожую на кишку: длинную и очень узкую. И темную, потому что окно выходит во двор-колодец. В комнате кровать, секретер, отгороженный занавеской шкаф и раковина для умывания. Я словно приросла к месту, смотрю. В такой тесноте я еще не жила. И выдержу ли я этот рыбный запах?
Я прошу три часа на размышление. Мысли в голове стучат как бешеные: лучшего места ты не найдешь, пешком до Сорбонны, Латинский квартал рядом, Нотр-Дам – домашняя церковь, и до Сен-Жермен недалеко. С другой стороны, эта узкая келья с тонкими стенами, громкими чужими звуками и кухонными запахами, и деваться некуда. Меня терзают сомнения, но я не хочу смотреть другие комнаты. Не сейчас. Мы съедаем пиццу в Латинском квартале. Кристиан говорит: шикарный адрес, подумай хорошо. Да, да, отвечаю я, но что я, мазохистка? И тут я вдруг решаюсь. Если я живу в самом сердце города, пусть это сердце станет моим домом. А спать можно и на нарах.
Кристиан сияет. Два дня спустя он помогает мне перевезти вещи. Я знакомлюсь с португальцами: супружеская пара и подружка супружеской пары. Они веселые. Мы выпиваем по бокалу вина. Но готовить, увольте, готовить я здесь не буду. Это я осознаю в доли секунды.
Я буду есть камамбер с багетом, почти круглый год. И йогурт, и помидоры, и фрукты. На откинутой крышке секретера, которая служит мне письменным столом. В «кишке» есть «зоны»: в самом конце – умывальная, потом рабочая и столовая «зоны», потом кровать. Для полноты картины я еще поставлю сюда пианино, которое одолжит мне один знакомый. Оно придаст комнате и моей жизни в ней блеск. Когда я занимаюсь, я забываю об этой тесноте. А занимаюсь я регулярно. «Хорошо темперированный клавир» Баха, том 1, «Революционный этюд» Шопена, сонаты Моцарта. За фортепиано я тренирую еще и концентрацию внимания. Тренировка состояла в том, чтобы играть по памяти какой-нибудь этюд и одновременно читать с листа русский текст. Почему такая идея пришла мне в голову в этой парижской комнате, я не знаю. Может быть, это была тренировка на выживаемость. Слева от фортепиано стоял шкаф.
В каморке я старалась не бывать, пропадая где-то целыми днями. В аудиториях Сорбонны, а чаще на улицах, на которые не могла насмотреться. Каждый шаг дарил сюрпризы, и парижское небо ранней весной было нежнейшего голубого цвета. Я считаю ворон, с угрозой для самой себя. И спотыкаюсь тоже. От жадности, стараясь ухватить все и вся. Рыночные палатки на улице Сены и крыши наверху, ландшафты кровель. Только взгляд отрывается от корзин с устрицами, обложенными фукусом, как натыкается на витрину книжного магазина («Livres russes», русские книги), на музыканта, играющего на волынке, и – внезапно – на ряды каминных труб. Неинтересного нет. Маленькая площадь Фюрстемберг тиха, как в сонной деревне. Но бесконечно привлекательна. Овалом мерцающих белых домов с благородными круглыми дверными ручками и опущенными жалюзи. О Триесте они напоминают лишь отчасти. Им не хватает томной меланхолии. И всего лишь в нескольких шагах отсюда грохочет бульвар. Ходить здесь означает отдаться течению, мимо газетных киосков, магазинов, кафе. Прохожие почти не встречаются взглядами, слишком многое отвлекает. На узких улочках по-другому. Соприкасаемся плечами, пардон, или просто улыбка. Сплошь магазины ковров и антиквариата, маняще прекрасные. Но не для моего кошелька. Голод я могу позволить себе утолить хот-догом, жажду – молоком с гренадином. В маленьком кафе с прелестным видом. Размешивание гранатового сиропа в молоке, пока оно не станет насыщенного розового цвета, не допускает спешки, если снаружи идет кино, «синема верите». Иногда я открываю свой блокнот и делаю набросок: лицо, здание. Потом меня тянет дальше. В Люксембургском саду свет как дурман: любители солнечных ванн сидят вокруг фонтана с закрытыми глазами, предавшись солнцу. Словно община на молебне. Я присоединяюсь к ним. Я изголодалась по свету. Воздух прохладный, пряный, слегка колышется. Я натягиваю берет поглубже и засовываю руки в карманы пальто. Дышать глубоко. «Постороннего» Камю я не достаю, не здесь. Мгновение самодостаточно. Светлы еще пока незаполненные чаши фонтана, светло-желт разровненный граблями песок парковых дорожек. На желтом песке танцуют тени деревьев, серо-фиолетовы. Кто не загорает, прогуливается по аллеям или стоит, небрежно облокотившись о парапет террасы. Статуи мерзнут, освобожденные от деревянной скорлупы. Полицейские наматывают круги, от решетки к решетке. Я направляюсь к Пантеону, на тенистую Рю Декарт. В магазинчиках уже горит свет. Восточные лавки источают соблазнительный аромат и приятное тепло. Я покупаю индийские курительные палочки и тунисские финики. Спускаясь с холма, один съедаю. Внизу, на другой стороне бульвара Сен-Жермен, манят восточные ларьки Латинского квартала. Ливанский пекарь с фисташковым и миндальным печеньем, халвой и пахлавой, сочащейся медом. У лавок голубые или светло-зеленые двери и вывески. Они примыкают к ресторанам или закусочным, где на вертеле готовят кебаб или целого поросенка. Внутри этого суматошного Востока есть и еще кое-что: книжный магазин Кокто, будка сапожника, театр на Рю де ля Арп, где изо дня в день идет «Лысая певица» Ионеско. И книжный магазин Жибера Младшего, где все студенты отовариваются книгами и тетрадями, и церковь Сен-Северен с прилегающим крестовым ходом и двором.
