Однако в последнюю перед днем выборов пятницу случилось невероятное. По городу вдруг понесся слух, что утром, в 7.20, я выступил по местному радио и практически отказался от борьбы. Сказал, что недостоин быть во власти. Мне звонили безостановочно незнакомые люди, обзывали Иудой.
— Тебя что, они купили?!
— Кто?! Я не выступал!
В 12 часов дня выступление повторили — да, этот голос был похож на мой. Из «моих» слов следовало, что только коммунисты имеют право на власть, у них опыт. «А я кто? Геолог. Мое дело открывать для народа месторождения…»
Что за бред?! Этих слов я нигде никогда не говорил! Но мне позвонила даже бывшая жена, повторила упреки, которые уже довели меня до потемнения в глазах… Звонили учителя, журналисты…
Мой голос теперь в городе знали многие, и люди были уверены: это я, это мой голос!
Ко мне стучались. Пришел какой-то бородатый парень, физик с магнитофоном, стал объяснять, что из моих всяких-разных выступлений могли надергать куски и склеить. Но все равно не получилось бы того, что звучало по радио!
Друзья из экспедиции поехали на радиостудию выяснить, откуда взялась запись. Им ответили, что в 7.00 пленку с текстом на студию принес такой же, как они, геолог, показывал удостоверение помощника кандидата. Кто, какой геолог, какой помощник?! Из наших никто не ходил на радио!
— Но голос вашего кандидата? — спрашивали на радио. — Это же он?
И снова крутили пленку, и мои соратники только вздыхали да зубами скрипели.
Ничего себе шуточки!
Но я-то почти сразу понял: это гениальная подделка моего знакомого Ильи Лазарева. Да кто поверит? И все же стал наконец что-то объяснять группе поддержки:
— Понимаете… есть у меня знакомые… я не могу сказать, где он работает… — Потом те же слова — прибежавшим ко мне журналистам, но эти только ухмылялись…
Старая геологиня Евгения Николаевна встала со стула, погасила окурок, сплюнула и прохрипела:
— Скажи уж честно — сдрейфил! — И ушла.
Что мне оставалось делать? Вечером в пятницу бегать по городу, кричать, что я не верблюд? А в субботу и вовсе нельзя агитировать. Можно было лишь надеяться, что люди поймут, что имели дело с подделкой. Все-таки я не совсем так произношу букву «с» — Илья Лазарев слегка шепелявит из-за своего зуба… да и говорю я медленнее… а он соорудил речь прямо скорострельную… но, конечно, очень близкую по темпераменту на все мои речи…
В субботу я напился. В воскресенье лежал дома, запершись, смотрел телевизор.
К полуночи сообщили: победил кандидат коммунистов, рабочий Петр Коноваленко — правда, с небольшим отрывом в 3,4 процента. Но победил!
Утром в понедельник я выпил в «Рюмочной» стакан водки и побежал искать встречи с Ильей. Я ему всю морду разобью.
Но Лазарев словно ждал меня — встретился совсем неподалеку от моего дома, на улице. Он был в спортивной курточке с красными полосами (у меня есть точно такая!), в джинсах, в кепке.
— Ты?! — прошептал я, подходя к нему и сжимая кулаки до звона.
Илья улыбнулся, даже просиял: счастлив, мол, видеть тебя. Но как бы только сейчас сообразив, что розыгрыш мне был неприятен, дернул щеткой усов.
— Да ладно, чего ты?.. — И отступил на шаг. — Это ж просто игра.
— Какая игра?.. Какая?.. — Я задыхался.
— Я же знаю — ты не особенно и хотел!.. — тихо втолковывал он мне, оглядываясь на прохожих. — Ты сам признавался!
— Дело не в этом!.. — бормотал я и удивлялся сам себе. Я думал, что, встретив его, буду орать на всю улицу, но слова застревали в гортани. — Вы же говорили — Запад… демократия… а поддержали их. Вам заплатили? Заплатили?
Лазарев потемнел лицом, помолчал, сдерживаясь, и ответил:
— О нет. Я делаю то, что я считаю нужным.
«Но зачем же тогда?..» — хотел я спросить, но уже понял: он отомстил. За отвергнутую дружбу.
5
Прошло лет семь. Я был в командировке в Мексике — тамошнее правительство пригласило группу российских геологов для переговоров с их Министерством недр. Здесь прознали, что мы практически бесплатно помогли Кубе отыскать весьма важные руды, и, видимо, были заинтересованы в контактах с сибиряками.
Мы жили в гостинице в центре Мехико, слегка задыхались (город расположен на два километра выше уровня моря), да и дружеские возлияния нас утомили. К слову сказать, более мерзкого напитка, чем пулькэ (водка из кактуса), я в жизни не пил, сколько ты ни выжимай в стакан лимонов.
С нами все эти дни была миловидная переводчица Светлана — дама с голубыми волосами, но с юным личиком. И я почему-то разлился соловьем перед ней — рассказывал о красотах Сибири, а она изумленно ахала.
И вот в одно из наших деловых, с коньяком и пулькэ, заседаний я увидел буквально против себя, через стол, смутно знакомого господина. Эту смуглоту лица, эти печальные, с мокрым блеском глаза, эту афганскую щеточку усов я узнал мгновенно. Передо мной сидел Илья Лазарев или кто он в самом деле. Мой землячок слегка раздался, был с брюшком, на темени у него, в кудрях, похожих некогда на мои, блестела лысинка. Впрочем, как ныне и у меня.
Мы встретились глазами, но он бесстрастно выдержал взгляд. Мне пояснили между делом, что господин Лазарев — все-таки Лазарев — работник посольства, что он уполномочен встретить нас завтра на выходе у отеля и провести на прощальный обед к первому секретарю посольства.
Вечером в гостинице я посмотрел телевизор и лег спать, чтобы выспаться (впереди — важная встреча, да и перелет через океан), но среди ночи в дверь мою тихо постучали.
Теряясь в догадках, кто бы это мог быть, наверное, кто-то из геологов, я, не включая света, открыл дверь — ко мне проскользнула женщина в халате, со светлыми в сумраке волосами. Светлана?
— Это я, — прошептала она и засмеялась. Она в темноте не разглядела моего недоуменного лица. — Когда ты позвонил, я уже легла.
Я ей не звонил.
Она, хихикая, прильнула ко мне.
— И это правда — у тебя драгоценные камни с родины?
Ни о каких камнях я ей нигде не говорил.
— Как же ты провез? С диппочтой договорился?
— Да, — буркнул я.
— А какой мне подаришь? Говоришь, синий?
У меня действительно всегда был с собой кристалл синего сапфира, никакой, правда, не драгоценный камень, просто талисман, я о нем часто говаривал друзьям…
И до меня наконец дошло: эту встречу подстроил Илья…
На следующий день за обедом в посольстве я время от времени поглядывал в его сторону — Лазарев на этот раз оказался поодаль от меня, он разговаривал по-испански с гостями из мексиканского правительства, примеряя огромное сомбреро, хлопая их, как и они его, по спине. Илья выглядел веселым, занятым, мы долго не встречались глазами, но вот он поймал мой взгляд и еле заметно подмигнул. И дернул щеткой усов и сверкнул зубом, но зуб у него был уже не золотой (золотой зуб смотрится ныне пошловато), а белый, фарфоровый.
Но почему же он не бежит на Запад? Здесь это просто. Он же так хотел… Что изменилось, мне этого уже не понять…
А надо мной он, собственно, и не подшутил — просто напомнил о себе, показал класс.
Солнцев Роман Харисович родился в 1939 году. Закончил физмат Казанского университета. Автор книг «День защиты хорошего человека», «Две исповеди», «Имя твое собственное» и др. Печатался в журналах «Новый мир», «Нева», «Юность». Живет в Красноярске.
Сергей Хомутов
У темной двери
* * *
Угрюмое время грызет кирпичи, —
Ты слышишь прерывистый скрежет в ночи,
Ты видишь зазубрины каменных стен, —
Печальней давно мы не видели сцен.
Но только ли время? Не мы ли, не мы ль
Полмира истерли в холодную пыль,
Полмира до красной крупы истолкли,
Добро, остальное еще не смогли.
И смотрим с дебильно-умильным лицом,
Как рушится храм или попросту дом…
Вбиваем, вбиваем за клинышком клин,
Вот так и живем — от руин до руин.
* * *
Неужели не будет спасения? —
Вопрошаю, не зная кого.
Бесполезны мои угрызения,
Если слово молитвы мертво.
Мы посты позабыли и празднества
Превратили в единый содом,
Мы добились безбожного равенства,
Не предвидя, что станет потом.
Не лампадно уже и не ладанно
Среди наших задумчивых мест.
Прошлой ночью со Спаса негаданно
Пал, обрушился на землю крест.
Чаша выпита или не допита,
Кто ответит и есть ли ответ?
Все величье вселенского опыта
Сведено до мгновенных примет.
Диким тленом безверья подточенный,
Мир теряет остатки души.
Хорошо еще крест позолоченный
Не стащили в утиль алкаши.
Что за веру народ исповедует?
Убивает, крадет, предает…
Что за этим предвестьем последует —
Рухнет храм или небо падет?
Где слова дорогие, насущные, —
Их сказать бы себе поутру.
Только губы мои непослушные
Каменеют на черном ветру.
* * *
В мире людном, гудящем, как вече,
Звездной ночью и солнечным днем
Как живется тебе, человече,
Замурованный в теле моем?
Я пойму твои мысли, быть может,
Не таясь в отрешенной тиши,
Что печалит, мучительно гложет,
Откровенно, открыто скажи.
Кто ты — сгусток безмолвья и речи,
Отзвук неба и вечных могил?
Слишком много противоречий
Ты явленьем своим породил.
Кто ты — свет удивительной силы,
Что возвысит собой бытие,
Или тьма, что меня поглотила
И присвоила имя мое?
* * *
Мы пришли сюда случайно, —
Слуги жалкого наследья,
И стоим у темной двери,
Сделать не решаясь шаг.
В тихом здании часовни
Прошлые живут столетья
И сегодняшние мыши
По сырым углам шуршат.
Может, и не делать лучше
Этого слепого шага,
Мы никто уже на свете
Для молитв и для мышей.
В нашей сумочке холщовой
Плещется дурная влага
И еще хранится много
Всяких низменных вещей.
Знать, не будет в наших судьбах
Никакой уже находки,
Не забрезжит в наших душах
Прошлого заветный свет.
Возле старенькой часовни
Разопьем бутылку водки
И пойдем своей дорогой,
На которой Бога нет.
Переполнены крамолой
Аж до самых до печенок,
Все из пустоты и брани
Да каких-то мертвых фраз.
Из глубокой тайной норки
Выйдет маленький мышонок
И, творя нам вслед молитву,
Перекрестится за нас.
* * *
Зрелых годов касание
Четко вполне уже.
Тихое созерцание
Стало милей душе.
Прочь суету бумажную,
Каменную тщету!..
Снова тропою влажною
К дальним полям иду.
Словно бы там,
За далями,
Там, в уходящем дне,
Пламя исповедальное
Вдруг засветилось мне.
То озаренье высшее,
Где за стремниной лет,
Тьму до конца испившая,
Жизнь переходит в свет.
