— Но все же верить нужно, — сказал ей я. — Если ни во что не веришь, значит, не живешь.
Кате взяла меня за руку: «Ты в это веришь?».
— Мы все больные, — ответил я, — и хотим излечиться. Наша болезнь внутри, достаточно убедить себя, что ее нет, и мы будем здоровы.
Тогда Кате посмотрела на меня с удивлением. Я ожидал улыбки, но ее не было. Она сказала: «Настоящих больных нужно лечить, ухаживать за ними. Молитвы не помогут. И так во всем. Так говорит и Фонсо: „Имеет значение то, что ты делаешь, а не то, о чем говоришь“».
Потом мы заговорили о Дино. Это было намного легче. Кате согласилась, что ей не легко его тянуть, что нужно научить его самому во всем разбираться, давать ему время самому принимать решения, но ей это не удается. Бабушка иногда водит его на мессу и отправляет причащаться. Я ей сказал, как бы она ни поступала, дети еще не могут принимать решений, посылать или не посылать их в церковную школу это уже выбор, это значит учить их тому, чего они не хотят. «Даже неверие тоже религия, — пояснил я. — От этого никуда не убежишь».
Но Кате сказала, что нужно постараться объяснить ребенку две идеи и потом предложить ему сделать выбор. Тогда я рассмеялся, улыбнулась и она, когда я сказал ей, что лучший способ вырастить верующего — учить его неверию, а неверующего наоборот. «Правда, — закричала она, — действительно, правда». Мы остановились около калитки, рядом со мной уже прыгала собака; единственный раз мы говорили о таких вещах. На следующий вечер я не увидел Кате на остановке трамвая.
Именно в тот день, я подумал о том, что нужно побывать за Дорой, у других. Потом из-за холода и долгой дороги я туда не пошел. Я вошел под сень опавших деревьев, перебирая тот наш разговор, вновь возвращаясь мыслью к Кастелли. Эльвира мне сообщила, что приходил молодой парень и просил прийти в «Фонтаны». Она не знала, кто это был. Я, недовольный, что Эльвира таким образом что-то узнала, тотчас, до наступления темноты, отправился туда. Эльвира крикнула мне вдогонку, вернусь ли я к ужину.
В «Фонтанах» я нашел всех, кроме Фонсо и Джулии; Нандо, стоя в дверях, тревожно мне махнул. На столиках во дворе я разглядел чемоданы и узлы. Все бродили по кухне, Дино грыз яблоко.
— Ах, ты здесь, — воскликнула Кате.
Они хотели меня предупредить, чтобы я не ходил за Дору.
— Тучи сгущаются, — проговорил Нандо. — Начинается.
— Нет, Фонсо в горах, — успокоили меня. — А Джулия… Ее сегодня схватили немцы.
Я не испугался. Сердце у меня не оборвалось. Месяцами я ждал этого мига, этого удара. Или, быть может, когда что-то начинается по-настоящему, пугаешься меньше, потому что исчезает неопределенность. Даже их сиюминутное беспокойство не вызвало у меня страха.
— Женщина, — сказал я, — всегда выпутается.
Никто мне не ответил. Проблема была в другом. Схватили ее случайно или уже давно следили за квартирой? На фабрике многих арестовали и изъяли много материалов. Ее вызвали во двор вместе с другими товарками и всех загнали в фургон. Кто-то тут же побежал предупредить остальных. Возможно, в это время в квартире проводили обыск. Жена Нандо вопила, что было глупо убегать из дома. Так придут сюда, искать их в «Фонтанах».
Кате строго сказала, что никто не должен так говорить.
— Если бы не Джулия… — заговорила ее младшая сестра.
Мы вели спор о смелости Джулии. Один вопрос вертелся у меня на языке. Я не осмеливался задать его.
— Если бы они что-то знали, — прошамкала старуха, — то вас уже бы сцапали.
— Бедняжка Джулия, — сказала Кате, — нужно отнести ей одежду.
Тогда я вспомнил, что в школе о Кастелли никто не позаботился. Я спросил: «В тюрьму можно приносить передачи?».
Послышался шум автомобиля, все замолчали. Двигатель гудел все громче, мы затаили дыхание. Машина быстро проехала, мы посмотрели друг на друга так, будто нас вытащили из воды.
— Передачи принимают? — настаивал я.
— Иногда.
— Но сначала попользуются ими сами.
— Дело не в вещах, а в памяти, — пояснил Нандо.
Я никому не рассказал, о чем подумал. Только Дино вдруг выдал мои мысли. «Давайте спрячемся в подвале», — предложил он.
— Перестань, — взорвалась его мать.
Мы все время возвращались к Джулии. Опасность, сказал Нандо, была в том, что она потеряет голову и наговорит дерзостей. Она слишком сильно ненавидела тех людей. «Если им удастся разозлить ее…»
Я ушел от них уже ночью. Мы должны были увидеться с Кате в Турине. Я вышел в темноту двора с чувством облегчения; там меня поджидал Бельбо. Увидев его, я вздрогнул. «Собака и заяц», — подумал я.
Наступило время карнавала, и, странно, площадь, по которой я проходил каждый день, направляясь в школу, заполнилась балаганами, праздношатающейся толпой, каруселями и открытыми прилавками. Я видел замерзших гимнастов, повозки; весь этот беспорядок и шум не вызвал у меня привычного огорчения. Казалось чудом, что еще встречаются люди, у которых осталась страсть к путешествиям, которые сильно напудривают себе лица и выходят на площадь в таком виде. Половина площади была разворочена бомбами, здесь с любопытством бродило несколько немцев не у дел. Нежное февральское небо успокаивало изболевшееся сердце. На холме под сгнившими листьями должны были проклюнуться первые цветы. Я дал себе обещание поискать их.
Теперь, идя по улицам, я все время оглядывался, не следят ли за мной. Я подождал, пока Кате сойдет с трамвая, потом догнал ее на середине склона; вечером уже было светло. Она сообщила мне новости о Джулии и других. Было известно только, что Джулия жива, всюду шептались о покушениях и репрессиях немцев, всегда ждали, что в один прекрасный день в заложники возьмут какую-нибудь женщину и поставят ее к стенке. Фонсо больше не приходил в Турин, он занимался в горах подготовкой к весенним операциям. В одну из этих ночей его люди должны были прийти в «Фонтаны», чтобы забрать все припасы, об этом мне сказала Кате. «Слава Богу, — проговорил я, — поторопитесь. Это просто безумие». Она улыбнулась и сказала мне: «Я знаю».
Следующей ночью прошел теплый дождь, который открыл дорогу весне. Назавтра в напоенном влагой спокойном воздухе пахло землей. Половину утра я провел в низине на тропинке, ведущей в Пино, я вновь нашел там мхи и старые стволы деревьев. Вчера мне показалось, что я поднялся туда с Дино, и я спросил себя, сколько времени он еще будет единственным светом в моем окошке, и посмотрел на промытое небо, как на витраж в церкви. Бельбо бежал рядом.
Возвращаясь, я прошел по гребню, с которого открывался вид на склон, где располагалась остерия «Фонтаны». Не один раз отсюда мы с Дино отыскивали дорогу и дом. В тот день среди голых стволов я сразу же увидел двор и разглядел в нем две машины зелено-голубого цвета, а рядом человеческие фигурки такого же цвета. К горлу у меня подступила тошнота, меня охватил холод, я попытался уверить себя, что это люди Фонсо, мне показалось, что солнце затянула дымка. Я пригляделся получше — сомнений не было, я увидел ружья в руках солдат.
Несколько мгновений я не шевелился, разглядывал котловину, чистое небо, группку людей внизу, о себе я не думал, мне не было страшно. Меня ошеломило то, как неожиданно все это происходит, я столько раз видел этот дом сверху, я представлял себе разные опасности, но подобной сцены, увиденной с высоты утреннего неба, я не мог предвидеть.
Но время поджимало. Что делать? Что я мог сделать, кроме того, что ждать? Мне хотелось, чтобы все уже закончилось, хотя бы вчера, и двор был бы пустым, и машины бы уехали. Я думал о Кате, спустилась ли она в Турин, не арестуют ли ее в Турине. Я подумал, что нужно подойти туда, послушать, о чем говорят. Но опять подкатила тошнота. Было ясно, что мне нужно немедленно бежать в Турин, рискуя всем, предупредить ее. У меня оставалась неясная надежда, что она осталась там.
Во дворе все суетились. Я видел юбки, штатскую одежду, неразличимые лица. Все садились в машины. Из дома вышли солдаты, и они сели в машины. Я узнал старуху. «Подожгут дом?» — подумал я. Потом издалека до меня долетел шум удаляющихся двигателей.
Прошло время. Я не двигался. Снова все было прозрачным и спокойным. «Если схватили старуху, — подумал я, — схватили всех». Я вспомнил о Бельбо, который, свернувшись у моих ног, тяжело дышал. Я ему сказал: «Туда», — и подтолкнул ногой. Он, залаяв, подпрыгнул. Испугавшись, я спрятался за ствол дерева. Но Бельбо уже мчался, как заяц.
Я смотрел, как он трусит по дороге. Я смотрел, как он вбежал во двор. Я припомнил ту летнюю ночь, когда в «Фонтанах» пели и все еще только должно было произойти. С замиранием сердца я насторожил уши и высматривал, не осталось ли кого-нибудь там. Бельбо, замерев во дворе, начал возбужденно лаять на дверь. Вдали раздался нахальный крик петуха, с дороги, ведущей в Пино, послышался скрип обоза.
