— Что говорят твои родители?
— О, родители уже видят меня капралом.
Был полдень. Толпа сновала взад-вперед, заполняя улицы, рассеивалась и скапливалась, двигалась и замирала, стекала ручьями смолы в жерла метро, стаей саранчи штурмовала автобусы; эта толпа наступала на ноги, вдавливала ребра ударами локтей, плевала в спину; это была гудящая, сумрачная, кричаще подвижная толпа.
Хорошее зрелище для молодых.
Итак, когда все было готово, я преспокойно отправился в Лонгшан, который как раз вновь открылся. Я не спешил. Пришел на третьем забеге. Естественно, купил себе билет на хорошее место; Сезар Рануччи выиграл третий забег, как это и значилось в моих записях. Тогда я направляюсь к кассе и ставлю десять франков на Леонору. А после этого осматриваюсь, прислушиваюсь к разговорам, наблюдаю. Мне жаль было весь этот люд, суетившийся в темноте; они не знали, что выиграет Леонора. Все-таки знание — великая вещь: я даже не смотрел забег, даже на табло не взглянул, а направился к окошку и получил триста три франка. Три франка я положил в карман, а триста поставил на Арлинду. Вокруг никто не вспоминал об Арлинде. И вот Арлинда отправилась в забег со ставкой шестьдесят четыре с половиной против одного, и девятнадцать тысяч шестьсот пятьдесят франков оказались у меня в кармане. Публика возбужденно обсуждала солидный выигрыш, но в кассу отправились не многие. Я же нисколько не был потрясен, ведь просчитал все заранее. Что до последнего забега, то я все же пошел посмотреть, как он проходит. Красивое зрелище. Поскольку я знал, что произойдет, мне не пришлось кричать и вынуждать свое сердце биться быстрее обычного. Моя кобыла сделала то, что нужно было сделать, чтобы мои цифры оказались верными. Ее звали Лавина, и она принесла мне десять тысяч франков при ставке восемнадцать и две десятых против одного, так что я ушел с точным выигрышем в двести одну тысячу шестьсот сорок три франка; именно это мне и было нужно, ровно столько отняли у моего бедного отца, если учесть рост стоимости жизни и падение франка.
На следующий день я взял выходной. Я доверил свое богатство одному кредитному учреждению, а потом спокойно прогулялся. Еще через день возвращаюсь к управляющему и говорю: это снова я. Он отвечает: столько-то. Я даю ему, сколько он просит, и возвращаюсь на свое место, выполнив то, что мне предначертано, то, что написали звезды; и пусть вокруг меня движется людской круговорот, как движутся зайцы в ярмарочном тире, пока кто-нибудь меткий не заставит их разлететься на мелкие кусочки.
Наступил октябрь, возвращаются студенты, и скоро начнут падать листья. Одним больше, одним меньше, для меня это не имеет значения. Я буду разносить блюдца и огибать столы, не вмешиваясь во все то, что меня не касается. Одни люди приходят, другие уходят. Есть те, чье предначертание еще не исполнено и кто воображает, будто их заурядной жизни не будет конца. Есть и другие, для кого все кончено; этих мы больше не увидим — ни месье Толю, ни месье Браббана, ни месье Бреннюира.
Когда пришло время, месье Толю сбила машина. Конечно же, это было самоубийство. Я давно предсказывал, что он покончит с собой. Достаточно было его увидеть, послушать. Не надо было даже смотреть на расположение планет. После короткого путешествия за границу у Толю буквально на лбу было написано, что он не жилец. Нехорошо встречать смерть так, как встретил он — с гримасой на лице; и так же нехорошо, когда у тебя внутри забродившая гниль. Это мерзко. Он говорил, что его мучает география. Другим говорил. Я уже не желторотый птенец. Я не обращал на него внимания. Он спросил меня, можно ли узнать дату своей смерти. На это я ему ничего не ответил. Он страшно надулся. Совесть ела его поедом. Если считать, что совесть вообще существует. В конце концов это привело его к тому, к чему должно было привести. Кто-то скажет: рано или поздно он все равно бы умер. Да, но важно как. Месье Толю ничего не оставалось, именно так он и должен был умереть: жалкой смертью, да еще когда штука, которую он называл своей профессиональной совестью, портит кровь. Он прошел свой неприметный круг, и его место уже занято.
Месье Браббана земля поглотила не намного позже. Первому старику я все правильно рассчитал. Он день в день отправился на свидание, которое я ему определил. Второй сразу последовал за ним. Получилось так, что двое похорон проходили почти подряд. Я там не был, но о них писали в газетах. Более пышными оказались похороны месье Браббана. Было много народу, потому что он был управляющим М.Р.А.К., акционерного общества с капиталом в десять миллионов франков, название которого не нравилось месье Толю из-за напрашивавшегося каламбура. Хоронить месье Браббана собрались всяческие порядочные люди. Мероприятие удалось на славу. Были произнесены слова и даже, так сказать, надгробная речь. Затем, через несколько дней, газеты написали, что покойный был жулик и что М.Р.А.К. — афера. Разразился скандал, тем более что речь шла о Рейнской области и марке. Газеты радостно состряпали бог знает что. Естественно, поместили биографию Браббана, раскрыли его настоящее имя, поведали о приговорах, и конечно же, как я и думал, он оказался мелким, ничтожным жуликом, который попадался то там, то сям, собирая коллекцию проколов.
А потом постепенно все поняли, что это было не такое уж жульничество, как казалось вначале, и что месье Браббан истратил лишь малую часть собранных денег, и что он также удачливо спекулировал на росте ливра (благодаря мне, но об этом никто не подозревает, а сам я хвастаться не буду; я, как выражаются в газетах, скромный человек). Наконец, месье Браббан купил здание, а точнее небольшой особняк в XVI округе, где жил с молодой женщиной, которая куда-то исчезла. То, что она исчезла, я понимаю; она чертовски права, неприятности были бы ей обеспечены, причем надолго. Что до месье Браббана — возвращаюсь к нему — то, как я и говорил, это был мелкий, ничтожный жулик, и даже состряпав настоящую крупную аферу, он нагрелся на ней едва-едва. Особняк в Пасси и пятьсот тысяч франков за год — не бог весть что. Но все-таки лучше, чем мелкие мошенничества, которыми он потешал себя всю жизнь. И потом, ему все же потребовалось ждать семидесяти лет, пока у него не появилось тщеславие и великие идеи, а появились они, я уверен, благодаря женщине, той самой упорхнувшей птичке. Наделав своей болтовней много шума, газеты в конце концов замолчали о Браббане, но от этого не перестали заливать свои страницы проклятой типографской краской, которая так пачкает руки.
Предначертанное третьему старику тоже осуществилось. Ему я ничего не подсчитывал, но уверен, что если бы занялся этим, то все совпало бы тютелька в тютельку. Когда он узнал, что его друг болен, он был потрясен. Когда он узнал, что его шурина сбила машина, он слег. Когда он узнал, что его друг усоп, его начало лихорадить. Когда он узнал, что его друг — жулик, он впал в агонию. Когда он узнал, что не все его деньги потеряны, он умер от радости. Мелким был этот месье Бреннюир. В итоге его похоронили, как остальных. Его предначертание исполнилось по-своему. Каждому свое, бедный Бреннюир.
Наверняка возникает вопрос, откуда я все это знаю и кто описал мне страдания месье Бреннюира. Конечно, из газет о страданиях месье Бреннюира не узнаешь. Просто я слышал, как месье Вюльмар рассказывал об этом господину, который пришел вместе с ним и имя которого мне не известно. Публика занимает пустые места перед предстоящей гекатомбой[117], и представление начинается. Времена года движутся по кругу, а я стою и смотрю на них, крутя рукоятку. Три господина приходили в течение трех лет, есть и другие, для кого этот срок более долог — бывает, пять-шесть пятилетий. Они приходят годами, так что можно подумать, что этому не будет конца, но всякое предначертание осуществляется. И они исчезают, чтобы начать крутиться где-нибудь в другом месте или слезть навсегда со своей деревянной лошадки.
Мертвые листья попадали в грязь, и люди топчут их в ожидании трамвая под дождем. Я наблюдаю за этим сквозь стекло, и на нем оседает пар — мое дыхание. Начинается новый год. Клиенты прежние, но есть и новые, старые, молодые, тонкие, толстые, гражданские, военные. Одни говорят о политике, другие рассуждают о литературе; одни хотят основать небольшой журнал, другие подхватывают болезни от женщин; одни воображают, будто знают все на свете, другие, судя по всему, не знают ничего. Я же все время здесь, разношу им напитки: холодные — летом, горячие — зимой, а спиртное — в любое время года. Я ни во что не вмешиваюсь, пусть все идет, как идет. Проходят дни, проходят ночи, текут годы и природные циклы, и можно подумать, что все это так и будет двигаться дальше, вовлекая в свой круг клиентов, которые заглядывают выпить кофе со сливками или ежедневный аперитив, но наступит момент, и не будет больше ни природных циклов, ни годов, ни тем более дней и ночей, и планеты завершат свое вращение, и явления потеряют периодичность, и все перестанет существовать. Вселенная превратится в прах, свершится ее предначертание, как здесь и сейчас вершатся судьбы людей.
