В тот день, когда М. входит в мою жизнь, на мосту Сен-Мишель мне навстречу попадается монгол в пальто с синей подкладкой, и я решаю, что это хороший знак. Я преодолеваю суматоху Латинского квартала и вхожу в церковь Сен-Северен. Гудит орган. Вся церковь – единый звук. Камни, колонны, своды, звучит все. Кто-то играет Баха. Но как. Я стою под хорами, я не в состоянии сдвинуться с места. Молчаливая мощь церкви уравновешивается мощным звуча нием. Усмиряемым чьей-то уверенной рукой. Я слышу личное в безличном, мелизмы, паузы, смену темпа. Ясность и легкость. И строгую упорядоченность. Может быть, я восприимчивее, чем обычно?
После окончания долго кажется, что музыка еще звучит. Словно пространство должно еще вернуть себе вытесненную тишину. Долго. Я стою. Жду. Чего? Что все начнется снова? Вдруг дверь, что ведет на хоры, открывается, и оттуда выходит мужчина. К моему удивлению, у меня хватает духа заговорить с ним. Да, органист. Имя и т. д. Я представляюсь. Бах – мой любимый композитор. А вы меня не послушаете? Я хотела бы брать уроки органа. Он смотрит на меня. И говорит: приходите в следующий четверг в пасторский дом, что находится рядом. И исчезает.
В тот четверг я играю из «Хорошо темперированного клавира», том 1. Я волнуюсь, медленная прелюдия удается мне лучше всего. Нервы, говорю я. Страдаю мигренями. Он кивает. Он тоже. Все решается быстро. Через неделю у меня первый урок.
Крутая винтовая лестница, со стоптанными ступенями. Faites attention! И вдруг хоры, громадный инструмент, вид на неф. Целый мир. У органа есть не только оболочка, это сложное существо, внутрь которого можно зайти. Я обхожу его по кругу, слушаю объяснения, как работают меха, механика, ряды больших и маленьких, деревянных и металлических трубок. Жемчужина барокко, построено в 1745 году Клодом Ферраном. С несколькими мануалами, педалью и десятками регистров. Когда мы садимся рядом на скамейку для органиста, мужество меня покидает. Словно мне предстоит дирижировать оркестром. Словно я вдруг становлюсь капитаном корабля. М. играет мне мелодию хорала. Без педали. Я пытаюсь повторить. Клавиши реагируют иначе, чем на фортепиано. С задержкой. Пока держишь клавишу, звук не прекращается, стоит отпустить, тут же замолкает. Стаккато и легато надо учить заново. И забыть об усилении и ослаблении звука. За окраску звука и его силу отвечают регистры. Я пугаюсь, когда М. тянет рукоятку нового регистра, когда к чистой свирели добавляется что-то металлическое, и вдруг весь орган взвывает. Пронзительно. Жутко и торжественно одновременно.
Но не все сразу, постепенно, шаг за шагом. Заниматься я буду на маленьком органе-портативе внизу, в хоре у алтаря, часами. Мастер видит меня раз в четырнадцать дней, он живет не в Париже.
Я бы очень хотела слышать его чаще. Сбегать на хоры из моей временной безысходности. На третий раз я прошу его: сыграйте мне что-нибудь. Вечер. Церковь пустеет, неф впадает в забытье. Он играет трио-сонату Баха. Парландо голосов нежное, струящееся. Радостное. Я пожимаю его руку. Он улыбается. Еще один хорал?
Вечера становятся нашим любимым временем. Мы погружаемся в музыку, и наступает ночь. Я спрашиваю, он объясняет мне фразировки, ведение голосов. Знакомит меня со стилем «inégal» французской музыки барокко. Я играю. Он играет. Мы играем вместе. И вдруг наступает тишина, мы переглядываемся как дети, застигнутые врасплох.
Обоим не хочется, чтобы это кончалось. Еще, и еще, и еще немного. Ночь, и поэтому музыка заполняет все. Нас самих больше нет, мы теперь только часть музыки. И вот так, в музыке, начинается наша любовь.
Она приходит без лишних слов. К кому первому, к кому потом – неважно. Она здесь, у нее свои пути, свои средства. Я на четырнадцать лет младше, и в первый раз у меня идет кровь. Мне не больно. У М. врожденный дар прикосновений. Как он скользит по клавиатуре, по моей коже, касается дерева или камня. В кончиках его пальцев, очень чувствительных, есть целительная сила. Я им доверяю. Доверяю ему целиком.
Мы видимся, когда он бывает в Париже. Играем по ночам. А днем он показывает мне средневековые улочки Марэ. Внутренние дворы, руины, антиквариат. О каждом месте он знает какую-нибудь историю. И о церкви Сен-Северен, в ее правом боковом нефе случались вооруженные столкновения. Об этом есть в хрониках. Я не спрашиваю, в каком году, мне не нравится этот неф. Любовь слепыми нас не делает, вдвоем мы видим больше. Сломанную ветку в сточной канаве на улице, дрессировщика с обезьянкой, переливающуюся радужным блеском лужицу машинного масла, поющего клошара. Раскрепощенные, мы идем рука в руке. Только когда разлука близится, теснее прижимаемся друг к другу.
Он говорит, что такой близости у него еще не было. Мы выпали друг другу как судьба. Предсказанная синим пальто монгола.
В летние каникулы мы уехали из Парижа. Поехали на юг в его автофургончике. Сначала в Бургундию, где он показывал мне большие и маленькие романские церкви (белая роскошь Паре-лё-Моньяль), потом в Прованс. Машина – наш дом. Он ведет ее играючи, иногда, если нужно, ремонтирует. У него умные руки. Мы счастливые кочевники, смеемся, наконец, соединившись. На деревенских рынках мы покупаем хлеб, сыр, помидоры, фрукты. Ландшафты «бель Франс» – роскошные декорации для поцелуев. А музыка? Без нее ни дня. В Малосене М. садится за ренессансный орган в церкви, похожей на крепость. Играет Куперена. Он знает инструмент, знает пасторский дом, кюре. Знает, как звенит старая связка ключей. Интересно, сколько жизней им прожито.
Мы не ссоримся. Зачем? Мы бродим по булыжным мостовым, осматриваем баптистерий эпохи меровингов с видом на гору Мон-Ванту. Мой ангел говорит с камнями. И, играя в петанк, бросает шары элегантно, с колена. Так проходят дни. Они пахнут жарой и лавандой. Мы потеем. Между делом мы рассказываем друг другу сны и, в тихую минуту, о том, что было раньше. Как Мину в девять лет впервые играл на большом органе в Доле. Не хотел ничего другого. Только туда, забраться на хоры и прикоснуться к клавишам. Самоучка, говорит он о себе. Внебрачный ребенок, единственный, обласканный чувствительной матерью. И одержимый музыкой. Это мы любим друг в друге, одержимость. Я тоже открыла Баха в девять. М. ориентируется в его творчестве как в своем собственном. Сожалеет только, что не знает немецкого. Слова и музыка у Баха так чудесны вместе. Теперь есть я, чтобы переводить ему, тексты кантат или хоралов, что пожелает. Ты моя Анна-Магдалена, нежно говорит М. Она тоже была ученицей, и моложе на четырнадцать лет своего учителя. Баха.
Мы верим в числа? Осторожно оплетаем себя историями, формируя кокон, наш общий. Но мы не замыкаемся в нем, а движемся дальше, в открытый космос. Как того требует наша природа. Чтобы ночью сплестись друг с другом в единое целое.
Мы с М. у тенистого источника в зарослях Вара. Стоп-кадр. Мы молча разглядываем романский крестовый ход в Ле-Тороне. Стоп-кадр. М. играет на большом органе в Сен-Максимен, показывает язычковые регистры. Стоп-кадр. Мы гуляем в лунную июльскую ночь. Стоп-кадр. Я смотрю, как М. преподает. Стоп-кадр. Он ищет мой взгляд, а вокруг любопытные студенты. Стоп-кадр. Сбежав от гомона учеников, мы завтракаем на холме над Сен-М. Стоп-кадр. Под пенье цикад мы ласкаем друг друга. Стоп-кадр. Ночью лежим в бывшей монашеской келье, делим узкую кровать. Стоп-кадр. В рассветных сумерках я крадусь к себе, потому что… Стоп-кадр. Потому что нельзя давать повод к сплетням. Стоп-кадр. Ожидая его, я обнимаю ствол пинии. Стоп-кадр. Ожидая его, я читаю сокровенную книгу. Стоп-кадр.
В нашем счастье есть капля горечи: М. женат. Я не ощущала себя ни тайной женой, ни любовницей, было лишь потаенное чувство вины. И знала, что у меня нет никаких прав на его будущее. Мы мало говорили об этом. Мы грелись в лучах солнца. С самого начала наши встречи были ограничены временем, и именно поэтому они были праздником вне сроков и норм. Я сопровождала М. на запись пластинок в Голландию и Данию, мы встречались то тут, то там, бросались друг другу на шею. И сразу все было в порядке. Отступали головная боль, душевная боль. Все налаживалось. Он брал меня за руку, и мы шли к органу. Только музыка не знает границ.
М. как музыка, как медиум, как мечта.
Отрезвление? Оно нас обошло, как и рутина. Мы жили в условиях чрезвычайного положения.
Как-то он написал мне: кожа церкви дрожала. И тебе было очень холодно. Как-то я написала ему: не забывай, я жду тебя повсюду. Я не давила на него слезами и прикладной романтикой. В нашей любви не было места давлению.
Только обстоятельства стояли на пути.
Краткие перерывы становились все длиннее и длиннее. Наши прикосновения переместились в переписку. Мы сдавались, необъяснимо и очень медленно. Не теряя друг друга из вида. Говорить о конце, нет, это не для нас.
С швейцарским паспортом я начала свое возвращение на восток. В Париже я металась между русскими и польскими эмигрантами, без особой радости. И вот теперь я хотела, я могла сама убедиться, каково там на самом деле. За «железным занавесом». В коммунистическом чаду.
