Один из моих помощников, почти невидимая тень, вырос у меня на пути, я оттолкнул его. Какое-то мгновение я еще слышал замершую в ужасе тишину, потом за мной сомкнулся занавес, сцена осталась позади. Два техника уставились на меня; за ними с открытым ртом стоял Вельрот – маска безграничного удивления. Вот дверь: я подошел к ней, открыл, вышел куда-то. В пыльное маленькое помещение, а вот еще одна дверь. Я открыл ее, снова вышел куда-то. И оказался на улице.
Так вот как это просто! Я никогда не думал, что можно просто уйти. Во время выступления я всегда был скован происходящим, пригвожден к полукружию сцены. Я чуть ли не ожидал, что двери будут заперты или мрачные стражи мгновенно кинутся на меня и поволокут назад. Но это было не так. Это и в самом деле было просто! Мне вспомнился Хосе Альварес, освобождающийся от оков, – да, сегодня мне удалось что-то подобное. Я перевел дух. Мне казалось, будто я давно сидел в тюрьме и вдруг обнаружил в стене разлом, который не замечал раньше. Я чувствовал безграничное облегчение.
А теперь прочь отсюда! Они будут меня искать, совершенно точно. И я пошел. Только не слишком быстро, чтобы не выделяться в толпе, это мне совсем ни к чему. Я вдруг стал ощущать себя очень легким, очень маленьким и очень подвижным. Как много улиц! Как велик мир, и можно пойти куда угодно…
Или поехать. Мимо проплыло белое такси, я поднял руку, оно остановилось. Водитель потер толстый нос и с любопытством посмотрел на меня:
– Вы случайно не…
– Да, – сказал я, – но вас это не касается. Поезжайте, пожалуйста!
Но куда? Только не домой. Вскоре там соберутся репортеры, беснующаяся публика, любопытствующие, Вельрот… Мне ни с кем не хотелось говорить. Не сегодня. Не сейчас.
– В гостиницу! Самую лучшую, какую вы знаете!
И мы поехали в гостиницу. Была ясная ночь; луна неподвижно висела светлым пятном на черном небе, в тонком кольце светящегося праха. Сверкали рекламные надписи: «„Мэймарт" – для настоящего мужчины». «В пива пене…» А над всем этим мерцала, как сигнал, передаваемый кем-то неведомым кому-то неведомому, вечерняя звезда.
– С телебашни вам бы открылся классный вид, – сказал водитель. – Освещенный город. Очень красиво, правда.
Я не ответил, он обиженно замолчал. Через некоторое время он затормозил у широкого подъезда, отделанного золотом, с двумя служащими в ливреях по бокам.
– Ваш отель, – сказал он. – Подойдет?
Я заплатил, выбрался из машины, вошел. Ко мне, заговорщически улыбаясь, спешил человек в темном костюме. Он узнал меня.
– Номер! – потребовал я. – И позаботьтесь о том, чтобы мне не мешали. На первый взгляд это просто, но вам придется потрудиться…
– Я знаю, – сказал он. – Я смотрел трансляцию вашего выступления по телевизору, вплоть до… ну, до того, как все прервалось. Обрыв связи. Вы оказали нам честь. Не беспокойтесь.
Номер был уютный, светлый, бесконечно чистый и приятный. А кровать очень, очень мягкая. Я улегся на нее – в ботинках, в костюме – и закрыл глаза. Головная боль прошла, я не ощущал ничего, кроме спокойной усталости. И никто не будет мне мешать, ни завтра, ни послезавтра, может быть, даже потом. Может быть, они еще сидят в зале, недоумевают и ждут, что я вернусь? Бедный Вельрот! Как они, должно быть, сейчас неистовствуют; вероятно, я нанес им смертельное оскорбление. Возможно, там, по ту сторону моего роскошного защитного экрана, начались переполох, крики, смятение. Но разве это меня касается?
Впервые в жизни я знал, что делать. Может быть, это окажется нелегко, может быть, будет страшно… Но не сейчас. Не сегодня. В это мгновение все смягчилось, успокоилось, главное я уже преодолел. Наверное, еще никто никогда не решался умереть спокойнее, даже блаженнее. Клянусь тебе: в этот раз мне не потребовались никакие снотворные, никакие порошки, никакие таблетки. Я даже не думал о тебе. Я был весел, почти счастлив.
Вот она. Последняя, двенадцатая глава. Предложение за предложением, слово за словом, буква за буквой я брел к ней, медленным, но размеренным шагом паломника. Я снова (правильнее будет сказать – по-прежнему) там, где я был, начиная первый абзац: на телебашне. В кафе под открытым небом. Почти все столики заняты, до меня то громче, то слабее доносится болтовня и стук чашек. Туристы, люди с камерами, несколько многогодетных семейств. Возвышающиеся над нами официанты пробираются между столиками, не сводя глаз с тяжелых подносов с лимонадом и тортами. И все это на высоте четырехсот метров над древней землей. Голова идет кругом.
Но постепенно к этому привыкаешь. Это проблема, с которой сталкивались все авторы видений рая и путеводителей по аду: со временем все теряет для человека остроту; преисподняя и самые светлые радости постепенно тускнеют. И страх тоже. Вот уже месяц (так долго? Да, так долго) я бываю здесь каждый день. Всегда за одним и тем же столом, на краю обзорной террасы, возле самых перил, над бездной. Вначале было жутко. Я не мог заглянуть вниз, через перила, а чередующиеся приступы подавленности и страха ощущал как легкую лихорадку. Но потом это прошло. И к тому же на удивление быстро.
Неожиданно я обнаружил, что мне никто не мешает. Иногда я ощущал на себе любопытные взгляды, бросаемые украдкой, время от времени кто-то подходил ко мне получить автограф на салфетке или на картонной подставке для пивного стакана, но не более. Кажется, меня начинают забывать. В массовом сознании я уже поблек, память обо мне стерлась; тот факт, что я существую во плоти, – случайность, ошибка. И эту ошибку можно исправить.
Так, медленно свыкаясь с высотой и бездной, я и писал. Эту длинную и путаную ретроспективу моей короткой и путаной жизни. Признаю, пороки моего ремесла присущи и ей тоже. Почти против моей воли она превратилась в маленький сеанс магии; я включил в нее необыкновенные трюки, наплывы, иллюзорные оптические эффекты. Но, как бы то ни было, существует мгновение, когда не дозволены отражения, трюки с двойным дном, превращения и притворство. И оно приближается. Мы, иллюзионисты, боимся истины, но нам от нее не ускользнуть.
Итак, я заканчиваю. Я закрываю архивные дела; когда-нибудь, нескоро, их откроет кто-то, кто превосходит меня. Поклон, никаких аплодисментов, занавес опускается. Хватит об этом!
Нет, еще кое-что осталось. Что-то еще нужно сюда включить, хотя и немногое. Финал последнего акта, последние реплики, уход со сцены.
Итак, я очнулся после долгого, мягкого, по-детски блаженного сна. По стене взбирался лунный свет, подушку под моей щекой пятнал коричневый грим. Я сел и уставился на отражение своего лица в настенном зеркале: оно было искажено и растекалось. Встал, прошел в ванную и смыл с себя грим. Мыло, как можно больше мыла! И вот наконец я чист.
В холле меня уже ждали. Камеры, вспышки, крики: то и дело повторяли мое имя. Я крикнул служащему отеля за стойкой регистрации: «Пришлите мне счет!» – и выбежал на улицу. Они бросились за мной, я прыгнул в такси. Вчерашний водитель поздоровался со мной, – мир мал, жизнь нелепа, ее склонность к симметрии бессмысленна. «Поезжайте!» – приказал я. И он нажал на газ. Сделав несколько крутых виражей и один ловкий разворот, мы оторвались от преследователей.
Епископ Айзенбрунна не выказал удивления. Мне отвели мою прежнюю келью, никто не задавал мне вопросов, кажется, никто даже не заметил моего появления. Было по-прежнему тихо, внешне, да и не только внешне, все осталось таким же. Иногда, поздно вечером или долгими полуднями, я задавал себе вопрос: неужели я и вправду когда-то ушел отсюда в шумный и беспорядочный мир? Все, что произошло со времени моего последнего пребывания в Айзенбрунне, возможно, было долгим сном. Я никогда отсюда не уходил, ни разу в жизни.
Солнце и луна сменяли друг друга на своем неизменном пути, возбужденно чирикали воробьи, небо было высоко, дерево, старый знакомый, чрезвычайно близко и реально. Каждый лист отбрасывал маленькую, четко очерченную тень, и так дерево очень пластично, очень осязаемо, очень самоуверенно выделялось в солнечном свете. По ночам оно отливало серым, а трава матово серебрилась. Я мог остаться там. Навсегда. Меня окружало бы вечное безмолвие, я перестал бы замечать, как проходит время. И когда-нибудь оно подошло бы к концу, но без волнения, без боли. Тогда это было возможно. И все-таки этого не будет.
А почему нет, собственно? Пока я пишу эти строки, передо мной встает весьма неприятный и недвусмысленный вопрос. Почему нет? Я мог бы встать, спуститься на лифте, сесть в поезд, и через несколько часов я в Айзенбрунне. Неужели у меня еще есть выбор? Эта жалкая, заражающая каждый миг существования сомнением свобода воли – неужели она безгранична? Нет, я ее отвергаю. Я отказываюсь от выбора. Я останусь, останусь. Я доведу это до конца.
Спустя два месяца я уехал из монастыря. Жизнь между тем шла дальше, неизменная, разнообразная и беззаботная, какой она, вероятно, останется и после моей смерти. (Утверждают, что это так, но я не верю.) Люди убивали, стремились разбогатеть, несли убытки, выигрывали войны и терпели поражения, самолеты поднимались в воздух и разбивались, корабли уходили в море и тонули. Появилось что-то более важное и любопытное, чем я. Суета улеглась.
