ВСКУЮ ПРИСКОРБНА ЕСИ, ДУШЕ МОЯ? И ВСКУЮ СМУЩАЕШИ МЯ?
Окончание. Начало см. «Новый мир», № 9 с. г.
* * *
Зной. Сады. Белёны хатки.
В небе вечном облака,
словно новые заплатки
на линялые бока.
Южнорусская равнина,
южнорусская печаль:
нет ни гомона, ни дыма,
ни вола, ни пилигрима —
только выжженная даль.
Все летит, пылит дорога
без начала, без конца
от порога до порога,
мимо пашни, мимо Бога,
мимо милого лица…
* * *
Что ты плачешь, косы расплетая
млечные?
Солонее слез волна крутая,
вечная.
Что влечешься в зыбь горизонталей
осиянную?
Не избудешь там свои печали
покаянные.
Берег спящий волны не разбудят
белопенные.
Ты уйдешь, а в мире все пребудет
неизменное.
Даже тот, который сердце ранил
безутешное,
с радостью проснется утром ранним
безмятежною…
Сновидение
В. Н. Соколову.
…И жутко мне было одной на краю,
когда собирались по душу мою,
звеня ледяными крылами.
И жизнь, что сияла мгновенье назад,
земная, родная, скатилась в закат —
в живое библейское пламя.
И время вернулось в излучину лет,
и бренный язык мой нарушил запрет
на Слово, что было в начале.
И звездного неба коснулась рука,
и даже душа моя стала легка
в своей неизбывной печали.
Но память туманом стояла в глазах,
и я не желала в небесных лугах
свободно витать с облаками.
И плакала горько о бедной земле,
сказать о которой дозволено мне,
но мертвыми только устами.
* * *
Мне голос твой снится и снится,
как будто хрустальные спицы
все нижут петлю на петлю,
которые свыше предела
сжимают безвольное тело —
я обморок этот люблю.
Когда ж от петушьего ора
все сны разбежались, как воры,
застигнутые врасплох,
то в мире и места не стало,
где б не влекло, не шептало
голосом вспугнутых снов…
* * *
В библейском небе только сны и птицы
летают невозбранно,
и ты, душа, смиренной голубицей,
звездами осиянна,
лети, лети от площадей кипучих,
сквозь торг и скорый суд,
за тот предел, где пламенеют тучи
и ветры гнезда вьют…
Мы все уйдем из суеты во славу
грядущих дней,
чтоб укрепить небесную державу
душой своей.
Двое
Уже в лесах начался листьев вычет,
чтоб дать дорогу новому…
Дыша
раздорами, вошедшими в обычай,
они еще пытались удержать
друг друга, горячась, как дети,
и незаметно перешли черту,
когда, до сокровенного раздеты,
увидели друг в друге пустоту…
* * *
В дебри слов ушли и не вернулись
странные попутчики мои,
не отозвались, не оглянулись.
Им вослед не пели соловьи.
Не шумели дерева листами,
не шептала горестно трава
там, где воспаленными устами
воскрешали мертвые слова.
Без любви, без жалости, свинцово
слушал мир в неоновом венце…
Сказано: в начале было Слово.
Значит, Слово будет и в конце.
Евгений Рейн
Призрак среди руин
Рейн Евгений Борисович родился в 1935 году в Ленинграде. Окончил там Технологический институт. Автор нескольких книг лирики; эссеист. Живет в Москве. Лауреат Государственной премии России. Постоянный автор «Нового мира».
Мои учителя
Я хорошо помню своих школьных учителей. Я окончил школу в 1953 году, и, наверное, сейчас никого из них уже нет в живых. Всем им я благодарен, их уроки не прошли для меня даром. Снимаю шляпу перед их памятью. Но настоящими моими учителями, учителями жизни, были совсем другие люди.
Прежде всего — Анна Андреевна Ахматова. Я познакомился с ней одиннадцатилетним мальчиком. Но стал бывать у нее постоянно с 1958 года, то есть когда мне стукнуло уже двадцать три. Я сочинял конечно же стихи и читал их Анне Андреевне. Но вовсе не о стихах сейчас пойдет речь.
Я, как и многие мои приятели, вырастал на пустыре, образовавшемся после сталинского погрома. Было уничтожено, вытоптано все — связь времен, традиции, даже правила человеческого общения, даже элементарные благопристойные манеры сменились примитивными ужимками, всем тем, что ныне именуется «совком».
Ахматова никаким гувернерством не занималась. Она просто была примером другой цивилизации. Нужна была только простая наблюдательность, и ты видел, что значит достоинство, правильный тон на людях, пренебрежение суетой и модой. Ты понимал, что должен знать цену себе, но ни в коем случае не придавать ей базарного оттенка, не торговаться.
Даже некоторые мелочи, усвоенные мной, исходят из наглядных уроков общения с Ахматовой. Нельзя звенеть ложечкой в чайном стакане, нельзя авторучку и расческу носить в нагрудном кармане пиджака, носовой платок должен быть свежим, но смятым, и держать его следует во внутреннем кармане пиджака, брюки могут не иметь складки, но обувь должна быть вычищенной… Мог бы припомнить и еще что-нибудь в этом роде.
И может быть, самое драгоценное, что я получил от Ахматовой, — это чувство преемственности. Ахматова сама, вся ее поэзия были неопровержимым доказательством того, что великая русская поэзия не кончилась в 1917 году. Цепь, которая ковалась еще в XVIII веке, цепь, в которой были звенья чистого золота, — Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, — дошла до Ахматовой размежеванная модернизмом на символизм, футуризм, акмеизм, — но она все еще была единой цепью. В звеньях, как в сообщающихся сосудах, поэзия была взаимосвязана и притяжением, и отталкиванием.
Ахматова понимала это и литературно (всегда оставалась убежденной акмеисткой), и человечески конкретно. Ее встречи с Вячеславом Ивановым, Блоком, Маяковским и Есениным, отношения с Гумилевым, Мандельштамом, Кузминым не были полузатерянными и полузабытыми эпизодами. Чудесным образом она сумела передать окружающим ее людям пульс этих событий.
В 30 — 40-е годы это были Арсений Тарковский, Семен Липкин, Мария Петровых, а затем Иосиф Бродский, Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман и, надеюсь, я. Кажется, Мандельштам сказал, что поэту важно получить эстафетную палочку от кого-нибудь из предыдущего поколения. Мы получили ее через голову советской литературы из рук Ахматовой. И это было судьбой.
Стихи нашего поколения стилистически могли быть иной пробы, чем у Ахматовой, но если она признавала поэта, это было важнее всех премий и публикаций.
Мне вообще повезло с учителями…
…Другой человек, показавший мне пример жизни, был почти полярной противоположностью Ахматовой. Никто не сомневался в его замечательной поэтической одаренности, но пока он жил, ни одна книга его собственных стихотворений не увидела свет. Он никогда не был за границей, если не считать кратковременного пребывания в Румынии, оккупированной советскими войсками в 1945 году. И Парижу, и Коктебелю он предпочитал деревенскую избу в Тверской области на реке Хоча — притоке Волги. Звали этого человека Аркадий Акимович Штейнберг, Акимыч, как обращались к нему все, кто его знал.
Он родился в Одессе, но скоро уехал оттуда. (Кстати, это же случилось с Ахматовой, и эта несущественная параллель — единственное, что их сближает.)
Штейнберг был прежде всего Мастер. Он умел делать десятки вещей, и все их делал превосходно. Он замечательно, первоклассно перелагал на русский язык западных и восточных классиков — упомяну только англичанина Мильтона и китайца Ван Вея. Он был ни на кого не похожим, профессиональным художником, учился во ВХУТЕМАСе. Масляная живопись и графика сопровождали его до последних дней. Он умел перебрать бревна старой избы, он умел починить лодочный мотор, он знал все о рыболовстве, столярное дело, плотничество было у него, что называется, в руках. И кроме всего прочего, являлся несравненным кулинаром, нигде, кроме как за его столом, я не ел такого грибного супа, такого жаркого, не пил таких замечательных водок, настоянных Акимычем на чесноке и травах. Но всего этого мало. Он был очень хорошим музыкантом. Владел скрипкой, играл на фортепиано и фисгармонии. Его медицинские познания были толковы и обширны. Когда он стал зеком, попал в лагерь, ему приходилось работать там и врачом, и фельдшером. Он дважды сидел. Но в промежутке между сроками отлично воевал и сделал неплохую армейскую карьеру. На войне он занимался контрпропагандой, так как в совершенстве владел немецким языком. Он дослужился до звания майора, получил высокие боевые награды.
