Начало декабря. Свирепая холодная луна. Полнолуние таит морозы. Желтый кошачий глаз, злой и остывший до белесости. Все эти ночи Луна слала со своих безжизненных пустынь ледяные ветры.
В доме опять неспокойно. Хрупкий мир то и дело нарушался от мелких происшествий или крупных неприятностей.
“Горе обидеть город, в котором есть поэты”, — вспомнил Захар из древних. Правда: эти камня на камне не оставят. Профессиональные сплетники — они не знают никакой справедливости в изничтожении обидевшего их. Ему не прощается ничего, ни одного довода не может быть подано в его защиту. Вины стойко припоминаются, утрируются, вставляются в новый контекст. Что вчера было в нем хорошо, становится плохо. Это “поэты” по жизни, они могут и не писать ничего. Они реализуются среди друзей, изящно, вдрызг изничтожая отсутствующего.
Это преамбула. Захару, впрочем, все говорилось в глаза. Особенно когда болела голова, а он тут осмеливался недовольно лежать на диване, бурчать…
У их собаки нашли кисту и дворянскую болезнь фиброденому. Щадя нездоровую Оксану, Захар уже несколько дней вставал по утрам. Накануне операции он еще и не спал ночь. Отвез собаку в онкологический диспансер на Каширке, с опозданием попал на теннис, вернулся домой, взял Оксану, опять съездил за заштопанной собакой (кисты не нашли). На обратном пути ехал по замызганному шоссе на автопилоте. И еще эта израненная собака у Оксаны на коленях.
Попытался поспать, прерываемый процедурами с собакой, едой и т.д. Большую часть ночи опять не спал.
Утром проспали школу. Потом вдвоем лаконично лечили собаку. Опять не разговаривали.
Казалось, что все совсем развалилось, всем на все наплевать. В квартире страшная грязь. Захар стал мыть пол.
“Ненависть — это часто любовь, вывернутая, как носок, наизнанку”, — думал он. Он уже не столько любил ее, сколько жалел.
А с жалостью может прекратиться любовь. Нельзя было этого допустить.
Часто не любишь человека, но жалеешь вещи, ему принадлежащие. А надо любить всего, вместе с вещами, которые, в общем, ничем не виноваты.
В жизни много несправедливостей. Вот и собака узнала это: хотела сделать хорошо — опекая жившего здесь витиного котенка (даже молоко появилось: прямо святочная история), а в результате чуть не заработала рак. Теперь лежала в панталончиках, перебинтованная, со вспоротым животом. Как она скулила вчера в диспансере, посаженная после операции в клетку для кошек! Захар узнал ее, как вошел, словно ребенка по плачу.
Совершенно холодное сердце. Женщина вызывала нулевой уровень эмоций. Но Захар сомневался, что переключится на мальчиков, скорее станет импотентом.
Если в красоте есть истина, думал он, то в некоторых женщинах она воплощена в исключительной степени. Он был способен это оценить. Как способен был оценить красоту грузинской вазы, которую сегодня купил — в подарок Оксане на Новый Год. Но не видел никакой возможности сюжета. Он, кажется, постиг женщин. Он был близок к лучшим из них. И он страшно разочарован. Его не устраивало это. Тем более его не устраивало то, что ниже этого. Секс так таковой его тоже не волновал (может, время года такое?). Поэтому не мог сойти с ума и начать видеть то, чего нет. Секс для него это долг, обещания, гарантии (потому что так это понимает женщина). Он, наверное, слишком чувствителен, чтобы перешагнуть через гарантии и вести себя нормально, то есть легкомысленно и непостоянно. Но у него было богатое воображение: он отлично видел, что он получит, почувствует и т.д. — ему даже не надо пробовать. Да и хлопот меньше. Все это туфта: ну, человеческое тело, ну, некоторая, достаточно бедная история жизни (если тут будет откровенность и умение рассказывать).
Он разочаровался в людях настолько, что уже мог о них писать. Больше не будет глупых предпочтений, многозначительных умолчаний, метафизических глубин души. Никакого романтизма и ожидания чуда. Тут он все понял, как столяр в дереве. И мог сколачивать героев и сюжеты, как табуретки, не заботясь ни о них, ни о прототипах. Все мы бедны, все мы кисель, и с каждым из нас можно сделать все что угодно.
Захар знал, что ему ничего не простится. Ничего не будет засчитано в плюс: ни то, что он печатал ее перевод, ни то, что поднимал Кирилла, ходил в магазины, готовил обед… Ему нельзя было уставать, нельзя было позволить себе негативную эмоцию. На него рушилась скала обвинений, припоминались все вины, начиная с Адама. Слова искажались и переиначивались. Захар или служил, или отбивался, или вел суперумные беседы. Во всяком случае, он видел ситуацию именно так. И еще он пытался читать или печатать на компьютере — испытывая чувство вины и за то, и за другое: ведь он жил в эти минуты “для себя”. Он все больше был “политик”, он даже уже умел немного притворяться.
За окном шел рождественский снег, но он был не рад этому. Все было плохо внутри дома, все было плохо снаружи.
Мне как автору уже нечего сказать. В жизни моего героя ничего не происходило. И я фиксирую уже не мысль его, а тень мысли. Не событие, а тоску по событию…
Вероятно, ему действительно хотелось расточать себя не в единственном месте, не передавать себя в единственные руки. Ему хотелось удивлять других, может быть, набирать очки, потерянные дома. Если его не могли оценить здесь, то, может быть, оценят в другом месте. Каждому хочется испытывать положительные эмоции. Можно ли его любить, или его можно лишь терпеть, когда настроение плохое, и ждать физической помощи и интеллектуальных разговоров, когда настроение хорошее? И видеть в нем объект для “воспитательных” программ, будто здесь некого больше воспитывать? Ему казалось, он стоил большего. Просто хотелось сильных чувств и не все время повторяющихся ситуаций. Тогда он сомневался в себе и в то же время хотел что-то доказать другим.
Теперь он не сомневался. И другие ему были не интересны. Он не хотел от них ничего узнать о себе, копаном-перекопанном. Может быть, он и плох был в чем-то, но он искренне стремился быть лучше. Захару было это тем легче, что сам он никуда не спешил и ни к чему не рвался. И вот в результате у него хорошие отношения со всеми. Кроме тех, кто жил рядом. Кому он давал больше всего, меньше всего это оценили.
Он размышлял об этом не для того, чтобы выдать себе какой-то карт-бланш. Ничего еще не кончилось, все будет продолжаться. Ему некуда было уйти, у них не хватит решимости дать ему отставку. Он все же не так плох. Да и гуманисты. Да и боятся пустоты.
Приближался Новый Год. Захар вернулся домой, увешанный сумками.
Оксана ходила вокруг и что-то говорила.
— Ты тоже, как партия, хочешь высоко парить над жизнью? — спросил Захар.
Он был раздражен. Раздражен выговорами, раздражен Кириллом, который валялся на диване и стучал в стену, раздражен разговорами о достоинствах Рустама, “сильного мужчины”, во всем уступающего женщине, все для нее делающего (а Даша призналась Захару в мае, что если бы в свое время Рустам повел себя так же, сейчас у нее было бы меньше проблем. Как женщина недальновидна! — в марте Захар был плох для Оксаны, потому что был деспотом: не давал женщине быть счастливой. После стал хорош, потому что дал женщине покой.). Вот ее идеал: муж-слуга, муж-ньюфаундленд. Рикошетом выходило, что тут он никак не канал.
Напротив, Захар считал, что почти не было такой вещи, которую он не мог бы сделать за женщину. Даже быть нежным. (Детей, естественно, не рожал.) Зачем же нужны они ему в повседневном быту?
Yes, женщины стали его раздражать. Он им не умилялся, их маленьким слабостям, он им не верил. Может быть, он был слишком слаб, чтобы тащить на себе еще и женщин, с их характером, их настроением, их родственниками и предметами любви. Он снова бунтовал. Он снова хотел на свободу. И снова не выдержал бы при первом столкновении с ней.
И все же мысли о любви не оставляли его, словно акцент у давно сменившего родину эмигранта. Словно сны о кайфе у давно переломавшегося торчка. Это пришло ему в голову во время зырканья “Ностальгии” (ужасного фильма, сплошь из эмблем, знакомившего западного зрителя со всеми русскими “открытиями” Тарковского зараз):
Дольше всего помнишь неосуществленное, несостоявшееся, нереализовавшееся до конца: любовь, не дошедшую до последней точки, до постели. Движение осталось незавершенным, контур — незамкнутым, чувство — неуравновешенным удачей или победой, тайна осталась не раскрыта, не пройденное до конца не пройдено уже навсегда, покров не сорван, волшебная картинка не испорчена банальностью, энергетически ты не вернулся к нулю, получив что-то взамен. Ты ничего не получил. Эмоция жива, не умерев в удовлетворении.
Дружба — наверное, лучшая форма взаимоотношений. Частое повторение человека все портит, как частое повторение макарон. Человек не выдерживает слишком пристального разглядывания. Человеческое в нем оказывается не слишком человеческим. И секс, целеобразующая эмоция, дойдя до самой себя, оказывается опустошенностью и кошмаром разрушенной иллюзии. Уж лучше жить с иллюзией, не доведя дело до постели, или без иллюзий совсем. Так он теперь и жил. Скучно, но спокойно.
