У всех разгорелись глаза и вытянулись лица. Они, оставшиеся пока живыми, позабыли о безысходности, о глупости мира, о жалости к себе. Всем захотелось есть, словно вся красота воображения ушла в сосущий желудок. Стали вытаскивать НЗ, вспарывать консервные банки, жевать сухари. Все позабыли о будущем.
«…Деньги идут огромные, до полтонны умный может набрать. А кто еще хитрее, тот тарань на продажу готовит — и миллионером кончает житуху, если, конечно, не с жаканом между глаз. У нас на островах ханыги живут, что наберут, то сразу и пропьют. Ходят, алкаши, на промысел злые и вооруженные. Сначала убьют, а уж после здрасте скажут. И браконьеры трезвые тоже меж собой воюют, за место, за рынок. Рыбинспекция тоже воюет. Иногда стрельба идет, вам и не снилось…»
Хохот перебил Зубова, поднялся над нишей. «Вот это война!» «Рай, ребята, сущая лафа! Представляйте, рискнуть за тыщу рублей!» «Все, еду после дембеля к тебе в Никополь!» Капитан Терентьев тихонько достал вторую бутылку. Прислушался, подумал об афганцах, услышавших где-то здесь, рядом, уродливый, неестественный от искренности смех ребят, которым дышать-то осталось, наверное, несколько часов. И содрогнулся капитан: «Как все глупо, как все глупо и отвратительно».
Зубов втянул в себя спирт, удивился с наслаждением своему спокойствию. В нем была, он в этом убедился только сейчас, с самого начала странная уверенность в своем бессмертии в Афганистане. «Нет, не пустят тебя, Колька, на Речище. Ты до рыбы даже не дойдешь, разве что со своей швейной машинкой да с парочкой противотанковых. Местные сразу распознают Рога, так у нас называют всех чужих. Можешь попасть под перекрестный огонь рыбинспекции и браконьеров. Раньше тихо было, инспекция особенно не лезла. А начальство взяло и набрало в рыбинспекцию самых зверских браконьеров, а им человека убить — что плюнуть. Все началось после краснюка, когда заводы Днепр отравили. Теперь рыбу отправляют в начальственных вагонах в Москву. И цены, само собой, подскочили до опупения. Вот кровью рыбу и поливают. Каждый год поднимают десятки продырявленных лодок с продырявленными бывшими людьми. Во!»
Вздохнули люди, повторили: «Во-о-о! Как хорошо. Сказка, а не война».
Ефрейтор Мурзинов первым ткнулся в ледяную корку ниши, пробормотал что-то об отпуске и уснул. На рассвете он, согреваясь спросонья, высунулся поглядеть вокруг и упал с простреленной головой.
Солнце делало снег ослепительным. «Обманули Мурзу карты, не будет у него девятерых детей».
Терентьев закричал: «Хватит. Не смотрите на него. Ты полезай наверх, пали да не высовывайся. Захвати побольше рожков. Открывайте огонь без паники, иначе нам всем хана».
За полчаса до вертолетного шума в капитана ударила рикошетом пуля. И Зубов спросил его, скалясь: «Ты любишь рыбу, капитан?»
Ефрейтор Степан Фильдин любил улыбаться. Только, как подумалось капитану Ельникову, улыбался этот ефрейтор как раз в такие минуты, когда человеку обычно совсем не хочется улыбаться. Ельников заметил, что Фильдин искренне наслаждался, когда его руки держали оружие. В Афганистане подобное отношение, особенно со стороны срочников, было по меньшей мере странным. Для солдат автомат или пулемет были необходимым проклятьем, непомерной тяжестью, от которой зависела жизнь и смерть. Уже через несколько часов лазания по горам АКМ кажется многопудовым. А этот малый продолжал и на привалах гладить автомат, как девушку, чистил, смазывал, драил.
«Смотри, дырку протрешь, чем тогда афганцев будешь кончать?»
Фильдин на шутку капитана отвечал хохотом. Салаги, как и Фильдин, бывшие в десантниках всего четыре месяца и не успевшие еще получить настоящее крещенье, поглядывали на него как на психа. Все уже мечтали остаться в живых и со всеми руками и ногами вернуться домой. Никто так и не увидел китайцев или американцев, да и вообще, никаких империалистов не было и в помине в этом проклятом Афганистане. Вначале некоторые ребята даже обиделись: что же, значит, обманули нас. Но вместе с обидой пришло и полусознательное удовлетворение: раз нет китайцев и американцев, значит и войны нет, а всякие там банды душманов-басмачей — это чепуха, это не очень серьезно, раз их мало и они плохо вооружены. Но уже через месяц все поняли, что душманами надо в принципе называть всех афганцев, что, кстати, капитан и делал. Официально боролись против контрреволюционеров, но как только выходили на задание, то начинали драться с афганцами вообще, с теми, кто стреляет и кто не стреляет. Против всех возрастов и полов. И уже думалось, а не лучше ли было бы воевать с китайцами и американцами, чем с целым народом. Был бы тогда хоть тыл, был бы ясный, понятный враг. А так получается, что надо всех афганцев в Афганистане уничтожить. Но, в общем, хотелось прежде всего бросить проклятый АКМ в кусты и поехать домой, к маме, лучше которой нет ничего на свете. А тут держит этот дурила свою пушку и радуется.
Капитан Ельников сначала даже опасался чего-то в этом парне из Ленинграда. Но в первом же бою, когда десантная группа Ельникова, составленная в большинстве своем из салаг, попала в горах под прицельный огонь афганцев, капитан многое понял. Доставивший их на место вертолет был уже далеко, когда защелкали афганские карабины и стали падать салаги. Установить миномет никто не смог, метавшиеся в страхе ребята гибли один за другим. Афганцы стреляли сверху, из-за удобных скал и, скалились, наверное, зная, что автомат их не достанет. Даром шли наверх автоматные очереди. Только капитана был снайперский карабин с оптическим прицелом, но у него от страха и бешенства так дрожали руки, что и он не мог ничего сделать. Царапал афганский камень и матерился. Вдруг он почувствовал, что у него отнимают карабин, и прежде чем подумать о плене и смерти, капитан увидел Фильдина. Ефрейтор лег поудобнее и со спокойной страстью стал вести огонь. Ельников смотрел на Фильдина с восхищением. Ему подумалось: «Он же, он же… он же профессионал. Как же так?»
Когда прилетел вертолет, афганцы уже ушли или спрятались, а группа капитана Ельникова потеряла отделение убитыми и еще человек пять ранеными. Зато Фильдин так снял четырех афганцев, что тех даже не смогли унести свои — побоялись. Все еще лежа, капитан сказал Фильдину: «Молодец. Всех спас. К награде тебя».
Тот рассмеялся всем раскрасневшимся лицом: «Нет, товарищ капитан. Ваш карабин, ваша и добыча. Она вам нужнее». И Ельников понял, что если Фильдин и был сумасшедшим, то вовсе не был дураком. Было ясно, что парень любил войну и, вероятно, в нем вместе с любовью к оружию была и страсть к убийству. И для того, чтобы воевать, Фильдину нужны были не награды, а боевой офицер в орденах, который даст ему по блату возможность как можно больше воевать.
Он обнял Фильдина и мягко забрал у него свой карабин. Вечером, по возвращении на базу в Ферах, Ельников вызвал в свою палатку ефрейтора Фильдина. Достал мясные консервы, белый хлеб, водку, огурцы. Выпили. Капитан спросил: «Как тебе мой карабин? И ты мне тыкай, когда без свидетелей. Ты Степан, а я Олег. Понял?» «Понял. Винт тебя знатный, только чуть косит, но это я поправлю».
После первой бутылки капитан достал вторую, цепко посмотрел в глаза ефрейтору и спросил: «Слушай меня внимательно. Теперь наши судьбы связаны, будешь со мной. Я тебе во всем помогу, ты мне. Только честно расскажи, откуда ты, кто ты и откуда у тебя такое знание оружия. Все останется между нами. А после еще выпьем и послушаем Высоцкого, вон у меня кассетный магнитофон. Ты знаешь Высоцкого?»
Фильдин покосился жадно на водку: «Кто же его в Питере не знает. А под стопку он хорошо идет. А так — скажу, мне скрывать нечего. Я с детства трофейщик».
«Что?..»
«Трофейщик. Война вокруг Питера долго шла. Фронт всю блокаду простоял в лесах, на болотах. Бои были затяжными. После, когда война закончилась, много добра осталось, куча оружия. И появилось такое призвание — быть трофейщиком. Я с корешами промышлял на синявинских болотах, а центр добычи был в Апраксино. Там до сих пор сохранились минные поля. Там много стрелкового оружия. И еще, например, хороша станция Мга. Там можно было в хорошие времена добыть калибр за пятерку, что винт, то есть карабин, что скорострел, значит автомат или пулемет. Но работа трудная, либо занимаешься откачкой воды из воронок, либо ходишь со щупом, с шомполом на палке, тыкаешь, ищешь, находишь. Если попало оружие в глину или песок, как новое добывается и промышляется. Так что я с детства приучен ходить по минным полям, оружие держать, трупы откапывать. Мы черепа развешивали на деревьях и стреляли по ним, а раз оделись эсэсовцами, человек десять, и прошлись вечером по поселку. Там долго говорили-кто о групповой галлюцинации, кто о призраках убитых немцев. Трофейщик должен был найти оружие, проверить его, подчинить, смазать и спрятать. Он в принципе никогда не гуляет с оружием, даже по лесу. Но стрелять, тут уж я за эти годы настрелялся, и смерть всяческую видел, старую и новую. Не так уж мало ребят подрывалось и подстреливалось. Главное, к этой опасности привыкаешь, живя вот так с ней рядом из года в год. У меня даже остался в одном тайнике МГ-42, лучший в мире пулемет. Им можно кусты подстригать. И деньги у меня от торговли запрятаны. Много могу, капитан, тебе рассказать, расскажу как-нибудь. А так, вот, знаешь теперь, что и как, откуда я и чем живу. Мне бы мой МГ-42 сюда, вот тогда я бы тебе показал, что такое настоящая стрельба. Но и с хорошим карабином повоевать можно».
