Ельников смотрел изумленно на ефрейтора. «Эх, — думал он, — широка страна моя родная, чего только в ней нет. Есть даже вот такие Фильдины. Теперь все понятно». Капитану было понятно, но он не мог не видеть чего-то страшного в этом парне, чего-то выжженного в нем. Он еще подумал, что как бы его свои же не подстрелили, слишком этот Фильдин какой-то нечеловеческий., Нашел свое счастье в Афганистане. Люди, сопляки, погибают пачками, а он радуется. Ельников налил водку, сказал: «Знаешь, я тобой восхищаюсь, без балды. Будешь со мною все время».
Ленинградец хитро согласился.
Эту историю майор Ельников рассказал своей жене, та — своей лучшей подруге.
У парня было глупое, но отчетливое ощущение приближающейся душевной смерти. Что такое душа, Костя Родников не знал, но в тот час, минуту и секунду, в недостроенной казарме под Газни, где они строили вертолетные ангары, он почувствовал свою душу. Душа в нем кричала, и он ничего не мог с ней поделать.
Рядовой Родников, только два месяца как подстриженный, оказался для стариков стройбата жертвой более сладкой, чем остальные новобранцы. Он был огромного роста и большой физической силы, и вызвал своим появлением в стройбате выдох восхищения. Но достаточно было заглянуть попристальней в его глаза, внимательно рассмотреть его лицо, проследить за его движениями, попробовать рукой его тело, чтобы понять — Родников набит до отказа беспомощной добродушностью. Короче — делай с ним что хошь, не пикнет. Был бы Родников пониже и послабее физически, не производил бы он на работе впечатление подъемного крана, били бы его и унижали гораздо меньше. Но Родников был сильным и вместе с тем бесконечно слабым. Он мог любого в стройбате сломать голыми руками, изуродовать ударом кулака. Но было видно, чувствовалось по-собачьи, что этот тип — кислый-кислый, слабый-слабый. Может он, но и не может.
И били поэтому Родникова сильнее, чем других. Его избили первый раз еще в Ташкенте. Подошел маленький ефрейтор, проверил, есть ли у Родникова часы, и, раздосадованный, стал его с усмешкой бить по печени, приговаривая: «Я тя научу родину любить», Родникову подумалось, что все это недоразумение, что бьют его и других салаг как гражданских, как парней, еще не вошедших в дружную армейскую семью. Отец Родникова часто любил по пьянке вспоминать армию, службу, свои похождения, дружбу. Говорил: «Ничего, Костька, увидишь, сделают из тебя там человека, будет что вспомнить. Армия — это школа для дураков». В Кабуле Родникова и других все время посылали в наряды, в особенности в самые опасные караулы. Ташкентские старики оказались по сравнению с кабульскими настоящими ангелами. Чем меньше оставалось служить кабульцу, тем больше он ненавидел Афганистан и больше зверел. В основном от желания дожить до дембеля, остаться целым. А так как начальство спокойно напоминало старикам, что уедут они домой только, когда молодежь будет обкатана, то старики и старались. Офицеры закрывали глаза, когда старослужащие, накурившись с самого утра анаши, старались попасть салагам коленом между ног — чтоб быстрее становились в строй, чтоб лучше подшивали свежий подворотничок, чтоб не разговаривали. А уж получить локтем в живот, на это совсем перестали обращать внимание. На посту, ночью, в Родникова стреляли два раза. Он в ответ открывал такую стрельбу, что оба раза был зверски избит стариками. Били тоже ночью. И объяснили почему: «Ты что же, сволочь, хочешь, чтобы офицерье подумало, что вокруг части целые банды душманов бегают, и нам вместо дембеля показало фигу? Выслуживаешься? В следующий раз изуродуем, но так, чтоб не комиссовали. Понял?» Одновременно Родникова терзал голод. Не тот голод, от которого умирают или заболевают. Родников оставался бугай-бугаем. От армейского голода выли набитые кишки. Родников съедал до бачка сечки в день, опрокидывал в себя непомерное количество сухой картошки, чтобы через час после обеда мечтать страстно об ужине. О завтраке он не мечтал, старики все равно забирали масло, сахар и белый хлеб.
Когда Родникова направили в Газни в стройбат, он искренне надеялся, что ему просто не везло, что просто попадал он к нехорошим людям. Он думал: не могут же все быть мерзавцами, озверелыми сволочами. В стройбате в первую же ночь Родникову устроили темную. На работе пинали, костыляли, оскорбляли. Только один пьяный дембель, сержант из Донецка, сказал ему в пекарне — Родников таскал мешки, а сержант их считал: «Козел ты. Пропадешь. Не вылезти тебе живым отсюда. Выбей, пока не поздно, пару зубов, сверни пару челюстей. И тогда, либо тебя сразу убьют, либо уважать станут, скорее всего станут уважать. И пойми, не люди такие, а таковыми их сделала служба и эта страна. Все хотят вернуться домой и все боятся не вернуться, и никто не понимает после шести месяцев, что же мы тут делаем и за что здесь подыхаем. Смысла нет, а когда его нет, злоба сильнее. Ты думай, голова у тебя большая, но пустая. Думай, пока время еще есть».
Но Родников не мог, боль души была сильнее, и отчаяние росло, ширилось в нем. И ударить человека он не мог, таким уж, наверно, он был создан. Другие приспосабливались. Родников не мог, не смог. Временами ему хотелось не жить, не то, что бы умереть, а — не жить. Что творилось вокруг части, Родников не замечал, земля и ад на ней кончались территорией стройбата. Последней глыбой, упавшей на его голову, оказалось предложение старшины: «Будешь со мной спать, моим будешь. Я не жадный, буду за это тебе печенье давать. А не хочешь — заставлю, все равно изнасилую». Старшина сказал это Родникову утром, а днем он бежал куда глаза глядят.
Часть была уже далеко позади, когда он услышал за спиной вертолет. Родников спрятался в стогу. Потом снял с себя ХБ, остался в трусах и сапогах, и побежал дальше. Он вспомнил, что каждый почти месяц афганцы убивали несколько ребят из стройбата, в основном водителей. Родников осознал, что смерть теперь и позади, и впереди него. Вернуться убьют свои, идти вперед — убьют афганцы. Он пошел вперед, не топтаться же на месте посреди поля. Родников встретил афганцев на пятый день своих блужданий и бросился от них бежать, не зная, не понимая толком, куда, зачем и почему. Может быть, боялся, что они его выдадут, то ли старшине, то ли другим афганцам. Когда его догнали и повалили, Родников ощутил успокоение. Ему дали афганскую одежду и несколько недель вели по горным тропинкам. В первый же день дали ему арбуз, который он не может до сих пор вспомнить без слез. Вместо пули — арбуз! Не били, не уродовали, не издевались. Он ловил иногда злобные взгляды, на него был всегда направлен автомат, но к этому он быстро привык. Наконец, в одной пещере говорящий по-русски молодой афганец решал, стоит или не стоит расстреливать русского. Он выслушал терпеливо многословного Родникова, задал несколько вопросов и рассмеялся: «Какой же ты враг. Ты — тоже жертва коммунистов, советской армии. Жертва ты. Живи пока с нами, а там посмотрим. Но на всякий случай будем за тобой присматривать, так положено».
Ему достали Коран по-русски, и Родников в течение шести месяцев, столкнувшись впервые в жизни с религией, читал его, И стал советский солдат и русский человек по фамилии Родников не православным, не буддистом, а — мусульманином. Он мечтает вернуться домой, в Красноярск, но считает эту мечту слишком уж красивой. У него две жены-афганки, будут дети. Афганцы смотрят с восхищением на его огромный рост и сами мечтают, чтобы русские были как этот, не убийцами. И они ему говорят: твое будущее, русский, продолжается. Придет время, если захочет Аллах, и ты не будешь больше жертвой.
Стоящий близко от Дадлина ослик был распорот очередью. Жить Дадлину особенно не хотелось, но смерть осла показалась ему столь глупой, что он твердо отказался лечь рядом и вот так, скотиной, уйти в ничто с потрохами наружу. И тут же подумал: «А впрочем»? От пуль и осколков Дадлина защищали валуны, и он без нетерпения подождал Нахорова. Тот на тяжелом бегу выплевывал, казалось, кусочки легких, его пропитанное опиумом тело неудержимо тянулось к другому существованию. Укрывшись за валун, он заорал сквозь бешенство дыхания: «Два раза не убили! А тебя?»
Зеленоватое лицо Нахорова выражало мучение и радость: он никогда еще не жил днем так сполна, наркотик уводил в необыкновенное только в полусне ночи. Не дождавшись излишнего ответа, он прохрипел: «Ну и дали мы. Вон сколько их, а еще не поймали. Сколько, думаешь, нам осталось?» Рослый Дадлин усмехнулся: «Сколько твой Бог даст». «Опять ты, Серега…» «Ладно. Не время. Они наверху. Скоро стемнеет. Мы с тобой, спускаясь, гляди, по такой крутизне, как-то не сверзились, а они без приказа точно не пойдут. Ты бы полез, если дембель, а не трибунал ждет. А вдруг здесь душманы прячутся? Нет, пока то да се, пока найдут нужное начальство, полчаса пройдет. А мы спустимся, пойдем вдоль той речки. Если окружат плотно, если взбесятся наши командиры и бросят на нас весь народ, ну, тогда пиши пропало. Понял?»
