Священник вернулся к походному престолу и голосом, полным слез, возгласил:
– Благословено Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веко-о-ом. А-а-ами-и-инь.
В этот момент завесу шатра разрубили. У входа возникли воевода Путша, воины Талец и Елович Ляшко. За их спинами виднелись многочисленные конники Святополка.
Увидев, что в шатре совершается богослужение, Путша на мгновенье опешил. Сглотнув горькую слюну, он шагнул в шатер и, отшвырнув в сторону отрока Георгия, без объяснений, пырнул коротким копьем князя в спину. Князь Борис вздрогнул и тихо застонал. Талец и Елович тоже нанесли копьями по одному удару в спину князя, но как-то нерешительно. Князь со стоном повалился на живот.
Поп Андрей до ломоты стиснул руки, чтобы не обернуться. Его пересохшее горло отказывалось произносить нужные звуки, и все же он не остановил службы.
Неожиданно из угла шатра поднялся отрок Георгий. Он ухватился за ноги стонущего князя, причитая:
– Не оставлю тебя, господин. Где тебя убили поганые нехристи, пусть убьют и меня!
Озверевший Путша схватил мальчонку за шиворот и поволок из шатра. За ним поспешили Талец и Елович.
Швырнув Георгия под конские копыта, Путша заревел:
– Топтать супостата! Вот он, лютый враг великого князя нашего Святополка!
Несколько всадников прогнали коней по отроку. Тот два раза пронзительно крикнул, так что у многих пробежали мурашки, и стих от удара по голове конским копытом. Он лежал, разметавшись по сырой земле. Лицо его обильно залила кровь, и оно стало алым.
Путша достал из голенища большой нож и несколько раз всадил его по рукоять в грудь отрока. Юное тело вздрогнуло в смертельной агонии. Затем воевода хладнокровно перерезал отроку горло и стал отпиливать голову. Докончив свое дело, он со страшной улыбкой снял липкую от крови золотую гривну, обтер ее о траву и кинул в походную сумку.
Многие воины Путши отворотились, чтобы не видеть убийства ребенка. Молодого воина Ростислава, боярского сына, вырвало. Это вызвало шутки бывалых дружинников.
Неожиданно для всех из шатра выполз на четвереньках князь Борис. На лице его были написаны боль и испуг.
Путша заорал на Тальца и Еловича, оказавшихся ближе других к князю:
– Чего смотрите?! Выполняйте приказ великого князя! Кончайте Бориса!
Князь поднял умоляющий взор на дружинников и сказал:
– Братья мои милые и любимые. Погодите немного, дайте мне помолиться Богу моему.
Все замерли.
Князь воздел очи к небу и, заливаясь слезами, молился:
– Господи Боже милостивый, благодарю Тебя, что освободил меня от прельщений жития сего. Ради Тебя я не противлюсь брату моему и потому умираю сегодня. Не поставь ему в вину убийства сего, а мою душу приими с миром.
Закончив молитву, князь обратил истомленное лицо к убийцам и сказал:
– Теперь, братья, приступите и окончите повеленное вам, и да будет мир брату моему и вам, братья.
Слова князя произвели на воинов столь сильное впечатление, что никто не смел поднять на него руку. Даже Путша стушевался и, стараясь не встретиться взглядом с князем, приказал:
– Уходим.
Между тем князь с минуты на минуту слабел, истекая кровью. Его завернули в ковер и положили на повозку. Два воина, заворачивавшие и укладывавшие князя, перевязали его раны, разорвав свои нижние рубахи на бинты. Отряд с обозом тронулся в обратную дорогу. Где-то на половине пути им встретились два конных варяга, предусмотрительно посланные Святополком проверить, как будет исполнен приказ. Узнав, что князь Борис еще жив и даже восклоняет голову, а русские дружинники отказываются его добивать, один из варягов нанес князю смертельный удар мечом в сердце.
Спустя несколько дней боярский сын Ростислав, истово крестясь и озираясь по сторонам, рассказывал отцу, что после удара варяга видел легкую, как тополиный пух, душу князя Бориса, возносящуюся на небеса.
* * *
– Что кушать изволишь, княже?
– Не шибко я есть хочу. Ярославов гонец всю охоту отбил.
Повар поклонился в пояс:
– А я-то для тебя, господин мой, старался. Почитай от зари не спал. Суп грибной в хлебном горшке состряпал, да раков в мешке, да кисель с млеком. А прикажешь, так и сбитень согрею с заморскими травами.
– Спаси тя Бог за заботу, Торчин. Иди собирайся, мы скоро выходим. Как ладью приготовят, так в путь. А стряпни твоей доброй я в дороге отведаю, коли оголодаю.
Через полчаса князь Глеб тяжело дремал на устланной коврами высокой корме. Расписные борта княжеской ладьи радугой отражались в теплых водах реки Смядыни. На красивом лице молодого князя мерцала скорбь. Сквозь дрему князю мерещились голоса, то Святополка: "Иди сюда скорее, брат Глеб, отец очень нездоров и зовет тебя", то Ярослава: "Не ходи, брат, отец уже умер, а брат твой Борис убит Святополком".
А еще и слепой гусляр своим заунывным пением тоску наводил:
Кому повем мою печаль?
Кому меня на свете жаль?
Родила меня мамонька,
а ныне она старенька.
Долина, долинушка,
раздолье широкое.
Болит моя спинушка,
чужбина – неволюшка.
Из-за лесу, лесу темного,
из-за поля, поля мертвого,
понагрянет буря грозная,
со дождями, со морозами.
Кому повем печаль мою?
Кому о горе пропою?..
– Просыпайся, просыпайся, князь! – крикнул в ухо Глебу седой воин. – Чую, недоброе дело. Зри, нас ладья Горясера, дружинника святополкова, нагоняет. С добром ли?
Князь очнулся и оглянулся назад:
– Отчего ж не с добром? С добром. Я ожидаю принять от них целование. И не вздумайте мечи обнажать. Не обижайте братьев.
Когда ладьи поравнялись, воины Горясера зацепили княжескую ладью багром за уключины, подтянули к себе и стали прыгать в нее, держа в руках обнаженные мечи, блиставшие, как родниковая вода. Гребцы князя помертвели от страха и выпустили из рук весла.
Князь Глеб встал во весь рост на корме и обратился к пришельцам:
– Не троньте меня, братья мои дорогие. Я не сделал вам ничего злого. Какую обиду я нанес брату моему Святополку или вам? Если есть обида, то ведите меня к брату и господину моему, я не стану противиться. Пощадите юность мою. Если хотите, вот я, князь, буду вашим рабом.
Лица убийц, словно окаменели. Воцарилось долгое и тягостное молчание. Потом Горясер усталым голосом спросил своих воинов:
– Чего ждете?
Услышав такой вопрос, князь Глеб пал ниц и крикнул:
– Приступайте же, окаянные, и кончайте то, зачем посланы!
Горясер зло посмотрел на князя:
– Сейчас проверим, кто окаяннее: мы или твои холопы? А ну, повар, держи меч! Тебе, небось, живность всякую резать привычно. А мы привыкли с врагом на равных ходить. Нам безоружных юнцов резать несподручно. Ну-ка, давай, не трусь, сослужи последнюю службу своему князю.
Повар Торчин принял в дрожащие руки тяжелый меч. Пошатываясь, он взобрался на корму, подошел к князю Борису, и, как во сне, не ударил, а словно уронил меч на белую княжескую шею с голубой пульсирующей жилкой…
Багряное солнце садилось. Ладьи причалили к берегу. Из прибрежных камышей, дико охая, вылетела черная птица.
– Сирин. Сирин, – зашептались воины, испуганно переглядываясь.
Люди Горясера выволокли тело князя Глеба из ладьи, бросили его в пустынном месте между двух колод и поспешили уплыть. А над пустырем тем загорелось неземное свечение, и послышался то ли колокольный звон, то ли пение ангельское…
* * *
Замоскворецкому казалось, что он смотрит кино о жизни и страданиях князей Бориса и Глеба; смотрит как бы с другого берега реки, через туман… Видел он торжественный крестный ход, переносящий с пустыря святые останки князя Глеба, кумач развевающихся хоругвей, золото окладов и серебро крестов, слышал трубный бас дьякона. И неожиданно среди толпы хоругвеносцев приметил заплаканное лицо Торчина, повара-убийцы.
– Эх ты, повар, повар, – прошептал Замоскворецкий и открыл глаза. Видение исчезло и воцарилась мгла.
Он попробовал шевельнуть рукой, но не тут-то было, руку что-то сдерживало.
"Господи, помилуй! – взмолился про себя Замоскворецкий. – Что я, в аду, что ли? Или в гробу? Холодина какая. А ну, пусти!", – он дернул, что было силы, правой рукой и разорвал полиэтиленовый покров.
– Понакрутили, – ворчал Замоскворецкий, освобождаясь от пленки.
Резкая и неожиданная боль в левом плече заставила его на минуту остановиться.
При попытке сесть Замоскворецкий ударился головой о низкий железный потолок. "Кажется меня в контейнер запихнули… Где тут выход-то? А если шибануть?".
